. Клара Златина
Сиамский Кот

                                                            П а м я т и  В л а д и с л а в а  Д в о р ж е ц к о г о 
                                                                       Чувствую себя немного постаревшим, оттого, 
                                                                                что так состарились мои воспоминания.
                                                                                                       Антуан де Сент-Экзюпери 

                                Причём здесь сиамский кот, когда я о маленьком принце

     – Напиши обо мне рассказ!
     Никогда не обещай, не напишешь. А я и не обещала, даже отказалась, но писать пытаюсь 
уже миллионы лет и ещё полгода. Попытки и близко не дают нужного результата. Да и 
откуда взять слова, которые заслуживает Человек? Таких слов нет. И всё-таки, что-то в меня вошло, глубоко и больно. А я не переношу боли. С каждым днём тяжелеет мысль. Как эту 
мысль перенести в слова? Вырвать, выплеснуть из сердца? Оно у меня одно и совсем не 
сильное.
     Не прикрывайте глаза, не притупляйте слух, говорить буду о самом дорогом и понятном.
     Эта легенда родилась тогда, когда человек впервые поднялся с четырёх лап и увидел 
глаза, солнце, небо. Человек обрёл крылья, имя которым – любовь.
     Гул ночного самолёта доносит слова Экзюпери: 
«... Ночью я сам не свой. Когда лежу с открытыми глазами, мне иногда становится жутко, нехорошо, что на утро предсказали туман. Я не хочу свернуть себе завтра шею. Для мира 
это потеря небольшая, но я-то потеряю всё».
     Концентрация времени с возрастом настолько возрастает, что нет сил воспринимать всё безболезненно. Я и болею. Болит тело, болит душа, болит вся моя живая плоть. Кажется, 
всё испытала и пережила. Нет, не всё, коль ещё надеюсь жить. Одно живое существо 
становится мне всё дороже – мой друг Лена. Странно, что она зовёт меня мамой. Так хочу поверить в это слово и не могу. Пусть хоть моя боль избавит её от страданий.
     В окне дождь и мокрая трава. В эту весну я похоронила собаку Машку, не дожившую до 
этой травки. Думала, страшно ощущать тельце Машеньки, не одолевшей своей собачьей 
болезни.
     И вот конец весны дарит мне святое восхождение к близкому и сильному человеку. 
Может, это мираж?
     «Мне нужно рассказать Вам одну грустную историю, – говорит Экзюпери, – у меня был чудесный друг, три месяца назад он умер в Танжере. И вот я проделал странное 
паломничество в Танжер. Я разыскивал его. Где мне было его искать? Я подумал о 
милашках из кабаре. Он был очарователен: они должны были здорово его любить... Они не уберегли его. Они оказались изменщицами. И всё-таки надо было искать у них, потому что человек отдаёт себя первому встречному. Женщины не знают цены тому, что им иной 
раз дают. И всё его обаяние, весь его ум они разбазарили, даже не подивившись этому 
чуду».
     Зачем? Зачем я полюбила человека, который не устанет от моей любви? Можно не притворяться и не сдерживать чувств. Жить спокойно и знать, что ты успела найти, 
свидеться, ошалеть и не успеть разочароваться. «Почему прекрасное столь быстротечно?
– Потому что быстротечное прекрасно».
     Экзюпери не оставляет меня. Он тоже пишет письма в никуда: «Вам неохота писать. 
Потому и неохота, что Вам нечего сказать... Я становлюсь болтлив: какое чудо! ... Может 
быть, потому я так и держусь за Вас, что сам же Вас придумываю... Я и сейчас хорошенько 
не знаю, зачем пишу. Мне так нужен друг, которому я мог бы рассказать о всех мелочах 
жизни. С которым мог бы поделиться. Сам не знаю, почему я выбрал Вас. Вы такая чужая. 
...Я пишу это письмо тихо-тихо, чтобы разбудить, не слишком веря, что мне это удастся. 
Может быть, я пишу самому себе».
     Осень тут как тут. И я с ней сливаюсь. Романтика уплывает. Появляется что-то более 
весомое и дорогое, но слов не нахожу. В одном не согласна с тобой: не кончается, а 
начинается моя полноценная жизнь, и рождение произошло с твоей помощью. Исчезла 
мысль о неполноценности, сравнительной, конечно. Я себя нахожу, появляется желание 
писать. Неважно что, неважно кому. 
Нет! Обман! Пишу себе. Это разновидность эгоизма, но только так не будет фальши, будут 
мысли без игры слов. «Учиться нужно не писать, а видеть, – продолжает Экзюпери, – 
писать – это следствие». 

