Итак, зимой 1942 года, после разгрома немцев под Москвой, мы с мамой ехали в поезде Москва-Новосибирск. Вопреки моим ожиданиям поезд был набит битком, в буквальном смысле слова до потолка. Люди еще не верили в скорую победу - они продолжали двигаться на восток. Вагон был так назывался «комбинированным». На второй полке было плацкартное спальное место, а на нижней - сидячие. Третья полка была полем боя - тот из «нижних», кто первым ее захватит, тому повезло на спальное место. А ехать ох как долго - от Москвы до Новосибирска почти семь суток. Купить еду невозможно. Так же, впрочем, как и достать кипяток: в вагоне воду не кипятили, а выходить на станциях было опасно - толпы желающих ехать на восток атаковали вагон на каждой станции. Нам с мамой еще очень повезло: Лена Никольская, которая нас провожала, умудрилась при посадке войти в вагон первой - отошла в сторонку, засунула под пальто мои валенки и, выпятив вперед большой «живот» на тощем теле - беременная на последнем месяце! - достигла цели. Она мигом заняла наше плацкартное место на второй полке - один такой билет у нас был, так же быстро закинула вещи на третью полку и покричала в окно. Мы с мамой подбежали, передали ей в окно остальное, а затем Лена сверху, а я снизу подняли маму и помогли пролезть через окно. Теперь все было в порядке: на второй, законной полке легла мама, на третьей Лена. Затем и я влезла через окно.  Мгновенно сменила Ленку, приняла от нее валенки, и мы с ней попрощались... 
   Путешествие описывать не стану - такие или почти такие уже много раз описаны. Беда заключалась в том, что в пути нас ждала пересадка.  Однако и этот Рубикон был перейден. Впереди была цель - работа и люди, которым я была нужна. 
   Барнаула я не помню совсем. В ГорОНО, куда я гордо вошла со всем своим скарбом и всесильной бумажкой из Наркомпроса, на меня посмотрели, как на сумасшедшую. Разумеется, у них не было ни одного места. Все, что можно было занять, было уже занято учителями из Москвы, Ленинграда, Украины, Белоруссии - учителями с опытом, с прекрасными рекомендациями. Наконец, приехавшими с маленькими детьми. И, главное, намного раньше меня... «Но они сказали, что вы подавали заявку», - пробовала припереть к стенке работников ГорОНО. Женщина, к которой меня направили, усмехнулась: «Да, конечно, в начале сорок первого года. До войны!» Все мои силы ушли только на то, чтобы не разрыдаться. Если бы я хотя бы была без мамы... Куда же мы денемся? Куда? Наверное, мой вид был достаточно выразителен, потому что женщина взяла телефонную трубку и стала куда-то названивать. Потом повернулась ко мне: «Поезжайте в краевой отдел образования. Они постараются найти для вас место». Написала на бумажке адрес, объяснила, как ехать, и пожелала удачи. Что ж, поверьте, это в те времена тоже была удача - встретить такую женщину. 
   В КрайОНО меня рассматривали с любопытством. Ушанка, длинное пальто с шалевым воротником и две косы. «Сколько же вам лет?» - с любопытством спросил заведующий. «Девятнадцать, - поспешно ответила я. - Уже девятнадцать». Он рассмеялся и предложил мне сесть. Внимательно посмотрел документы. Улыбнулся. «Подъемные, небось, кончились?» Я кивнула. «Ну, вот что. Мы тебя от себя пошлем в Карасук. Согласна?» Я снова кивнула, хотя никогда раньше не слышала такого слова. «Хорошо. И подъемные дадим. Как будто мы тебя наново направляем. У нас как раз по этой статье никакого движения». И дал. Представляете, дал! 
   Началась обратная дорога - Новосибирск, пересадка, а потом еще одна, на станции Татарская, не к ночи будь помянута. Но все на свете имеет конец - вот она, станция Карасук. Мы кое-как успеваем выгрузить вещи, и я выпрыгиваю из вагона уже на ходу. 
   Карасук. Нет, не город, а просто пристанционный поселок. Степной Алтай на границе с Казахстаном. Вечер, и двигаться некуда. Ночуем на вокзале. А утром, захватив с собой все вещи и маму, я вхожу в карасукское РайОНО. Как объяснили мне в Барнауле, Карасук - центр большого района. И товарищ Терещенко так себя и чувствует, как начальник большого центра. И, конечно, оказывается, что места здесь для меня нет и быть не может. Отказав резко и безоговорочно, Терещенко ощупывает хождение мое по мукам опытным взглядом, со смаком слюнявит самокрутку и вдруг говорит: «Есть у меня одно местечко. Село Белое называется. Далековато, конечно, но что поделаешь - надо же тебе свое образование отрабатывать. Поедешь, - добавляет он безапелляционно и дополнительно объясняет: - Ехать не близко, пятьдесят километров от железной дороги. Так что на лошадях или на попутке, коли удастся достать. И торопись - не сегодня-завтра снегу навалит во - до ушей доставать будет». 
   Утром мы поймали попутку, погрузили в нее скарб. Маму я усадила в кабину, а сама наверх. Дороги не видела - солнце ласково пригревало и напряжение отпустило... Проснулась от толчка. Приехали. Шофер высадил нас у сельсовета: «Иди к ХАверу. Он мужик хороший. Устроит». Распахнул дверь и крикнул: «Товарищ ХАвер, я тебе новую учителку привез». 
   В детстве мне папа читал стихи Льва Квитко «Товарищ хАвер Сталин» и объяснял, что хАвер - на идише товарищ. Но в тот момент я об этом не вспомнила... Товарищ Хавер сидел за столом - крупный, тяжелый, немолодой мужчина. Густые седые волосы, седые брови. Сивые казацкие усы спускаются ниже подбородка. Предложил сесть и внимательно прочитал мои документы. Сказал: «Ты знаешь, что село наше - украинское? А рядом еще одно, поменьше, Миргород называется, - и пояснил, - по Гоголю». Я обрадовалась: «Так я же сама с Украины. И украинский знаю». Заулыбался: «Оце добре. Будэш у нас рабыть». И послал посыльную в школу за директором. Директора звали Анна Алексеевна. Женщина лет сорока с лишним. В сапогах и тулупчике. С острым, быстрым и выразительным взглядом - он едва коснулся моих документов и я тут же поняла - не нужна! 
    Мило улыбнувшись, Анна Алексеевна сказала: «Жилья у нас нет. Придется тебе отказаться от направления. Можем выдать нужную справку для тех, - она сделала многозначительную паузу и закончила, - кто тебя прислал» Я этого предложения не приняла. Сказала твердо: «Буду работать». И Хавер подтвердил: «Она будет у нас работать. У ней образование - высшее, педагогическое. А хату я найду». «Влаштуетесь (устроитесь), приходьте до школы», сказала Анна Алексеевна. И я в том же ключе: «Дякую. Вже мабудь завтра». 
