продолжение I I

.

.
Прежде всего, необходимо иметь в виду то обстоятельство, что еврей только научившись говорить на всех европейских языках, и не владея ими как языками природными, окончательно лишен какой бы то ни было способности выражаться на них вполне самостоятельно и индивидуально-своеобразно. Я зык не есть дело единичной личности, но произведение исторической общности; и только тот, кто вырос в этой общности, может принимать участие в ее произведениях. Евреи же стоят одиноко, вне исторической общности с теми народами, в среде которых они живут. Они одиноки со своей национальной религией, одиноки как племя, которое лишено почвы и которому судьба настолько отказала в развитии внутри себя, что даже его собственный язык сохранился лишь как мертвый.
А творить на чужом языке до сего времени не было возможно даже для величайших гениев. Поэтому вся европейская цивилизация и ее искусство остались чуждыми для евреев: они не при-нимали никакого участия в образовании и развитии их, но только издали, лишенные отечества, они присматривались к ним. На нашем языке и в нашем искусстве еврей может только повторять, подражать, но создавать изящные произведения, творить - он не в состоянии.
Насколько чужды нам евреи, можно судить из того, что самый язык евреев противен нам. Особенности семитической речи, особенное упрямство ее природы не изгладилось даже под воздействием на нее двухтысячелетнего культурного общения евреев с европейскими народами.
Самое звуковыражение, чуждое нам, резко поражает наш слух; также неприятно действует на нас незнакомая конструкция оборотов, благодаря которым еврейская речь приобретает характер невыразимо перепутанной болтовни; это обстоятельство прежде всего следует принять во внимание, потому что оно, как ниже будет показано, разъясняет то впечатление, какое оказывают на нас новейшие музыкальные еврейские произведения.
Прислушайтесь к речи еврея, и вас неприятно удивит отсутствие в ней чего-то гуманного: его речь - это какое то холодное, полное равнодушия своеобразное каляканье. Ничто не возвышается в ней до взволнованности высшей, прожигающей сердце, страсти.
А если мы вы разговоре с евреем обратим к нему нашу часто взволнованную речь, то он всегда будет избегать нас, как противника, потому что не найдет в себе возражения.
Во взаимном обмене чувств с нами еврей даже никогда не раздражается, если дело не идет о его личных выгодах; поэтому его только эгоистическое волнение, выражаясь в уродливой форме еврейской речи, смешно и способно возбудить всякое чувство, только не симпатию к говорящему.
В интересах справедливости мы, понятно, должны допустить, что у евреев в их чисто-еврейских делах и в семейной жизни несомненно прорываются человечные, альтруистические чувства, но принять во внимание этого мы не можем, так как мы должны выслушивать евреев, обращающихся только к нам - в жизни и искусстве.
Вышеуказанные свойства еврейской речи, как мы видим, делают еврея неспособным к художественному словесному выражение своих мыслей и чувств, и эта неспособность особенно резко должна проявляться там, где нужно выразить высшую взволнованность.... Мы говорим о пении; пение - это речь взволнованная до степени страсти: музыка - это язык страсти. Еврей же может достигнуть своеобразной, смешно действующей страстности, но не трогательно - прекрасной страсти; в таком случай он вообще, не говоря о пении, просто невыносим. И все то, что в наружности и речи еврея только крайне несимпатично нам, в его пении действует на нас отталкивающим образом, разве только мы на минуту остановимся на смешных сторонах этого явления.
Поэтому естественно, что в пении, как в самом живом и самом правдивом выражении душевных настроений, природная неспособность евреев к переживанию вдохновений - чувствуется сильнее всего.
Быть может, следует предположить, что евреи способны к другим искусствам, если уж не к тому, основанием для которого послужило пение?
Но осмысленный дар созерцания у евреев никогда не был достаточно велик, чтобы из их среды вышли великие художники; а внимание их со времен стародавних было неизменно направлено на дела с более определенным практическим содержанием, чем красота и духовное содержание имматериальных явлений действительного мира.
До настоящего времени нам неизвестен ни один еврейский архитектор, ни ваятель.
Оставим для суда специальных знатоков вопрос о том, что создает еврей - художник в живописи. Но кажется, что евреи-художники занимают в их творческом искусстве такое же место, какое новейшие еврейские композиторы занимают в музыке.