Танцуют Века, танцуют. 
Какие они смешные! 
Юные кони гарцуют –
Живые, а не машины. 
И столько в них силы и музыки, 
До зависти, до бесконечности, 
Что Гения разумы узеньки 
Близ этой танцующей вечности.

     Не знаю, что сказать своей бумаге. Знаю только, что те мгновения, в которые я 
всмотрелась, дали ужасно много. То богатство, которое растрачиваешь ты на нас, 
окружающих, согревает, одухотворяет всех, но истощает тебя! Ведь от людей ты получаешь 
крохи. Где людям взять столько тепла и вернуть тебе, человеку-символу?
     Пора начинать, а то и бумаге, в конце концов, надоест. Так длинно и нудно я плачу 
впервые. «Давать людям право причинять боль – очень неосмотрительно. Они этим 
правом злоупотребляют... Вся жизнь соткана из привычек. Это такая неволя! Я страшно 
боюсь привычек». Эти слова Экзюпери меня совсем добивают, а жить-то хочется! И я 
бросаюсь в поиск людей для литературного театра.
     – Любишь Экзюпери? – спрашиваю я.
     – Не знаю.
     – Когда узнаешь, придёшь.
     А я его люблю, так как он мне первый советчик. И опять я слышу слова Экзюпери: «Я не 
могу относиться к идеям, как к теннисным мячам или мелкой разменной монете, имеющей хождение в светских салонах. Ни одним из качеств светского человека я не обладаю и 
считаю, что играть в мысли не следует. Когда же разговор переходит на близкую мне тему, 
меня забирает за живое, я становлюсь нетерпим и смешон...
     Правильное мышление можно воспитывать лишь путём строжайшей дисциплины 
мысли, и это одно из самых драгоценных качеств. Люди стараются рассуждать логически, 
не заботясь о том, чтобы правильно мыслить. Они смешивают эти вещи».
     Проходит время. И возле меня появляется внешне красивая молодёжь с внутренним 
голодом по Экзюпери. Кто-то написал стихи, кто-то – музыку. А маленького принца всё 
нет. И вдруг моя Лена говорит:
     – Мама, я прочитала сказку про маленького принца. Я смогу.
     – А ты уверена, что сможешь?
     – Да, – ответила Лена. 
     И вот весь мир ушёл в сказку.
     Прошло почти три месяца, а мне кажется – годы. Пахнет летом, хотя на календаре весна. 
Театр любителей Экзюпери пропустил сквозь себя массу людей, а укрепились единицы. 
Мне всё и все надоели, а они увлеклись. И весна повернулась ко мне совершенно живой стороной. Эта весна – для меня открытие. 