   Хата нашлась быстро - с русской печью и постелью на печи, с парой стульев и со столиком, на котором можно было работать - у хозяйственной молодицы Марины, красивой и милой, будто соскочившей сюда с иллюстрации к «Вечерам на хуторе близ Диканьки».  Мытарства кончились. 
   А через два дня я вела свой первый урок в школе. Школа была как все: в классах стояли парты, учительские столы. Висели доски. И в каждом классе - портрет Сталина. В учительской пара столов, керосиновая лампа, шкафы. И тоже портреты вождей. Все, как везде. Анна Алексеевна сказала, что решила поручить мне руководство самым старшим классом - седьмым. И первый мой урок будет тоже там. Урок истории. И предупредила, чтобы я не удивлялась - в классе много переростков. 
   К занятию я подготовилась основательно - в ИФЛИ был отличный курс истории, два года я слушала замечательных лекторов, которые одновременно были исследователями. Писала конспекты. Записи этих прекрасных лекций по всем разделам, от первобытнообщинного строя до Великой французской революции, я привезла с собой. И сразу же использовала при подготовке к первому занятию. Я продумала лекцию - просчитала время и вошла в класс во всеоружии. Вошла - и остолбенела. Я недооценила предупреждение Анны Алексеевны - при моем появлении парты дружно грохнули, и я поняла, что я в классе - самая маленькая. А возможно, и сама младшая. Передо мной стояли добрые молодцы призывного возраста и... тети. Да, да, тети - крупные, здоровые. «Садитесь», - сказала я возможно четче и строже. И начала свою лекцию. В классе стояла полная тишина - значит, меня слушали. Слушали... уже пару дней спустя я поняла, что они не поняли из того, что я говорила, ни единого слова. Но тогда меня поразило совсем другое - когда я кончила и взглянула на часы, то увидела, что до конца урока осталось почти двадцать минут. Это была катастрофа! Я еще совсем недавно сама была школьницей и знала, что с незнакомым классом лучше не вступать в разговор. Но двадцать минут!.. Придется начать спрашивать. Читать фамилии по журналу опасно. Я хорошо помнила, как вместо Подкопаева с места вставал Ян Березницкий 
и мы покатывались со смеху... Нет, такого я не допущу. И я ткнула пальцем в парня, сидевшего на первой парте, и предложила ему выйти к доске. Он лениво поднялся, подошел к учительскому столу и навис надо мной. Вопроса моего он, очевидно, не слышал, а как только я замолчала, произнес: «А яка ж у вас ручка малЭнька!» - и накрыл мою руку, лежавшую на столе, огромной лапищей. Класс давился от смеха. Я вскочила и закричала: «Как ты смеешь! Немедленно сядь на место!» Он тут же сел и, протянув руку, снова накрыл мою и обратился к товарищам: «Хиба ж неправда? Ось подывыться!» И тут я сорвалась с места и ринулась в учительскую, где меня уже явно поджидала Анна Алексеевна со своей неизменной улыбкой. «Пойдем, - сказала она мне. - Ничего не случилось страшного». «Дети, - сказала Анна Алексеевна, - я же вас предупреждала - придет молоденькая учительница. Вы уж ее, пожалуйста, не обижайте», - и она торжествующей матреной поплыла из класса. 
   Прозвенел звонок. В учительской собрались все учителя. Забегая вперед, называю их поименно: маленькая веселая Маруся, преподаватель младших классов; высокий, с городской внешностью математик Михаил Михалыч; мрачноватый, смуглый, с узко поставленными глазами Толя Нелюбов, учитель физики; полная, вальяжная блондинка Александра Генриховна, учительница русского языка и литературы, а также немецкого. Большинство - выпускники Карасукской средней школы и не более. Биологию и химию преподавала сама Анна Алексеевна (ветеринар по образованию). «Не волнуйся, - дружески сказала мне Александра Генриховна, и все остальные закивали. - Тебя как звать, Шура или Саша?» - «Шура». - «И я Шура. Значит, так и будем, - я Шура Генриховна, ты Шура Абрамовна. Идет?» Я кивнула. «Ты приходи сюда вечером. Готовиться к урокам. Мы все тут будем. Электричества же у нас нет, а керосина дают на одну лампу. Вот мы и ходим сюда заниматься». 
   Вечером, подходя к школе, я услышала громкие голоса, мелодию «Тальяночки» и топот ног. Вошла  и обомлела - в полутемном коридоре танцевали учителя и ученики. Один из них, чубатый рубаха-парень, играл на гармошке. Дверь в учительскую была открыта настежь, и на коленях одного из учеников сидела Александра Генриховна. Тут передо мной вырос тот самый, который на уроке оценивал величину моей руки. Он явно меня ждал. Я в шоке устремилась к выходу. Тут Шура Генриховна соскочила с услужливых колен, догнала меня, обняла за плечи и завела в пустой класс. «Ты не фыркай, - сказала она. - Других парней нет. Все в армии. А Миша Кравченко на тебя глаз положил, так ты скажи спасибо - он же первый парень на деревне». Тут я попыталась прочесть ей лекцию о дистанции, которую должен держать учитель в отношениях с учениками, и еще о чем-то умном. Шура ответила непреклонно: «Хочешь в девках ходить, так ходи. А я не хочу». 
   С этого дня я готовилась к урокам дома. К счастью, со мной была мама, которая все понимала куда лучше меня и у которой был достаточный опыт работы с детьми в еврейских колониях под Кривым Рогом. Она научила меня вести занятия в доступной и интересной форме. Керосиновую лампу заменила коптилкой - вырезала в большой картофелине отверстие, пропустила фитилек, поставила это хозяйство в чашечку и налила постного масла. Кстати, в селе Белом не было не только электричества и керосина - не было ни радио, ни телефона, ни почты. Письма приходили с нарочным. Так что жили мы в далеком-далеком прошлом. 
   Я довольно скоро нашла общий язык с ребятами - им стало интересно. Они компанией провожали меня домой, и многое из того, что рассказывали они, было новым, незнакомым для меня.  Но и учителя мало-помалу перекочевали из шумной учительской в нашу хату, точнее, на нашу печку. Благо она была широкая и удобная. Мы сбивались там в кучу и разговаривали часами. Обо всем на свете. Мы с мамой стали консультантами - все-таки мы в самом деле имели более широкий кругозор - видели мир. 
   Однажды Анна Алексеевна спросила: «Что же ты с Мишей не гуляешь? Он жених видный». Я сказала, что должна отработать свое и вернуться в Москву, доучиваться. «Здесь жить не будешь?» - спросила она с рысьей настороженностью в голосе. «Не буду», - ответила я, не подозревая, что тем самым изменила враждебное отношение ко мне Анны Алексеевны на дружественное - она сделала меня завучем. Теперь ко мне шли со всеми вопросами. 