Как это ни странно, но должно признать, что евреи, отличающиеся полной неспособностью к художественному выражению своего существа, ни в речи, ни в пении, все же достигли господства, руководительства общественным вкусом в наиболее распространенной отрасли современного искусства - в музыке.
Итак, прежде всего рассмотрим, каким образом еврею удалось сделаться представителем музыки.
В истории нашего общественного развития был поворот с которого всеобщее признание возвело деньги на степень руководящего начала; с этого-то времени евреям, единственный промысел которых - ростовщичество - обеспечивал им огромную выручку даже без надлежащего труда, должно было быть предоставлено право на первенство в обществе столь жадном до денег, тем более, что это право они принесли с собой.
Современное образование - доступное только классам состоятельным, прежде всего оказалось доступным для евреев и тем унизительно для себя обратилось в предмет роскоши.
С этого же момента в нашу общественную жизнь вступает образованный еврей, отличие которого от необразованного простого еврея мы должны точно принять во внимание. Образованный еврей подвергнул себя невероятнейшим усилиям, чтобы лишить себя заметных признаков своих низших единоверцев: во многих случаях он даже признавал целесообразным действовать путем христианского крещения, лишь бы только уничтожить все следы своего происхождения. Но такое усердие никогда, однако, не давало ему полной возможности пожать ожидаемые плоды: оно приводило лишь к тому, что оставляло его в полном одиночестве и тем создало из него такого бессердечнейшего человека, что мы вынуждены были потерять даже прежнюю нашу симпатию к трагической судьбе его племени. За ту связь, которую он задорно разорвал со своими соплеменниками, он не мог приобрести иной, высшей связи с обществом, до которого он захотел подняться. Даже образованный еврей состоит в связи лишь с теми, которые нуждаются в его деньгах; а деньгами никогда вполне не удавалось заключить между людьми успешную связь. Поэтому чуждо и безучастно находится еврей среди общества, которого он никогда не поймет, к склонностям и стремлениям которого он не чувствует симпатии, история и развитие которого его не трогают. В таком положении мы видели еврейских мыслителей: мыслитель - взирающий назад поэт; настоящий же поэт - предсказывающий пророк. Но такое пророческое творчество возможно лишь при глубочайшей, полной искренности симпатии к великой, бессознательно чувствуемой поэтом, силе общности. Будучи исключенным из этой природной общности вследствие своего происхождения и вырванный из общения со своим собственным племенем, даже наиболее способный еврей все свое образование не может не считать только роскошью, так как он в конце концов не знает, что с ним делать. Частью этого высшего образования стали изящные искусства и между ними - музыка, то искусство, которому легче всегда научиться.
Музыка - даже обособленная от других изящных искусств, усилиями величайших гениев достигла наивысшей выразительности.
Но и в связи с ними, она способна иногда выражать только ничтожное, тривиальное.
То что образованный - знакомый с искусством еврей - хотел выразить в своих попытках создать художественные произведения - могло быть только ничтожным и тривиальным, так как самое искусство было для него лишь предметом роскоши.
Настроение, которое одушевляет еврея в его творчестве, вне искусства; к содержанию художественных произведений он безразличен: только форма еще интересует его.
Еврею все равно, что сказать в произведении искусства, остается вопрос - как сказать, и этот вопрос для него единственный, достойный заботы.
А ведь ни одно искусство, кроме музыки не дает такого широкого простора творить вне определенных образов и быть, таким образом, вполне бессодержательным.
Все, что в музыке, как в обособленном искусстве можно было выразить - все выражено, все исчерпано в ней творчеством величайших гениев.
После них оставалось только подражать. Подражать, правда, можно удачно и успешно, как делают попугаи, подражая человеческой речи; но подражание в искусстве так же невыразительно и бесчувственно, как подражание этих шутовских птиц.
Вот что можно сказать о подражании, - о достойном обезьян копировании приемов музыкального творчества со стороны наших еврейских «делателей музыки», которые если и внесли в искусство хоть что-нибудь оригинальное, то только своеобразный акцент.
Этот еврейский акцент - яркая особенность всего племени, принадлежит не только простым евреям, оставшимся верными своему племени, но он имеет настойчивое поползновение остаться и у образованного еврея, с каким невыразимым старанием образованный еврей ни пытался бы от него избавиться.
Такова неудачная судьба образованного еврея, и создалась она все теми же особенностями его общественного положения.
