..
Александр М. Кобринский

Феномен воздействия
(о поэзии и пьесах Владимира Соловьева)

Еще в 60-х годах прошлого столетия всякая нетривиальная мысль строго контролировалась и хождению не допускалась. На таком фоне наследие Вл. Соловьева умалчивалось – произведения не издавались и не изучались (ни в школах, ни в ВУЗ-ах), как выпавшие из бытия по несущественности. Но влияние всегда имело место и, если следы прямого воздействия прослеживаются в стихах и воспоминаниях поэтов и литераторов, близко отстоящих по времени от эпохи Вл. Соловьева – у Бальмонта, Белого, Блока, Гумилева, Есенина, Хлебникова; то поколения, пришедшие им на смену, воспринимали через этих литераторов идеи Вл. Соловьева уже неосознанно – подсознательно (можно сказать – архетипически).
И потребовался окончательный распад CCCР, как системы, и, вместе с тем, освобождение общественного мышления (коллективного бессознательного) от заданных советской идеологией рамок, чтобы произведения Вл. Соловьева, появившиеся в книжных магазинах нашего поствременного пространства, были (после столетнего перерыва) прочитаны, осмыслены и сверены уже в новой системе координат со всем тем, что было усвоено, продумано и воспринято прежде этого.
Попытаемся суммировать результат такого переосмысления и показать нечто, лежащее, как нам кажется, на поверхности и поэтому, вероятно, оставшееся незамеченным профессиональными литературоведами, еще продолжающими по инерции смотреть на мир под прежним углом зрения. Но если мы в этом нашем предположении ошибаемся, то ничего лишнего в задуманное не привнесем. А если и повторим, что-либо, замеченное до нас, то утешимся ученической пользой повторения.
Начнем с известного – Андрей Белый видел Вл. Соловьева не один раз задолго до своего становления, без особого впечатления от этих встреч. Осознанное воздействие началось, практически, только после смерти философа. И этот момент нашел отражение в стихах Андрея Белого “Одиночество” (1901), “Раздумье” (1901) указанием посвящений; или в мистических заклинаниях, как например, в стихотворении “Владимиру Соловьеву” (1903, 1931):

Твой бедный крест, – здесь, под седой березой, –
Из бледной бездны лет, –
О камень бьет фарфоровою розой:
“О друг – разлуки нет!”

И бледных лент муаровые складки,
Как крылья, разовьет:
Спокойно почивай: огонь твоей лампадки
Мне сумрак разорвет.

Или, как метафорическое отражение, в поэме “Первое свидание” (1921), подающее Вл. Соловьева в лейтмотиве личных воспоминаний самого Андрея Белого:

Бывало: в вой седоволосый
Пройдет из Вечности самой
Снегами строящий вопросы
Черноволосою космой, –
Захохотавший в вой софистик,
Восставший шубой в вечный зов, –
Пройдет “Володя”, вечный мистик,
Или – Владимир Соловьев...
Я не люблю характеристик,
Но все-таки...–
– Сквозной фантом,
Как бы согнувшийся с ходулей,
Войдет, и – вспыхнувшим зрачком
В сердца ударится, как пулей... (2)

У Александра Блока, в отличие от Андрея Белого, поэзия Вл. Соловьева стала мировоззренческой составляющей индивидуального творчества, что определяется не посвящениями, а художественным содержанием (“Незнакомки”), или в “Скифах”, где эпиграфом к поэме взяты две первые строчки из Вл. Соловьева ( “Панмонголизм”)... Отличительная черта творческого подхода Александра Блока – органическое прорастание в текстуру некоторых произведений Вл. Соловьева вплоть до реминисценцного преображения, при практическом сохранении одних и тех же реалий осмысления... И это особенно заметно при сравнении знаменитого “На поезде утром” (1896) с блоковским “На железной дороге” (1910).

О чем вдумчивому читателю говорит представленное сравнение? Не только о некоторой идентичности названий, но и о разности пространственной ориентации двух поэтов – она в том, что Вл. Соловьев описывает свои ощущения, находясь внутри вагона (“Воздух и окошко, добытые с боя”); в отличие от Александра Блока, который фиксирует события, находясь за пределами мчащихся мимо составов (“Под насыпью во рву некошеном”), вживаясь, при этом, в образ и судьбу молодой женщины... Некая идентичность выражена и в передаче цвета: у Соловьева – “небо светло-голубое”, у Блока – “в цветном платке на косы брошенном”; Соловьеву из окошка вагона видится пейзаж – “Желтая береза между темной ели”; Блоку (глазами его героя) – жизни, мчащиеся в разноцветных вагонах, без надежды на участливое пересечение какой-либо из них с судьбою стороннего наблюдателя – “Молчали желтые и синие / В зеленых плакали и пели”...

Но самое главное – мировоззренческая перекличка поколений в пределах разбираемых произведений – Вл. Соловьев ставит в 1896 г. философские вопросы, для него самого еще неразрешимые –

Тяжкому разрыву нет конца ужели?
Или есть победа над враждою мнимой,
И сойдутся явно в благодатной цели
Двигатель бездушный с жизнью недвижимой? –

здесь поэт находится внутри изображаемой им событийности, он непосредственный ее участник, он еще не успел разобраться и определиться в своем отношении к техническому новшеству. И время не заставило себя ждать. Ал. Блок, поэт следующей волны, уже через
14 лет определенно и четко отвечает на вопросы, поставленные Соловьевым:

Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая...
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая...