   «Послушай, - говорила Шура Генриховна, - я 'Мцыри' из программы выкинула. Я сама не знаю, зачем оно написано, зачем же я детям буду дурить головы?» Поговорив с ней я поняла, что уровню ее понимания и упрямства перечить невозможно - она все равно поступит по-своему и при этом нет никакой возможности заменить ее другим педагогом. Однако, окрыленная своим успехом, она снова явилась ко мне: «Знаешь, я 'Песню о вещем Олеге' тоже выкину». Тут уж я стала насмерть - не позволю! «Ну, тогда рассказывай! - решительно сказала Шура. - Что значит 'вещий' и кто такие хазары?.. Конечно, я, как и мама, тогда реального понятия о хазарах не имела, хотя и слышала что-то о Хазарском каганате. Подробнее об этом я узнала в более поздние времена. 
   Труднее всего было (даже на уровне начальных классов) с математическими дисциплинами, - это я перепоручила маме. А когда пыталась начать преподавать географию, то обнаружила, что географической карты ученики этой школы не видели 
отродясь. 
   Так я, потихоньку, осваивалась с будничной ролью школьной учительницы и методиста по всем вопросам. А в трудную минуту я обращалась за советом к маме. Одна из таких минут возникла довольно скоро. И в том, что она возникла, виновата была я сама, моя неопытность. 
   Конец февраля. Один из учеников моего седьмого класса, Ваня Кохан, вдруг перестал посещать школу. И я отправилась к нему. Случилась оттепель и дверь в хату оказалась по-весеннему открыта. Я подала голос и хотя ответа не последовало, я вошла. Ваня сидел за столом и что-то увлеченно рисовал в тетради. Я заглянула через его плечо: мой ученик иллюстрировал матерные стихи самыми откровенными рисунками. Я выхватила из его рук тетрадь. Теперь отступать было некуда - необходимо отреагировать, но как?! Строгим голосом я сказала Ване, чтобы завтра он был в школе, и ушла, держа в руках свою добычу. 
   Мама внимательно посмотрела тетрадку и сказала: «Это же возраст такой. Отпусти с последнего урока девочек, оставь одних мальчиков и поговори серьезно и уважительно о любви. А на следующий день, уже при девочках (не пожалей одного часа географии) расскажи о литературных альбомах, о пушкинских временах и почитай лирические стихи...» 
   Я сделала все, как сказала мама. И все получилось. У нас в классе началась «альбомная лихорадка». Из этой альбомной истории вырос мой театральный коллектив, точнее, «агитбригада». Играли мы в клубе, который существовал до того только на бумаге, - в старой сельской церкви, где еще хранились иконы, ризы, вышитые золотом и жемчугом, но уже давно не было батюшки. Церковь в дни наших выступлений наполнялась до краев, сидели даже на полу - и то сказать, это было единственное зрелище в селе Белом, так что оно было обречено на успех. На второе выступление приехали даже из Миргорода. 
   На одном из самодеятельных концертов я увидела в зале двух молодых людей, явно не здешних. После представления они подошли ко мне, представились, как выпускники Высшей партийной школы (ВПШ), только что приехавшие в наши края, в политотдел МТС. Один из них - начальник политотдела Дмитрий Полянский, другой - заместитель Сергей Корабельников. Дружба с ними длилась потом достаточно долго, но... Впрочем, об этом потом. А пока Митя и Сережа были просто в восторге. И незамедлительно поинтересовались, почему это я, московская комсомолка, не организовала здешний комсомол - в Белом вообще не было членов партии, все они ушли на фронт, но комсомольцы-то были. И числились чуть ли не в Карасукской организации. Одним словом, у меня появилась новая должность - секретаря комсомольской организации. Оказалось, что комсомольцами были в основном учителя. А мои ученики, не только доросшие до комсомола, но уже почти переросшие, отношения к нему не имели. И тут я узнала такое, о чем раньше не задумывалась - то, что в школе учились переростки, имело свою причину: школа освобождала ребят-допризывников и дебелых девиц, давно перешедших границу совершеннолетия, от работы в колхозе! А работали в колхозе старики и женщины. «Та нащо мы там? - говорили ребята. - КОней нэма, усих (всех) поувозылы. Коровы молока не дають - зэмлю пашуть». Все это была правда, но... Причина их всеобщего нежелания идти работать в колхоз была, как я думаю, еще и в том, что у них кроме школы не было никакой возможности общаться со сверстниками, а пришлось бы трудиться только среди немолодых женщин. Все это я поняла позже, поговорив с ребятами не один раз. Но кому до этого было дело? 
   В это же время появились новые жители - немцы Поволжья. Я не знаю, когда их сорвали с насиженных мест, выгнали из ладно построенных домов, загнали, куда Макар телят не гонял. К нам они приехали мрачные и озлобленные. Да и как могло быть иначе? И здесь поползли слухи по селу - будто эти немцы по двое, а то и по трое ходят по хатам и требуют у испуганных, одиноких женщин, у которых и самим есть нечего, и детей кормить нечем, хлеб, мясо, все, что есть в хате. Да еще и угрожают: «Вот придут наши...» 
   Шла зима 42-го - 43-го года. На редкость холодная и снежная. Буранило чуть ли не все время. Дороги на Карасук были занесены, давно не было ни почты, ни газет. Даже политотдельцы не появлялись. 
   Однажды ночью в мое окно постучали. Я вскочила в испуге, попыталась выглянуть. За окном, взобравшись на сугроб и прижавшись носом к полоске еще не занесенного снегом стекла, стояла посыльная из сельсовета. Она махнула рукой на выход. Я поспешно оделась - валенки, тулуп, платок - и ринулась к двери. Вместе - я с одной стороны, посыльная с другой, кое-как прорыли в снегу отверстие, в которое можно было пролезть. «Химич клыче, - таинственным шепотом сообщила посыльная, - та швыдче (скорее). Вже уси (все) собралысь». - «Да что случилось?» - «Там дизнаетэсь (узнаете)». Через пять минут мы подходили к хате председателя колхоза Химича. Хата была такая же темная, как все остальные. Даже слабый свет не проникал через окно. Однако, когда мы вошли, картина, которую я увидела, меня поразила. Окна были плотно занавешены, на столе горела керосиновая лампа и вся комната была заполнена людьми. Тут были Химич и Хавер, все бригадиры колхоза (одни женщины) и учителя - Маруся, Михал Михалыч, Толя Нелюбов. «Ну, вот, - сказал Хавер, - все в сборе». «А что случилось?» - спросила я. «Садись и слушай: надо в партизаны подаваться - мы тут уже все решили - вот думаем, 
каких лошадей брать, каких в расход пустить...» . Я оторопела - поняла, наконец, что это не сон: «Какие партизаны? Кто велел?»  «Никто не велел. Немцы к Новосибирску подходят. Вот-вот могут тут очутиться».  «Да вы что? Я же была в Москве, когда их разгромили! Я своими глазами видела!» «А они в обход», - возразили хором Хавер и Химич. «Нет! - закричала я. - Нет! Нам бы из райкома хоть как-нибудь сообщили, такого просто быть не может!» «Не кипятись! - Хавер положил мне руку на плечо. - А может, там и райкома уже нет...» - «И куда же мы пойдем?» - «В околки». 