Как бы ни были произвольны и отвлеченны вдохновения нашей творческой фантазии - есть в них неизменная связь с естественной почвой - душою народа, которому они неизменно принадлежать.
Истинный поэт, в какой отрасли искусства он ни творил бы, неизменно находить художественные побуждения и мотивы творчества в безыскусственной жизни своего народа, которую наблюдает и изучает с полной любовью.
Где же образованный еврей найдет этот народ? Неужели он заменит его тем обществом, в котором он играет роль творца художественных произведений? Даже если и допустить, что еврей художник имеет какую - либо связь с этим обществом, то это не связь с народом, но с его ответвлением, далеким от своего здорового ствола. Но и в этой связи нет любви, и отсутствие ее больно покажет себя еврею, если он внимательно присмотрится к этому обществу; тогда не только самое общество сделается для него чуждым и непонятным, но он встретит здесь невольное отвращение народа в его оскорбляющей наготе; и он поймет тогда, что этого отвращения ни уничтожат и не ослабят никакие расчеты. ни возможность для более богатых слоев общества. Оттолкнутый самым чувствительным образом от совместной жизни с народом и, во всяком случае, неспособный понять дух этого народа, образованный еврей увидит себя снова притиснутым к корням своего собственного племени, где по крайней мере взаимные понимания безусловно для него легче. Хотя или не хотя, он должен будет черпать из этого источника; но этот источник иссяк: жизнь народа утратила свое историческое содержание. Но у евреев, не имевших своего искусства, никогда не было жизни с художественным содержанием; вот почему даже для пытливого художника ока-залось возможным извлечь из нее только форму для художественных произведений. Еврейскому композитору представлено лишь торжественное служение Иегове, как единственное музыкальное выражение его народа: синагога - единственный источник, из которого еврей может извлечь понятные ему народные мотивы. Если мы пожелаем представить себе это музыкальное богослужение в его первоначальной чистоте весьма благородным и возвышенным, то тем вернее мы должны будем сознаться, что эта чистота, дошла до нас в виде противнейшей мути: в течение тысячелетий здесь не было никакого дальнейшего развития их внутренних жизненных сил, но все, как и в еврействе вообще, застыло в одном содержании и одной форме. Форма же, никогда не оживляемая возобновлением содержания, делается ветхой; и если ее содержанием являются чувства уже не живые, то она становится бессмысленной. Кому не случалось убедиться в этом при слушании богослужебного пения в собственно народной синагоге? Кем не овладевало противнейшее чувство, смешанное с ужасом и желанием смеяться при слушании этих хрипов, запутывающих чувство и ум, этого запевания фистулой, этой болтовни? Ни одна карикатура не могла бы в более безобразном виде изобразить то, что здесь представляется с наивной, но полной строгостью. В последнее время, правда, стало заметно деятельное стремление к реформе, пытающееся восстановить в песнях старинную чистоту: но все, что в этом направлении может быть сделано со стороны высшей еврейской интеллигенции, все будет бесплодно. Их реформы не пустят корней в народную массу. И поэтому, образованному еврею никогда не удастся найти источник художественного творчества в своем народе. Народ ищет того, чем он мог бы жить, того, что для него было бы поистине настоящим, но не отраженным, не реформированным.... А таким настоящим для евреев является только их искаженное прошлое...
У еврея художника, как и у всякого художника вообще, это стремление к народным источникам ощущается и проявляется, как бессознательная необходимость. Впечатления, пережитые у этих источников, сильнее его воззрений на современные искусства, и сказываются на всех его произведениях. Эти скомканные мелодические обороты и ритмы синагогального пения занимают музыкальную фантазию еврейского композитора точно также, как непосредственная лирика нашей народной песни, рисунок ее ритма и народная пляска были созидающей силой в творчестве представителей нашей инструментальной музыки и художественного пения.
Поэтому, для воспринимающей музыкальной способности образованного еврея не многое понятно из широкого народного и созерцательно-художественного круга нашей музыки: ему понятно лишь то, что ошибочно представляется ему имеющим сходство с еврейскими музыкальными особенностями.
Но если бы еврей потрудился вникнуть в основы нашего художественного творчества, он должен был бы понять, что ничто в нашем искусстве, не имеет ни малейшего сходства с еврейской музыкальной натурою; это раз на всегда отняло бы у него смелость принимать участие в нашем художественном творчестве.