Сиамский кот

     Идёт человек. Человек с экрана, допустим. Идёт по убогому городу. Один. Человек 
вымеряет шагами улицы и не смотрит на людей. Ну, как я могу оставаться равнодушной, 
когда по моей улице проходит человек с экрана? Он одинок. Это естественно. Разве под 
силу нам, смертным, избавить его от одиночества?
     Завтра премьера «Маленького принца». Блуждаю глазами по окну и вглядываюсь в 
очень знакомый седой затылок. Меня бросает в жар. Спокойные уверенные шаги. Рядом с 
ним идёт режиссёр нашего городского театра. 
     Звоню в гостиницу. Прошу номер телефона. Мгновенно остываю. Он мне известен по киноэкрану, а это ещё не всё, чтобы обрушиваться со звонком. Но завтра премьера. 
Позвонила. Извинилась и стала говорить о появлении самодеятельного литературного 
театра и о «Маленьком принце» Экзюпери. Выпалила очень сумбурно и добавила, что я 
не настаиваю, чтобы он посмотрел нас, но хотелось бы.
     – У меня со временем не всё ладно, но позвоните попозже, и я Вам скажу. Только я не 
совсем понимаю, что у Вас.
     – Я и сама не совсем понимаю, у меня от страха понятие отшибло.
     – Чем я успел Вас так напугать?
     – Да нет! Вы могли и послать меня на все четыре стороны. Вы же не обязаны время 
своё гробить.
     – Женщин не посылаю. Я как-то странно захихикала в трубку:
     – Какая я женщина? Я не женщина.
     Гудки вернули меня под крышу собственной квартиры. Да, я забыла, что я ещё и 
женщина. А может, именно это вспомнилось мгновенно, так как возник испуг, а вдруг 
подумает, что под предлогом театра во мне заговорила женщина. Но слишком хотелось 
показать сказку ему – пускай лучше он критикует, а не местные критики. Но самое ужасное, 
что такие человечины никогда и ничего не критикуют. А если, правда, придёт? Вот ужас 
будет! Весь зал на него смотрит: кино – непобедимая реклама. А как же наш «принц»?
     И вдруг в окне опять та же голова. Вскакиваю – и стремглав на улицу. Но подойти боюсь. Остыла да и отстала. Шаги у него больше. И чего я так суечусь? Голова, как у сиамского 
кота? Или очень похож на отца? Или просто странный? Во всех фильмах одинаков: и в движениях, и в монотонности голоса. Но что-то в нём не так. Забыть его трудно. 
Запоминается. Глаза! И глаза, как у сиамского кота! Да не только глаза – поворот головы, 
осанка, движения аристократа. И это ему не помешало сыграть вора-рецидивиста, который 
во мне остался героем. Все его антигерои приобретали мгновенно живой смысл. При всех 
своих недостатках они были любимы мною и оправданы. 
     Голова гудит, язык, как замороженный, а ноги мои бегут.
     – Простите, это я вам звонила.
     Он, не поворачивая головы, краем глаза на какой-то миг остановил взгляд, продолжая 
свой путь. Вообще, это громко сказано – остановил взгляд. Выражение лица, а тем более 
глаз, не изменилось. Они, т. е. глаза, сразу поразили своей слепотой – даже зрачков не вырисовывалось. Но видели эти глаза намного больше дозволенного и не только перед 
своим носом. В них какой-то гипноз.
     – Очень прошу Вас, ничего не спрашивайте в драмтеатре о «Маленьком принце». Там 
ничего не знают. А меня они считают ненормальной.
     – Тогда расскажите о драмтеатре. Я знаю режиссёра, но спектаклей его не видел.
     – Вообще о театре? Я мало в этом смыслю. А режиссёр почти гениальный – и 
гениальная пакость, как человек. И в работе это чувствуется. Злой. Широты человеческой 
нет, какие-то комплексы.
     – Как же так, ничего не смыслю в театре – и Экзюпери?
     – Я думаю, он на том свете не обидится. Был бы жив, мы бы с ним договорились,
     – ответила я и остановилась, стала извиняться, мол надо бежать по делам. А он, не 
меняя шага, говорит:
     – Поздно спохватились. Завтра весь город заговорит, что со мною шла, – и подошёл к 
плакату гастролёров «Фантазии Фарятьева». Долго его изучал. Я топталась, как на привязи. 
В брюках и летних тапочках чувствовала себя ребёнком. Он для меня был очень далёким 
и по возрасту. Правда, моложе папы, которому 74 года. Позже я узнала, что ему 39 лет. Так 
что мы с ним из одного десятилетия.
     – Художник в этом театре хороший, – прозвучал его голос. 
     Мы попрощались, и я улетела к подруге в клуб, где таблетка цитрамона привела мою 
голову в нужное состояние. 

Премьера

     «Дни тут проходят, не оставляя никакого следа. Смешной способ устраивать свою жизнь 
в этом мире.
                                                                                                 Ваш почтительный сын Антуан».