   Околками назывались маленькие березовые рощицы, которые зимой просматривались насквозь. «В околки? Да нас же там на второй день перестреляют». «Ты еще молодая, и живешь тут недавно, - отрезал Хавер, теперь уже не на шутку разозленный. - А я тут в гражданскую воевал, и никто меня не поймал. И сейчас не поймают». 
   Это был какой-то абсурд - теперь сказали бы, театр абсурда. Но, к сожалению, абсолютно реальный. И тут меня осенило. «Знаете, - сказала я как можно спокойнее. - Давайте подождем до завтра, а я в Карасук съезжу, все узнаю». Тут уж закричали женщины: «Да ты ж до Миргорода не доедешь, тебя бураном накроет. Ты же и с лошадью не управишься». Это, конечно, была чистая правда. Но тут встала Маруся и объявила, что она поедет со мной. Внезапно меня поддержал Химич: «Поизжайтэ, дивчата». Хавер подумал и присоединился к нему. Вышел и скоро привел старую лошадь, запряженную в сани. Бабы охнули: «Да она же слепая! Она ж не дойдет!» «Не гудите! Только она и дойдет, - осадили их мужики. - Она сама дойдет - дорогу знает». Нам объяснили, что мы должны лечь на сено, покрытое тулупами, а сверху накрыться другими. Лошадь не погонять и не останавливать. Не дергать поводья. 
   Я сбегала к маме, оделась на дорогу, взяла документы. Мама меня не останавливала. но я боялась взглянуть ей в лицо. Я понимала, что она мысленно со мной пpощается... Когда мы с Марусей выехали, было тихо. Но уже около Миргорода забуранило. Мы поспешно легли в сани, накрылись и заснули. Ехали долго, сани чуть покачивались. Сверху нас засыпало снегом. Вдруг толчок - остановились. Проснулись сразу обе, тут же начали пытаться вылезть. Не вдруг, но это удалось. Спрыгнули с саней и сразу утонули в снегу. Стояла кромешная тьма. Мы начали двигаться по кромке саней к лошади, потом по оглоблям. Наконец дошли до морды лошади и обнаружили, что она почти уперлась в стену дома. Старики оказались правы - умница-лошадь довезла нас до места назначения. 
   В райкоме наш рассказ вызвал взрыв смеха и... тревоги - возникла мысль, что паника может охватить и другие села. Назад нас повез опытный райкомовец. В сельсовете тоже вдоволь посмеялись над несостоявшимся партизанским отрядом, а мама встретила меня полуживая - сердобольные беленские женщины не покидали ее все время нашего отсутствия. И за это время успели рассказать столько историй о замерзших в пути, засыпанных снегом смельчаках, решившихся ехать во время бурана... 
   К концу зимы пришло письмо от Леньки. Семья Менделя, которая вывезла его из Харькова, поселилась в Свердловске. Почему-то Леня не мог ходить, очень болела нога. Мы немедленно написали папиной сестре Фане, которая жила в Свердловске давно. Фаня сразу же поехала к Менделю и застала картину ужасающую: в грязной, неприбранной, холодной комнате лежали Шева, Мендель и Ленька. У Леньки нарывал большой палец на ноге: в начале войны он ушел с однокурсниками по техникуму рыть окопы, пробыл там до самого наступления немцев на Харьков и страшно обморозил ногу - обуви-то настоящей не было. Фаня взглянула на ногу и ужаснулась - это был не нарыв, а что-то другое. Она немедленно увезла Леньку в больницу. Оказалось, что это была гангрена. 

Мой брат Леня в конце войны

    Ленька пролежал долго, спасли его с трудом, ведь тогда еще не было антибиотиков. Но большой палец на ноге пришлось ампутировать. На другой день Фаня поехала за Менделем, однако было уже поздно. Через два дня он скончался. У детей Менделя не нашлось свободного времени, чтобы отправить его в больницу вовремя - они работали на заводе, эвакуированном из Харькова, работали не за страх, а за совесть: «Все для фронта, все для победы!» 
   Через месяц Ленька приехал к нам. Какое это было счастье - встретить брата! Еще через месяц Ленька начал работать заведующим клубом, тем самым, который был расположен в старой церкви. И разумеется, взял на себя львиную долю подготовки агитбригадных программ. Но тут случилось непредвиденное - клуб обокрали. Исчезли ризы, утварь, иконы. На огромную сумму. Из Карасука вызвали милицию. Прибыл сам начальник РО НКВД товарищ Камышанов. Все украденное обнаружилось - на нашем чердаке... Леньку вызвали в сельсовет на допрос. По такому случаю даже Хавера попросили удалиться. А в качестве свидетеля остался Микола, его заместитель, не так давно вернувшийся с войны после ранения в руку, про которого Хавер недвусмысленно говорил: «Бандит!» 
   Бедный Ленька был совершенно потерян - проговорился, что наш отец репрессирован. Теперь у Камышанова в руках был мощный козырь: он разоблачил, поймал врагов народа, засевших в его районе (в краже подозревали не только моего брата, но и меня). Вызвали и меня. Я стояла под дверью и невольно слышала, как шантажировали и запугивали Леньку. Но когда они начали заламывать ему руки, угрожая немедленно увезти в Карасукскую тюрьму, я рванула дверь и закричала, что не допущу произвола и насилия, что я их самих упеку... Впрочем, я кричала что попало, чтобы выиграть время. Леньке я шепнула: «Уходи!» И он исчез. На этом этапе я добилась своего - перевела огонь на себя. И продолжала без передышки - говорила, что вся эта история подстроена, вещи подкинуты, чтобы очернить комсомольскую организацию и меня, ее секретаря. Камышанов струхнул. Он быстро заполнил протокол на меня - о том, что я нарушила ход следствия, ворвавшись в помещение, где шел допрос подозреваемого. Микола подписал. Осталось только подписать. Отвертеться было трудно, в принципе все сказанное было по тексту верно, неверен только подтекст. Тогда я села и прежде, чем поставить подпись, написала все так, как я это понимала и воспринимала - квалифицировала поведение Камышанова как предвзятое, направленные не на установление истины, а на дискредитацию комсомольской организации, и привела описание его «высказываний». Камышанов тут же сунул бумаги в папку с наклейкой «Дело №...» и немедленно уехал. Затем он начал доставать меня измором - каждые два дня вызывать повесткой в Карасук на допрос. 