Да что – давно уж сердце вынуто!
Так много отдано поклонов,
Так много жадных взоров кинуто
В пустынные глаза вагонов...

Не подходите к ней с вопросами,
Вам всё равно, а ей – довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена...

В том же ключе (1920 г.) продолжает вопрошающий диалог Сергей Есенин (в те годы сторонник имажинизма) в “Сорокоуст”(-е), посвященном (А. Мариенгофу):

Видели ли вы....<.........> ./ На лапах чугунных поезд?
А за ним...<.........> ./ Скачет красногривый жеребенок?
Милый, милый, смешной дуралей, / Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней / Победила стальная конница?
Неужель он не знает... <.........> ./ Той поры не вернет его бег, / Когда пару красивых степных россиянок / Отдавал за коня печенег?

И отвечая на поставленные вопросы в пределах проблемы, идентично обозначенной поэтом-предшественником и мыслителем Соловьевым, Есенин с искренней горечью утверждает, что “...за тысчи пудов конской кожи и мяса / Покупают теперь паровоз”.

Уже из приведенных примеров становится очевидным – влияние поэзии Вл. Соловьева выходит далеко за рамки манифестаций каких-либо поэтических группировок. Особо наглядно выявленный феномен проявляются в творчестве акмеиста Николая Гумилева.

В данном случае логика сопоставления текстов двух авторов наглядно доказательна (здесь / = знак архетипического тождества):

1 КОЛДУН-КАМЕНЬ / = КАМЕНЬ
2 Эти мшистые громады / = Под мхом мерцает
3 Как у волка / = дико
4 Грудь могучая дрожит / = И дико ринется на грудь
5 Сила адского дыханья / = Горячей кровью пьяный, сытый,
6 Гибнут грешные деянья / = И будет страшен труп забытый,
7 Гибнут грешные созданья / = Как пес, раздавленный быком
8 И свершив предназначенье / = И, миновав поля и нивы,
9 Вещий камень снова спит / = Вернется к берегу он вновь

Пойдем далее по пути совершенно, как нам кажется, не случайных совпадений поэтических текстов разных направлений со стихами Вл. Соловьева. В этом же ряду можно рассмотреть элементы творческих поисков футуриста Велимира Хлебникова. Возьмем, например, фрагмент одного из его самых броских экспериментов – “Море” (1920–1921):

Грозно вырастет волна,
Возрастая в гневе старом,
И опять волны ударом...

Следуя экспериментаторскому духу самого Хлебникова, переставим местами две строки этого фрагмента:

Возрастая в гневе старом,
Грозно вырастет волна,
И опять волны ударом…

А теперь сопоставим этот фрагментом с подобным у Вл. Соловьева:

И, углубляясь в более поздние времена, нельзя не заметить, что финал стихотворения “Пирамида” (1940) Дмитрия Кедрина того же порядка, что и завершающий катрен “Неопалимой Купины” (1891) Вл. Соловьева... Во-первых, генетическая цепочка Сергей Соловьев / Вл. Соловьев (историк / философ и поэт, отец / сын) не могла пройти мимо Дмитрия Кедрина, поэтически переосмысляющего исторические полотна... И, во-вторых, в этой связи, можно предположить, что опальный поэт Дмитрий Кедрин решился на разработку подцензурной тематики не без влияния юдофильствующих идей Вл. Соловьева.

И, в завершение о пьесах Вл. Соловьева: [“Белая лилия, или сон в ночь на Покрова” (1878–1880), “Альсим”, “Я говорил, что он не умеет есть”, “Дворянский заем” (? ~ 1891)]...

О текстах этих произведений... Прежде всего – их надо просто читать, чтобы ощутить натуральный вкус. Такое, например (из “Белой лилии”), где Скептик действующее лицо:

“Какую мне избрать дорогу? / Кого любить, чего искать? / Идти ли в храм молиться Богу, /
Иль в лес – прохожих убивать...”; или такой фрагмент из той же пьесы (Белая Лилия и Мортемир – действующие лица) –

Белая Лилия.
Медведь живет, – лишь нет медвежьей шкуры.
Но не скорби, мой друг! Здесь таинство натуры.
В медведе я была, теперь во мне медведь,
Как некогда его, меня люби ты впредь.
Невидима тогда
Была я, а теперь –
Невидим навсегда
Во мне сокрытый зверь.

Мортемир (в экстазе).
Теперь блаженства нам
На всю достанет вечность,
Недаром же он сам
Сосал свою конечность

Неповторимо самобытные – и по языку, и по образности, и по силе своего воздействия – пьесы Владимира Соловьева совместимы не только со сложившимся и текущим пониманием проблематики и насущных задач театра абсурда, но, как нам представляется, на долгие времена заслуживают более пристального внимания.

26 апреля 2009

____________________________________________________________________________________________

п