     Зал небольшой. Люди рабочие в обеденный перерыв пришли послушать «Маленького 
принца». Помню, что была тишина и по окончании, после традиционных хлопков, –
задумчивые лица. Это почти успех. Но я-то знаю, что такое успех настоящий! 
     Но всё равно, хоть какая-то точка в работе поставлена.
     «Широко раскрытые, большие, удивлённые глаза. Глаза ребёнка, глаза гения. Подлинная красота доступна только таким глазам. Мир должен дивить, как сказка. И в сказку надо 
верить, как в реальную жизнь. В сказку верят только дети. Подлинную красоту 
воспринимает только чистая, прекрасная душа – душа ребёнка... Ибо прекрасное не терпит 
лжи. Ложь уничтожает красоту, а красота – ложь. Чем талантливее художник, тем больше прекрасного видят в мире его глаза...» – этими словами Межелайтиса и начинается сказ 
о «Маленьком принце».

     26/05-78 г.
     Вчера, 25 мая, была наша жалкая премьера. Хотя «не скажи». В городе – любимец 
экрана, и мы с ним сталкиваемся. «Мы пахали» – Ха! Ха! Ха! Но это останется в памяти 
моих малых. Этот человек – для нас символ, к которому и необходимо тянуться. Если не к 
таким, как он, – к кому же тянуться? И именно нам. Влюбившимся в театр, в искусство. 
     – Не бывает умных актёров, бывают умные люди, – может, и не точно так, но смысл 
этот был прочитан мной у Станиславского. 
     ...Позавчера показалось: звезда с инеем понятной звёздности. А сегодня полная 
суматоха. Ничего не пойму. Кажется, узнаю человека заново и, чем больше рассматриваю, 
тем меньше вижу и понимаю.
     Отними от него все заслуги – не заметить  нельзя. А вообще, чего я раскудахталась? За 
такой короткий срок трудно судить, да ещё мне, покалеченной состоянием влюблённости. 
     Если течешь увидеть святого, посмотри на влюблённого.
     Пренеприятно собственное поведение. Во мне появилась показушная развлекательность. 
     После премьеры «Маленького принца» все засуетились: надо отметить.
     – Не надо, – говорю я, – сюрприз для вас будет вечером, во Дворце. Да и потом Лена – 
во втором классе, Лёха – в девятом.
     – Тебе не надоело вспоминать о возрасте? – буркнул Лёха.
     Вечером, при полном параде, сидели в зале. Я и Рая вязали, остальные разговаривали. 
Время проскочило назначенный срок выступления. Ждали ЕГО. В зале гудели, Нетерпение 
было велико. По сцене ходил пьяный киномеханик и устанавливал микрофон. 
     Райка шепнула: ОН! 
     Я вскинула голову и захлопала. Киномеханик посмотрел удивлённо:
     – А ? Это ты? Зачем хлопаешь? И так тошно. Всякий артист микрофона требует, а у меня 
и так дел уйма.
     В зале зашикали. Боже! Выступление сорвалось. Скандальный трюк киномеханика был замечен. Позже я узнала, что в этот день он похоронил друга. Мы с девчонками ринулись 
из зала и вовремя. Сиамский кот сидел в такси, к которому сопровождающий нёс 
киноплёнки. Я подскочила к машине. Он открыл заднюю дверь такси:
     – Если в город, то поехали.