   Наконец я рассказала обо всем директору карасукской школы Нине Макаровне, эвакуированной ленинградке, кандидату наук. Это была сильная, уверенная в себе баба - я говорю это в хорошем смысле слова. Просто она была крупная, ходила вразвалку, одевалась по-деревенски. Волосы у нее абсолютно белые, висели по сторонам лица удивительно прямо, без единого изгиба. Губы толстые, а голос уверенный и громкий. Выслушав меня, она сказала без колебаний: «Пошли к Кайгородову. А то замордует». Кайгородов был первым секретарем Карасукского райкома партии. Нина Макаровна провела меня к нему и сама все рассказала. Он слушал, смотрел внимательно. А потом стал расспрашивать совсем о другом - о том, что делается в Белом, о школе, об агитбригаде. Как бы между прочим, спросил у Нины Макаровны: «А ты бы ее к себе взяла?... -Ладно, - сказал Кайгородов, не дожидаясь ответа и повернулся ко мне. - Иди. Я его вызову и предложу передать дело на рассмотрение райкома комсомола. -Ведь это ты в буран приезжала узнавать, где немцы гуляют?» Я молча кивнула и на этом наша беседа закончилась. . 
   На заседание райкома комсомола Кайгородов явился сам. Камышанов описал меня как типичного врага народа, который проникает всюду, хитрого, замаскировавшегося под комсомольского деятеля. И ему поверили - я чувствовала сгущение недоброжелательности, почти ненависти. И тут встал Кайгородов, рассказал о моем «подвиге» - путешествии в буран, разоблачении слухов. А потом внезапно спросил: «А как ты относишься к своему отцу? Вот если бы мы сейчас предложили тебе отречься от него как от врага народа?» С таким предложением я сталкивалась не впервые. Выбора у меня не было, и я четко ответила: «Никогда». «И ты хотела бы быть такой же, как твой отец?» - снова спросил Кайгородов. Я секунду поколебалась - что ж, была не была: «Да, хотела бы. Если бы смогла». Наступила мертвая тишина. Камышанов торжествующе оглядел присутствующих. «Исключать!» - сказал он четко. Кайгородов встал. «Я ее отца знал в Донбассе, - вдруг негромко сказал он. - Это был замечательный человек. И если она станет хоть вполовину такой, каким был ее отец, для нас было бы большой потерей исключить ее». 
  

Прощаясь со мной, Кайгородов сказал: «А из Белого надо уходить - оно далеко, а  Камышанов мстительный. Лучше быть на виду». 
   Моя судьба могла бы сложиться совершенно иначе, если бы на моем пути не встретился Кайгородов, человек уникальный для того времени, ведь он мог поплатиться жизнью за свое признание в том, что он был знаком с моим отцом! 
   Через месяц я начала работать в Карасукской школе, у Нины Макаровны. Квартиру мне дали при школе. И вообще началась совсем другая жизнь. Но раньше, чем покинуть село Белое, я узнала печальную весть - Хавера убили. Убили ударом ножа в спину во время одной из ежедневных его поездок по всем беленским объектам - он ездил всегда один, в пролетке. И однажды лошадь пришла к сельсовету без кучера - Хавер свалился в пролетку... 
   Нина Макаровна тут же взяла на работу и маму - во-первых, ей позарез нужна была секретарша, а во-вторых, сама мама истосковалась по работе с детьми и охотно взялась вести достаточно проблемный четвертый класс. 
   Школа, которой руководила Нина Макаровна, в старших классах почти целиком была укомплектована. Сама Нина Макаровна - историк, две сестры Степановы (одна - биолог, другая - химик) из Москвы - высокие, стройные, аристократичные; две сестры Заслоновы (Катя - литератор, Фаина - историк) - ленинградки и землячка их Марина, биолог, с уникально красивой сестрой Рашелью, женой какого-то очень крупного морского офицера. Только преподаватель математики напоминала инфантильную обезьянку - представлялась, подавая руку лодочкой, - Щетинина. Как-то, уже в середине учебного года, она вдруг подошла ко мне и, восторженно улыбаясь, сказала: «Александра Абрамовна, мне ваша мама такую замечательную книжечку почитать предложила - 'Евгений Онегин' называется». 
   Что касается сестер Заслоновых, то они оказались родными сестрами знаменитого партизана Константина Заслонова, о котором был снят популярный в то время фильм. В то же время они были стопроцентными еврейками, а о том, что партизан Константин Заслонов был евреем, никто из нас никогда не слыхивал... 
   Дети в школе тоже были совсем другие, чем в селе Белом. Точнее, половина детей. И работать от этого вовсе не было легче, потому что нужно было как-то учитывать обе половины. Но все равно - это была почти «столичная» школа. 

Учителя Карасукской школы.
Я справа, рядом моя мама. Перед нами военрук Петя.
В центре - директор школы Нина Макаровна с сыном.

   Беда этой школы заключалась только в том, что не было в ней человека, который мог бы толково руководить хозяйственными делами. Печи, как правило, растапливались самими учителями уже после того, как начинался первый урок. Спасение - валенки, но они не у всех - у многих ноги были обмотаны какими-то тряпками. Родители привозили в школу детей на саночках. На переменах все ходило ходуном: беготня и возня являлись единственными способами согреться, а может быть, и позабыть постоянно сосущее чувство голода. 
   Голодали все. Паек на «работающую душу населения» составлял 400 грамм хлеба в день. Весомым подспорьем жалкому рациону нашему служила мороженая свекла. Неподалеку от школы начинались совхозные поля, на которых выращивали кормовую свеклу для коров, которую убирали с помощью каких-то современных для того времени машин, а собирать то, что при этом оставалось в земле, было некому и некогда. От момента уборки до первого снегопада время было короткое. А когда упал снег, стукнул мороз, прекращались все полевые работы в совхозе. И на поле выходили люди, для которых мороженая свекла - единственная надежда выжить. Летом и осенью нас спасала от голода дикорастущая ягода паслен. 
   Довольно скоро у нас в комнате по вечерам начали собираться люди. Мы беседовали, читали стихи, пели. Пела, в основном, мама, но постепенно все стали подпевать ей. Репертуар ее был достаточно широким, от оперных арий до Вертинского, которого она знала довольно хорошо, а мы не знали вовсе. Наши соседи сестры Степановы говорили, пожимая плечами: «Жрать нечего, а они песни поют». Но именно песни и помогали как-то пережить то, что жрать было нечего. 
   Но не надо думать, что мы целиком были зациклены на еде - ничуть не бывало. На наши «посиделки» сначала ходили в основном учителя Нина Макаровна, Фаина Заслонова и другие. Но мало-помалу стали заходить и старшие ученики. И мы были очень этому рады. Люди приезжали даже из Белого. Мама говаривала: «Песни - хоть тресни, а есть не проси!» 