Однако, еврей по своему положению далек от того, чтобы серьезно углубиться в наше искусство: либо намеренно (боясь узнать свое истинное положение среди нас), либо невольно (ибо он все-таки не в состоянии понять нас), он поверхностно прислушивается к нашему творчеству и к его живым источникам. Bследствие этого поверхностного отношения к делу, он и сделал легкомысленные заключения об этом внешнем сходстве, ему единственно доступном.
Поэтому, случайные наружные признаки явлений, как нашей жизни вообще, так и нашего искусства кажутся евреям существенными. А когда эти признаки он кладет в основу своего художественного творчества, то он и приобретает извращенный, чуждый и несимпатичный характер. А еврейские музыкальные произведения производят на нас такое впечатление, какое мы получили бы от стихотворений Гёте в переводе на еврейский жаргон.
И подобно тому, как в еврейском жаргоне перепутаны слова и конструкции с удивительным отсутствием выразительности, так и в творчестве еврейского композитора сплетены разнообразные формы и особенности стиля всех времен и всех композиторов, и в их тесном ряду, в пестрейшем хаосе, мы найдем отзвуки всех школ.
Понятно, что в этих произведениях вся задача сводится не к содержанию и не к предмету, о котором стоило бы говорить, но исключительно к самому способу выражения.
Чем же может быть приятна такая болтовня, если не тем только, что в каждый новый момент она вызывает новое раздражение внимания сменой бессодержательных выражений?
Но истинное вдохновение, истинная страсть, когда проявляется во вне, сама находить свое выражение.
Еврей же, как мы уже говорили, не имеет истинной страсти, той, именно, которая побудила бы его сама по себе к художественному творчеству. А где нет этой страсти, там нет и спокойствия: истинное, благородное спокойствие есть ничто иное, как страсть, успокоенная отречением (Resignation). Где спокойствие не предшествовало страсти, там только косность: противоположное же этой косности есть то колючее беспокойство, которое мы улавливаем в еврейских произведениях с начала до самого конца их, кроме тех случаев, где оно уступает место бездушной и бесчувственной косности.
Иллюстрируя все вышесказанное, мы остановимся на произведениях одного еврейского композитора, который природою был одарен таким специфическим талантом, как немногие обладали до него. Все, что мы видели при исследовании нашей антипатии ко всему еврейскому, все противоречия этого существа, вся его неспособность приобщиться к нашей жизни и искусству, вне которых евреи осуждены жить, даже несмотря на стремление к созидательной работав - все усиливается до полного трагического конфликта в характере, жизни и творчестве рано умершего Феликса Мендельсона-Бартольди. Он доказал нам, что еврей может иметь богатейший специфический талант, может иметь утонченное и разностороннее образование, доведенное до совершенства, тончайшее чувство чести, и все таки, не смотря на все эти преимущества, он не в состоянии произвести на нас того захватывающего душу и сердце впечатления, которого мы ожидаем от искусства, которое мы всегда испытывали, лишь только кто-нибудь из представителей нашего искусства обращался к нам, чтобы говорить с нами.
Пусть специальным критикам, которые, может быть, пришли к подобному же выводу, будет предоставлено подробно разъяснить это несомненное свойство Мендельсоновских произведений: мы же полагаем для себя достаточным наше общее впечатление от его произведений. В самом деле, мы могли чувствовать себя увлеченными каким-либо произведением этого композитора только тогда, когда для нашей фантазии, обыкновенно любящей развлечения, соединения и сплетения тончайших, весьма гладких и искусственных музыкальных фигураций, как в переменчивых световых эффектах калейдоскопа. Но мы ничего не испытывали, когда музыкальные образы Мендельсона должны были служить изобретению более глубоких и сильных чувств человеческого сердца *).
И сам Мсндельсон чувствует те пределы, за которыми для него прекращается уже творческая, производительная способность.
Там, где ему, как в ораториуме, нужно подняться до драмы, Мендельсон не может избегнуть необходимости прибегнуть к такой форме выражения, которая уже служила композитору выбранному им для образца, как определенно индивидуальный признак.
При этом следует принять во внимание, что композитор взял себе за образец нашего старого мастера - Баха, формами которого он пользовался взамен собственного, неспособного к выразительности, языка.
___________________
*) О ново-еврейской школе, которую создали; ввиду этого свойства Мендельсоновской музыки, как бы для оправдания этой художественной оказии, мы поговорим после. (Примечание автора).

<................................>

______________________________________________________________________________________

п