     – Что Вы, я не одна, – и отшагнула назад. Дверца закрылась, и машина укатила. За мной 
стоял мой коллектив, и я выглядела жалкой раскрашенной дурой, у которой подкашивались 
ноги.
     Раньше вообще отрицала присутствие интересных людей, теперь поняла: талантлив – значит, интересен. 
     Разговор по телефону:
     – Простите, а трудно быть звёздным? Все пристают?
     – Не знаю, не знаю, но ты бы мне не позвонила, если бы я был другим...
     Тогда, после срыва выступления мы помчались в центр города. Голова раскалывалась 
от перенапряжения. Заскочили в клуб строителей.
     – Тихо! Сейчас я буду звонить! И он меня пошлет, – выдохнула я, и все замерли.
     – Простите за беспокойство, – начала я.
     – Я понял, что это ты. Красный костюм сама вязала?.. Да не перебивай. Дай мне сказать. 
Он тебе к лицу.
     – Так хотелось Вас увидеть и послушать, – заныла я, наскочив словами на неловкую 
паузу.
     – Приходи ко мне.
     – А нас много!
     – Приходите все.
     Я прикрыла трубку рукой и выпучила радостные глаза. Все поняли и стали орать от 
счастья.
     – А Вы не исчезнете?! – кричу я в трубку.
     – Нет, – отвечает спокойный голос, – 10-й этаж, 30-й номер. 
     «Когда говоришь взрослым: я видел красивый дом из розового кирпича, в окнах у него 
герань, а на крыше голуби, – они никак не могут представить себе этот дом. Им надо 
сказать: я видел дом за 100000 франков. И тогда они восклицают: «Какая красота!». Но 
мы – те, кто понимает, что такое жизнь, мы, конечно, смеемся над номерами и цифрами. 
Я охотно начал бы эту повесть, как волшебную сказку. 
     Я хотел бы начать так: «Жил да был маленький принц».
     Что тут творилось! Самой равнодушной была моя Лена. Ребёнок – она и не понимала, 
что её «Маленький принц» перелетает на другую планету. Девчонки стали атаковать 
зеркало, а я заорала:
     – Не сметь выглядеть лучше меня! Си, девчонки, там такой мужик – все попадают!
     – И я тоже? – спросила Лена.
     «Маленький принц жил на планете, чуть побольше его самого, и ему очень не хватало 
друга. Те, кто понимает, что такое жизнь, сразу увидели бы, что всё это
– чистая правда».
     Мы неслись по центральной улице, как ошалелые. Ландыши, которые были у Лены, нас 
уже не устраивали, и мы схватили пятьдесят тюльпанов. Лифт всех сразу взять не смог, и 
мы добрались в несколько рейсов. Вскочили, сели и затихли... В этой неловкой тишине спасительным голосом заговорила Лешина гитара: 

Жизнь бежит вперёд так быстро, 
Словно тот ручей искристый, 
Словно в синем небе облака... 
...Сразу друга – это даже взрослым ясно – 
можно встретить только в сказке, только в сказке.

     Лёшины струны оборвались, и в душной тишине прокуренного номера завозмущался маленький принц-Лена:
     – Хочу барашка! Нет! Мне нужен такой, чтобы жил долго!
     – Вот тебе ящик, – предлагает Лёха, – в нём сидит такой барашек, какого тебе хочется.
     – Пойдём посмотрим, как заходит солнце, – просит Лена.
     – Но придется подождать, – говорит Леша.
     – Однажды я за один день видел заход солнца 43 раза. Знаешь, когда станет грустно, 
хорошо поглядеть, как заходит солнце, – опустил голову принц-Лена.
     – Значит, в тот день, когда ты видел 43 заката, тебе было очень грустно, – и Лёха взялся 
за гитару, но не запел, а только дотронулся до струн, которые толкнули меня в 
нерешенные проблемы. Впервые в жизни я не узнала собственного голоса:

Грусть. Печаль. Тоска. Отчаяние, ожидание и боль. 
Есть начало и причалы, корабли и острова. 
Есть молчание. Крик нечаянный. Дикий, странный. 
Сладкий, славный, не похожий на слова. 
…Одиночеству нету почести. Одиночеству славы нет...