   Однажды, когда выдалась тихая и не слишком морозная погода, мы с мамой после школы отправились на промысел - копать свеклу. Рядом с нами оказались две женщины с мальчиком лет шести. Мальчика звали Люка, и он очень обрадовался, когда мы с ним заговорили. Одна из женщин - высокая, худая, одетая в когда-то шикарную, а теперь ободранную меховую шубу; вторая - маленькая и даже полноватая. Да и одежда на ней была вполне аккуратная. Оказалось, что они литовки, высланные сюда. А Люка - сын высокой женщины, фамилия которой Масилюнене. «А я - Масилюнас», - сказал Люка с гордостью. Мы не слыхали из уст этих женщин ни одной жалобы, но острая жалость заставила нас попробовать найти для них работу - до сих пор им это не удавалось. Их, как ссыльных, нигде не брали. Мама осторожно спросила, не согласится ли кто-либо из них пойти топить в школе печи, убирать и дежурить на переменах. Глаза Масилюнене 
 засветились надеждой, но тут же погасли. Мама хорошо знала, что ссыльным нет почти никой возможности найти постоянный заработок, но мама спрашивала не зря - знала, что Нина Макаровна была не из трусливых и надеялась на это. И неделю спустя в школу пришла новая техничка (так называли в школах уборщиц). Она пришла не в той, рваной, шубе, а в настоящей, шикарной, которая, наверное, и сберегалась на этот случай. И тихо, почти незаметно принялась за дело. Школа быстро преобразилась - мы приходили в чистые, натопленные классы, на переменах по коридору прохаживалась высокая спокойная женщина. И не заметили, как ребята перестали на переменах орать и носиться как оголтелые, они либо спокойно переговаривались между собой, либо слушали негромкий рассказ Масилюнене, либо во что-то играли. А во время уроков она сидела в учительской. Сперва только сидела. Потом перебрала коллекцию минералов, которая с незапамятных времен валялась в шкафу. Перебрала, сделала надписи, маленький каталог. А там взялась за карты. Географические, которые, по правде говоря, были достаточно потрепаны... Одним словом, довольно скоро мама уступила ей свое место секретаря школы, а топить печи пришла вторая литовка. Позже мы узнали, что Масилюнене была женой одного из министров буржуазного литовского правительства. Она была высокоинтеллигентной женщиной, никогда этим не кичилась, не стеснялась любой работы и по всему - по воспитанности своей и по естественной сущности не ставила себя выше других... 
   К сожалению, в районе произошла серьезная перемена - ушел на фронт секретарь райкома Кайгородов, комиссаром Сибирской дивизии. Вскоре он погиб под Сталинградом. А на его место, на место первого секретаря райкома, пришел мой старый знакомый, Дмитрий Полянский, который до того был начальником политотдела НТС, находившийся недалеко от села Белого. Вторым секретарем стал Корабельников. 
   Поначалу это показалось мне прекрасным - они быстро втянули меня в свою орбиту. Сделали секретарем комсомольской организации совхоза. И, фактически, постоянным секретарем всех совещаний и конференций в райкоме. Это ни в коем случае не заменяло моей работы в школе, нагрузка была бешенной. Но я гордилась - наконец-то я могла выполнить свой долг перед отцом, стать настоящим помощником партии. Я моталась по фермам, разбросанным по степи на большом расстоянии не только от Карасука, но и друг от друга. Даже научилась сама управлять лошадью - и лошадей, и пролетку летом или сани зимой мне выделял совхоз. Поездки по фермам перемежались совещаниями или даже «слетами» ударников, на которых зачастую приходилось даже пить самогон - для ударников совхоза ставили столы с едой и с бутылками самогона. Водка была на вес золота и выдавалась только на пленумах райкома партии. 
    Однажды мы получили приказ из ЦК, да-да, из ЦК, а не из крайкома - отправить на фронт эшелон хлеба. Это была неслыханная честь, но и неслыханная задача. В райкоме, в райисполкоме, во всех сверху донизу партийных и комсомольских организациях началась паника. И немудрено - такого количества хлеба в районе не найти! Начали собирать все - запасы совхоза, предназначенные на время посевной и уборочной вперед на год, запасы всех колхозов. Пошли в ход и личные запасы - покупались у колхозников, больше всего у казахов (они оказались более зажиточными), и, конечно же не за деньги, а в обмен на водку, а кроме того использовались разного рода обещания и посулы... И зерно начало стекаться в центр. Но часть этого степного золота требовала обмолота. На поле поставили комбайн, и обмолот начался. Работали в основном комсомольцы. И я с ними. Вокруг жгли костры, они - и свет, и хоть какое-то тепло. Молотили двое суток почти без перерыва. А когда кончили, я вдруг ощутила, что глаз как бы распирает и вижу я все сквозь пелену. Оказалось - большое и глубокое кровоизлияние. Глазного врача в Карасуке не нашлось, а ехать куда-нибудь я просто не могла. Врач-терапевт предложил щадящий режим и вторую группу инвалидности. Ни то, ни другое меня не устраивало. Но большой физической нагрузки я стала избегать. Мама сказала: «Ничего, постепенно рассосется». И оказалась права. Нескоро, но рассосалось. Последствия, скорее всего, были, но сказались много позднее. 
   Приказ ЦК Карасук выполнил, Полянский с Корабельниковым, а может быть, и другие руководители получили благодарности и награды. (Полянский потом продвинулся до кремлевских высот, а Корабельников стал секретарем крайкома.) 
   А теперь о моей школьной работе, об ее «подводных камнях». В шестом классе, где я была классным руководителем, таким «камнем» оказался Толя Иванов. Это был красивый, всегда хорошо одетый мальчик, не просто ухоженный, но какой-то выхоленный. Учился он превосходно - если я вызывала его, то знала наперед - в журнале появится еще одна пятерка. Но с ребятами Толя не общался вовсе. Примерно через полгода после того, как Толя появился в классе, я стала замечать странное явление: те ребята, которые хорошо учились, особенно кто тянул на пятерку, стали под разными предлогами отказываться от ответов, вроде бы боялись выходить к доске. Это заметили и другие учителя. Дальше - больше. Самые лучшие ученики класса начали отвечать невпопад, уверять, что не поняли материал. В конце концов старшие ребята, мои комсомольцы, рассказали, что Толя начал угрожать «отличникам», требуя, чтобы они перестали получать хорошие оценки. Тех, кто не подчинялся, вне зоны досягаемости учителей, подальше от школы, встречала команда Толиных дружков и поколотив, обещали в будущем еще более суровую расправу. А Толя на уроках, когда очередной соперник отказывался от ответа, обводил всех победным взглядом и радостно улыбался. 
   Я поговорила с Толей - он нагло смотрел мне в глаза и уверял, что никого даже пальцем не трогал. И это была правда - было ему в то время лет четырнадцать, и он вовсе не был геркулесом. А вот его дружки - лет по шестнадцать. Но они не учились в школе - были недосягаемы. Ситуация казалась неразрешимой - на карту ставился не только мой авторитет, но и понятие о справедливости... и о власти грубой физической силы. И тогда я решила исключить Толю из школы. В то, что это получится, никто не верил - мне говорили, что в последнее время это стало своего рода «табу». И все-таки мне это удалось - помог Полянский. Толю из школы исключили. А через месяц он застрелился. Из отцовского охотничьего ружья. 