     – На какую планету я попал? – спросил маленький принц.
     – На Землю, в Африку, – прошипела Змея-Лида.
     – А что, на Земле нет людей?
     – Это пустыня, но Земля большая.
     – Хотел бы я знать, зачем звёзды светятся? Наверно, затем, чтобы рано или поздно 
каждый мог отыскать свою?.. Смотри-ка, вон моя планета, как раз над нами, но как до неё далеко... Где же люди? В пустыне всё-таки одиноко, – заволновался принц-Лена.
     – Среди людей тоже одиноко, – нервно захихикала Лида.
     – Всё! Довольно, – сказала я, – приблизительно показали. Обидно, что Лена не взяла 
скрипку, а Света-Роза не прошлась на пуантах.
     – А вы сделайте проще: разденьте её и нацепите шипы, – сказал наш единственный 
слушатель, – мне бы хотелось, чтобы вы продолжали показ. Очень жалею, что не попал 
на вашу премьеру. Расскажите о себе. Как вы нашли друг друга, кто у вас главный?
     – У нас нет главных! – ляпнула я.
     – Я это понял. Как вы её переносите? Давайте прогоним и поговорим, а иначе она не 
даст нам и слова вставить. 
     Все заулыбались, а мне стало ясно: я его уже не боюсь.
     Творческий круг зашевелился, отлипая друг от друга, а он, сидя на стуле, напоминал 
доброго учителя, так как глаза у него были тёплые, тёплые, на губах – еле заметная улыбка. 
Мне стало весело, и я спросила:
     – А почему Вы в тапочках?
     – Мне их в Индии подарили, – сказал Сиамский Кот, а глаза растерялись. Он 
посмотрел на Лешу и продолжил:
     – Человек, находящийся в пустыне, в пасти смерти, без капли воды, обречённый, не 
мог возмущаться из-за молотка всерьёз... Лётчик разговаривал с маленьким принцем, а 
значит, со своим детством..
     – Расскажите о себе, – послышались голоса.
     – У нас с вами получается, как на Новодевичьем кладбище, – улыбнулся он, – хоронят 
человека, и кто-то говорит последние слова, а у него спрашивают: «Что ты всё об 
умершем, – ты о себе расскажи!»
     – Первая Ваша профессия – фельдшер?
     – Нет. Акушер, Автор той статьи, которая вас информировала, постеснялся сказать 
правду. Между прочим, этот автор сейчас сидит в сумасшедшем доме.
     – Ну и что, – вставляю я, – с ума сходят те, у кого есть ум! Многим это не грозит. А 
всё-таки странно. Никак не могу представить Вас акушером, – окончила я свою мысль и 
почему-то покраснела.
     – Выйдите все, я ей докажу.
     – Поздно доказывать, Лена давно уже самостоятельная, – избавилась я от неловкости.
     – Значит, вы всё обо мне знаете, – сказал он.
     – Да, – ответила Лена и показала журнальчик «Бюро пропаганды киноискусства».
     – Впервые в жизни я в растерянности. Не знаю, что и сказать, – и написал на 
журнальчике: «Лена, в актёрки не ходи. Трудно и страшно. 25. 05. 1978 г.»
     Тут я подскочила: пора закругляться. Поздно. Я хотела, чтобы младшие ушли, а те, что постарше, остались. Но ушли почему-то все. И не почему-то. Мой энтузиазм иссяк.
     ...В эту ночь я долго не могла уснуть. Мысли наскакивали одна на другую. Широко 
раскрытые, большие, удивлённые глаза. Глаза ребёнка. Глаза гения. Гения... Гения. Да 
видела ль я в жизни глаза гения?
     И тут зазвучала музыка Ридинга. Ленка на своей скрипочке жалобно взывает к 
красотам. И красота является в виде Розы. Она выплывает плавным танцем в летнем 
ситцевом платье. Руки-лепестки тянутся к солнцу.
     – Ах, я насилу проснулась, прошу извинить. Я ещё совсем растрёпанная.
     – Как Вы прекрасны! – опускает свою скрипочку Лена.
     – Да? Правда? ... и заметьте, я родилась вместе с солнцем. Будьте так добры, 
позаботьтесь обо мне.
     – Мой цветок напоил благоуханием всю мою планету, а я не умел ему радоваться...
     – Да! Я люблю тебя! Моя вина, что ты этого не знал. Да это и неважно, – с этими 
словами Розы я засыпаю.
     Как-то сразу отхлынула вся моя жизнь и заострилось мгновение. Мгновение. Какое оно 
разное. А это окрылило новизной.
     26 мая я на работе, но мысль засела на одном: ЗАВТРА ОН УЕДЕТ! «Маленького 
принца» показали, больше нет причины вязаться к человеку. Вероятно, слово «выдержка» придумано не для меня.
     В одиннадцать звоню:
     – Простите, что я Вас достаю.
     – Это я тебя достаю.
     – Ну, конечно, звоню-то я и говорю я.
     – А ты успеваешь это сделать и за себя, и за меня. Ты не даёшь мне слово вставить, – 
отвечает тихо голос.
     – Подумаешь, ну и что, я ведь Вас уже знаю и слушала с экрана, а Вы меня – нет. Так 
чтоб было равновесие, мне надо высказаться.
     – Логично.
     Маленькая пауза. Набирая номер, я не думала, что скажу. Просто хотела его услышать.
     – Я сбегу с работы. Позвоните, пожалуйста, возле 13-00. Вы мне, а не я Вам? 
Пожалуйста. Можно, я дам свой телефон?
     – 5-27-13, – говорит он, – я его уже знаю.
     Как противно устроены мы, женщины. Никогда не согласимся терять даже то, чего не 
имеем. Вот и я вообразила, что счастлива, что во мне заговорило то чувство, которое 
природой даётся один раз. Хотя мне и некогда было разбираться, что со мной творится, 
но со мной что-то творилось, и по силе ощущения оно превзошло всё предыдущее и даже 
эту весну.

     26/5-1978 г.
     – Какая весна, хоть бы быстрее кончилась, – говорю я.
     – Да уже лето почти, – отвечает он.
     – Нет! Ещё весна!
     – Каких-то пару дней осталось.
     – И всё-таки странная эта весна. У меня начинается особая влюблённость, со мной 
такого раньше не было
     – Не начинается, а кончается, – сказал он.

     То же 26 мая. Сбежала с работы, и без пятнадцати час он звонит:
     – Я свободен до трёх часов.
     – Бегу.
     – Только не так, как вчера, а побыстрее. 
     Я не заставила себя долго ждать. Извинилась перед администрацией этажа.
     – Боже! Что они подумают? – выдохнула я, вскочив.
     – Да ничего особенного. Подумают, что ты живёшь со мной и только, – улыбнулся он 
одними глазами.
     – Ой! Напугали! Обо мне говорят , что я с такими жлобами живу, а уж с Вами – не позор.
     – Можно я прилягу? – он устало сел на кровать.
     – А почему Вы спрашиваете? – удивляюсь я.
     – Всё-таки женщина!
     – Я бесконечно уважаю Вас как человека, но мужчины перевелись. Может, мне уйти, а 
Вы отдохнёте?
     – Нет, ты говори, говори. Я, слушая тебя, отдыхаю.
     – А может, расскажете что-нибудь Вы?
     – Я столько наговорился, что больше не могу.
     – Господи, если бы Вы были не Звезда!
     – Звезда, Звезда, – тебе не надоело?
     – А когда у Вас отпуск? – спрашиваю, не поднимая головы.
     – Когда я сам этого захочу.
     – А Вы могли бы опять сюда приехать?
     – Меня приглашали летом на рыбалку.
     – Возьмите и меня с собой.
     – А что ты там будешь делать?
     – Рыбу ловить.
     – Рыбу ловить могу и без тебя.
     – Я буду делать всё, что делают все.
     – Ты даже и это умеешь?
     Время подходило к половине третьего. Я оставила свой рассказ о «Феде», успев 
выплеснуть всё наболевшее ему в лицо. Хотя я и выглядела грешницей, а он – духовным 
отцом, от которого я требовала отпущения грехов, – с каждым мгновением возрастала в 
его глазах трагедия беспомощности, а в моём горле увеличивался спазм.
     Время разогнало нас. Я – домой. Он – на выступление. Через два часа звонок:
     – Ты ещё не здесь?
     – Но я не успела накраситься!
     – Краситься ты будешь для меня, а я вчера тебя видел накрашенную, так чтоб 
немедленно была здесь, какая есть.
     Я вскочила к нему в номер. Казалось, что знаю его не третий день, а всю жизнь.
     – Почему не ждала в назначенное время?
     – Я легла отдохнуть и проспала. Да и зачем Вы так по телефону сказали? Мне обидно.
     – Нет времени иначе разговаривать. Присядь, отдохни. 
     И я уселась на противоположный диван, как и раньше, стараясь не смотреть на него. 
Казалось, что он сделан из мрамора холодного-холодного. Только голос излучал тепло:
     – В пединститут поедем на такси. Может, сходим в ресторан, пообедаем?
     – Не пойду, – буркнула я.
     – А я есть хочу.
     – Вам не грех похудеть немного, – это я сказала на всякий случай, так как он был 