   Прошло много лет, больше пятидесяти. А я никак не могу изжить чувство вины за эту оборвавшуюся жизнь. Тогда меня все старались уверить, что моей вины тут нет. Даже следователь объяснил мне, что выстрел был случайным. Кроме того, мне осторожно объясняли, что я в любом случае все сделала верно - я защищала коллектив от посягательства одного, одной «преступной» личности. Но с той поры я всегда смотрела внимательно на столкновения личности и коллектива и знала - эта единственная личность может оказаться более ранимой и более нуждающейся в помощи, чем весь коллектив. 
   А месяца через два после гибели Толи Иванова трагически погиб еще один мой ученик - Ваня Сиромаха. Было начало лета. В моем классе шел экзамен по географии. Ассистировал военрук Петя, недавно пришедший в школу. Петя потерял на фронте кисть руки. Дверь в классе приоткрылась, и кто-то из ребят сказал: «Александра Абрамовна, мы покы пидэм на ричку». Я испугалась, выскочила и попросила подождать нас с Петей - мол тех, кто еще не сдал экзамена, осталось уже немного. Но ребятам не терпелось, был чуть ли не первый жаркий день, а река протекала совсем недалеко от школы. И они не утерпели - пошли. 
   Прошло минут сорок, дверь в класс снова отворилась, и задыхающийся голос с трудом произнес: «Александра Абрамовна, Сиромаха тонет!» Петя рванулся из класса и побежал без оглядки. За ним - я. Мы бежали не по дороге, а через поле, то и дело спотыкаясь, почти падая. Петя обогнал меня минуты на три. Когда я подбежала к берегу, он был уже в воде - разумеется, не раздевшись, скинул только сапоги. Он все время нырял, потом вынырнул, держа что-то в одной руке и с большим трудом пытаясь грести второй. «Нашел! « - закричал Петя. Я уже плыла к нему, и вдвоем мы вытащили Ваню на берег. Один из ребят побежал за скорой помощью, а мы принялись за искусственное дыхание. Когда подъехали врачи, Ваня был еще жив, почти час пытались его спасти. Но это не удалось. 
   Меня глубоко поразило то, как отнеслись ко мне после гибели сына родители Вани Сиромахи. Они позвали меня на похороны, потом на поминки. Меня не только ни в чем не обвиняли, напротив - всем (видно, со слов ребят) рассказывали, что я просила их не ходить на речку, и как я бежала по полю, и как вытаскивала их сына... И пока я жила в Карасуке, эта семья относилась ко мне, как к родственнице. 
   Между тем, после отправки эшелона с хлебом голод в самом Карасуке стал еще ощутимее. 
   Дети все больше пропускали школу, их личики стали серыми. Когда один из моих учеников не являлся в класс уже больше недели, я решила пойти к нему домой. Вошла в сени. На меня пахнуло холодом давно не топленного помещения. Никто не откликнулся на стук. Мебели в комнате никакой. Наверное, ее сожгли, потому что топливо давно кончилось. На полу, на каких-то тряпках, лежали четверо - мать и трое детей. И среди них мой ученик. Прямо из этого дома я направилась в райком, и Полянский, испуганный моим невменяемым состоянием, немедленно выписал паек и ордер на топливо. Нина Макаровна взяла старшеклассников и отправилась вместе со мной спасать эту семью. На этот раз все обошлось. 
   Но в подобном положении была не единственная семья. На очередном родительском собрании я обратилась к активу провести гуманитарный рейд по квартирам тех учеников, у кого отцы на фронте, чтобы выявить те семьи, где материальное положение особенно критическое. После этого собрания ко мне домой пришла Рябкина - бухгалтер совхоза (в ведомом мною классе училась ее дочка). Рябкина сказала, что один рейд она уже провела, поскольку поговорила с Леней (он работал счетоводом в ее отделе) и узнала, что мы сами живем, как неимущие. И при этом рассказала мне нечто весьма интересное - вскоре после начала войны через ее руки прошел документ, в котором сообщалось, что учителям положен ежемесячный паек (мясо, молоко, консервы, сахар и разного рода крупы). Именно такой паек получали все ответственные работники совхоза, да и сама Рябкина. А мы, оказывается, не получали. Кому же его отдавали? Рябкина предложила Леньке просмотреть накладные. И когда следы исчезнувшего пайка обнаружились, я отправилась к директору совхоза. Он выслушал внимательно и обещал разобраться. Вечером того же дня в нашу комнату постучались. Я открыла - на пороге стоял кладовщик совхоза с мешочком руках. «Что это?» - спросила. «Вам крупа»  «Кому вам?» «Лично вам, товарищ Венгер». Я с громадным усилием оторвала глаза от мешочка (Боже милостивый - крупа!!!) и сказала, испытывая почти головокружение: «Так ведь я не за себя, а за весь коллектив просила». На следующий день мне подобным же образом принесли мясо и бутылку молока. И вот я снова у директора. Он объясняет, что может официально выделить паек лично мне, остальным же не из чего. «Все отдаем фронту.  УрезАть эту отдачу преступление, товарищ Венгер!» 
   Я поняла, что дело здесь не во фронте, а в несправедливом распределении  и отправилась к начальнику политотдела Полянскому. Но его на месте не оказалось  и я обратилась к заместителю - Корабельникову. Но он не захотел говорить со мной в кабинете (эта тема, мол, не для официального разговора). Я шла домой в джентльменском сопровождении не столько убедительных, сколько убеждающих интонаций его партийно поставленного голоса: «Сейчас не та ситуация, чтобы забирать паек у работников совхоза, которые в полном смысле слова работают на оборону» -  (то бишь - не то, что учителя!). 
   Мы с Ниной Макаровной и председателем месткома обсудили ситуацию и решили не отступать. Конфронтация усилилась - мне перестали давать лошадь для поездки по фермам, не брали и на попутный транспорт.  Между тем Рябкина и Ленька нашли еще один документ, в котором значилось, что школе положено выделять продукты на школьные завтраки и одежду для детей. Тут уже пахло большим скандалом, и Полянский понял это с полуслова. Я обещала не допытываться, куда уходили продукты и промтовары для школы до этого момента, а он немедленно распорядился начать выдавать паек учителям, школьные завтраки и одежду для детей. Какой это был праздник! 
   И здесь Леньке пришла повестка из военкомата. Мы прощались с ним без слез - они и у мамы и у меня были давно уже выплаканы. 
   Отмечу, что Ленька чуть не погиб по дороге на фронт. Новобранцы, среди которых он оказался, представляли собой группу отпетых уголовников. В эту компанию он, естественно, не вписывался - над ним всячески издевались - избивали и забирали еду. Офицер, который вез их на фронт, почти ничего не мог сделать, он только просил Леньку как можно меньше связываться с ними. «Нужно только доехать до фронта, - говорил он Леньке и кивая в сторону главаря, которого бандиты называли паханом, процеживал сквозь зубы, - пристрелю!»  И действительно, как только эшелон пересек границу прифронтовой полосы и у брата по указке пахана, как и в предыдущие дни,  попытались отнять паек, офицер исполнил свою угрозу на виду у остальных - таковым было то жестокое время. 
  Весной 1943 года мне каждую ночь начал сниться Славка. Еще в школе между нами установилось нечто вроде телепатической связи, и потому я отнеслась к этим снам серьезно. Сначала я молчала, потом сказала об этом маме - мол, с ним что-то случилось, ему нужна моя помощь. Мама ответила, что помощь нужна мне - меня надо показать психиатру. Однако эта оценка не помогла, сны не прекращались. Напротив, они конкретизировались. Внезапно я поняла, что мне надо ехать в Новосибирск, искать его там. Однако для поездки был нужен пропуск и нужны хлебные карточки, а взять все это было неоткуда. А еще и работа - прогулы карались в то время тюрьмой или лагерями... К счастью, кровоизлияние в глаз у меня еще так и не рассосалось, и я получила направление в Новосибирск, к окулисту. Тут меня осенило: надо попробовать договориться с секретарем железнодорожного комитета комсомола Мишей Рузманом. Я пошла к нему и чистосердечно рассказала, что происходит. И добавила, что думаю найти Славку в госпитале без ног и без рук и забрать к себе. «Он тебе не муж?» - спросил Миша. «Нет, школьный товарищ». «Вот это да! - воскликнул Миша. - Хотел бы я найти такую жену!» И тут же предложил: «Я везу тебя в Новосибирск, мы останавливаемся у железнодорожников. Ты пять дней ищешь Славку. Если находишь - неволить не буду, а нет - выйдешь за меня замуж». Я приняла это условие с легким сердцем - была уверена, что Славку найду. 
   И вот я в Новосибирске, но ни в одном из госпиталей следов Славкиного нет. В адресном столе он тоже не значится. Наступил пятый, последний день дурацкого договора с Мишей. Я медленно шла по направлению к вокзалу и плакала. И вдруг меня окликнули: «Шурка! Ты что тут делаешь?» Ко мне бежала моя одноклассница Люся. «Славку ищу», - ответила я сквозь слезы. И рассказала ей всю историю. «Пошли на вокзал, - решительно сказала Люся. - Скажешь, что мы его нашли и это не вранье - он где-то здесь, я от ребят слышала». - «Но у меня нет пропуска, я не смогу уехать обратно!» - «Не беда. Мы тебя по броне отправим. Я, между прочим, замужем. Муж в трибунале области работает. Если Славка здесь, мы его непременно найдем». Так мы и сделали - отправили Мишу назад, в Карасук, и пошли домой к Люсе. Вечером вернулся ее муж. Я начала рассказывать и как только упомянула фамилию Славки, лицо Люсиного мужа вмиг изменилось: «Ты его знаешь? Хорошо знаешь? - Я кивнула. - Тогда пиши все, что знаешь. Вот тебе вопросы», - он быстро набросал их на бумаге. Задал еще пару вопросов, попросил расписаться и сказал: « Завтра никуда не уходи. Жди меня», - я уже была уверена, что он знает либо Славку, либо что-то о Славке. 
   Назавтра, часов в двенадцать дня, он пришел, протянул бумажку с адресом и сказал: «Тебе придется ехать в Кривощеково. Это пригород. Поедешь на рабочем поезде». 
   Поселок встретил меня параллельными рядами деревянных построек. Я шла от одного барака к другому, спрашивала и спрашивала, пока, наконец, не поняла, что здесь, в этих худосочных с облупившейся краской постройках живут военнопленные немцы. Я шла все дальше и дальше по указке попадавшихся на пути охранников - шла до тех пор, пока не оказалась у мощных ворот с глазком и кнопкой, которую я незамедлительно нажала. Глазок затемнился и несколько погодя открылась металлическая дверь. Молодой солдат спросил резко и требовательно: «Зачем звонила?» Последовало короткое объяснение и он удалился. После короткого отсутствия, вернулся:: «Такого здесь нет». Я заплакала. «Да он тебе кто?» «Жених», - сказала я всхлипывая. «Погоди, я еще схожу», - сказал сердобольный солдат и снова удалился. Но Славки все-таки не оказалось - его, как сказал солдат, сегодня куда-то перевели... 
   Муж Люси внимательно выслушал мой рассказ, потом сказал: «Напиши ему по этому же адресу. Он получит. - Потом рассмеялся. - Ты вовремя явилась - он тут попал не по адресу и все доказывал, что он не немец, а еврей. Первый раз в жизни вижу человека, который доказывает, что он еврей». 
   Назавтра я уехала в Карасук - меня действительно отправили по броне, с комфортом. Но письма от Славки я так и не получила. Мое вернулось с надписью - «выбыл в РККА». Однако сны прекратились, и я успокоилась. Оказалось, все, что я написала о Славке, совпало с тем, что писал о себе он сам. После кривощековской переделки он был направлен начальником разведки одного из партизанских отрядов Прибалтики. В 1945 году, в Московском университете, наша одноклассница, вернувшаяся с войны, сказала мне, что Славка погиб. Я не поверила ей. Но она уверяла, что сведения достоверные. Прошло три года. Мы с Леней поехали отдыхать в университетский пансионат в Геленджике и встретили там еще одного из моих одноклассников, Валю Алексеева, который после почти месячного общения за прощальным ужином вдруг спросил: «Что же ты ничего не спрашиваешь о Славке?» «А что спрашивать, - ответила я с горечью. - Я и так все все знаю». «Да, но я послезавтра буду в Киеве и его увижу. Что я ему скажу?» - возразил Валя и ноги мои подкосились - я первый и, по всей вероятности, последний раз в жизни упала в обморок. 
   А встретились мы со Славкой только в 1950 году в Киеве, где я была в командировке. Он был уже женат, и у него росла маленькая дочка Наташа. 

Слава Гольденталь в 50-е годы

   Тогда Славка и признался, что там, в Кривощеково, он стоял за забором и видел меня. «Почему же ты не вышел?!» «Я не мог допустить, чтобы ты нашла меня такого страшного, - ответил Славка. - Но ты вовремя пришла - меня никто не слушал. Я не мог назвать ни одного человека, который мог бы подтвердить мои 
показания. Если бы ты в тот день не пришла, я бы покончил с собой. Я уже решил...» 
   Шел сорок четвертый год. Я получила вызов из Москвы на продолжение учебы в Московском университете, с которым слился ИФЛИ. Мы вернулись в квартиру в Бауманском переулке первыми - Роза была еще в эвакуации. Саша к тому времени уже погиб - я получила письмо от его фронтового товарища о том, что он бросился с гранатой под немецкий танк, спасая своих товарищей. Письмо это до сих пор у меня. Письмо и карточка с воинского билета, залитая кровью. 
   Квартира наша была вскрыта, а часть вещей перекочевала к соседям - Екатерине Петровне и Василию Степановичу. Они объяснили, что охраняли квартиру и имеют право на вознаграждение. Но самым ужасным было то, что исчезли многие антикварные книги - пошли на растопку - вначале те, которые без обложек, а потом и с обложками. 
   Так мы вернулись к московской жизни...

<......................................>