чуть-чуть пошире любого тощего, – а на такси я с Вами не поеду!
     – Почему ты не хочешь сейчас со мной поехать? – он раскрыл так по-детски и без того раскрытые глаза, решив, вероятно, что я отказываюсь послушать его выступление. А я 
просто хотела пойти пешком, стесняясь пользоваться его услугами. Да ещё, чтобы все 
видели! И всё-таки фраза поразила меня:
     – Ты не хочешь СЕЙЧАС со мной ехать?
     – Я хочу ехать с Вами всегда! – вырвалось из меня, и я отвернулась к окну, так как смысл 
слов дошёл до меня позже.
     – А скучно не будет? – спросил он.
     – Не знаю, может, и будет но я хочу... Возьмите книгу на память, это о Лермонтове 
«Тарханская пора». Я его люблю.
     – Неужели ничего не написала? – он листал книгу.
     – В конце, на последнем листочке, – легко вырвать, если что. А рассказ о «Феде» 
прочтете, когда уедете.
     – Как мне вернуть его, на какой адрес?
     – Возьмите на память или выбросите.
     Я разглядывала собственные руки, и они мне не нравились. На его руки я взглянуть 
боялась.
     – На память? Ты что думаешь, мне приятно знать, как ты какому-то Феде в деревянном 
домике отдавалась?
     – Я придумала... это рассказ. А потом мне тоже неприятно знать, как Вы отдавались, – 
и я называю первую попавшуюся фамилию киноактрисы, игравшей роль его жены.
     – Отдаётся женщина, – спокойно отвечает он.
     – Нет, мужчина!
     – Нет, женщина. А потом берёт мужчину в руки... Помнишь при первом твоём звонке 
слова «а я не женщина»? В этом рассказе я понял, какая ты «не женщина».
     – У меня богатое воображение. Оно помогает почувствовать себя женщиной. Да и 
мужчины так редко попадаются, – тоска охватила меня из-за такого однообразия речей, 
и я сказала;
     – Напишите мне письмо. Мне никто не пишет. Я отправляю письма в «никуда», и они приходят обратно.
     ... Полностью уйдя в свой мир фантазий, я позабыла, кто ОН и кто Я. Передо мной 
были два его глаза, и мне почудилось, что он заговорил словами Лиса из «Маленького 
принца»:
     – «Нет в мире совершенства... скучная у меня жизнь... пожалуйста, приручи меня»...
     – «Я бы рад, – отвечаю я словами принца, – но у меня так мало времени, и надо успеть 
узнать разные вещи».
     – «Узнать можно только те вещи, которые приручишь», – говорит Лис.
     – «А что надо для этого делать?»
     – «Надо запастись терпением».
     И тут я обретаю реальность. Всё, что сопутствует  терпению, для меня непостижимо. 
Как кстати мы залезли в сказку о «Маленьком принце». Вот я и встретила большого ребёнка.
     – Все считают меня ужасно несчастной, а мне кажется, что я счастливая.
     – Ты смешная, – улыбнулся он.
     – Вы не думайте, что я в Вас вижу человека с экрана. Я вижу совсем другого, моего, 
которого понимаю.
     И опять передо мной сидел Сиамский Кот. Я была богаче, чем он: он сам себя не мог 
таким увидеть.
     – Не улыбайтесь, я разбираюсь в людях. Меня годы научили.
     – Я давно уже понял, что ты разбираешься, – сказал он.
     – Знаете, люди, которых я уважаю, говорят, чтобы я не писала стихов: они у меня 
плохие.
     – А кого ты уважаешь? – он сощурил глаза, всматриваясь.
     – Умных, – я смотрела вниз.
     – А кого ты считаешь умными?
     – Того, кто умнее меня.
     – Логично, – и он перестал щуриться, продолжая сидеть возле стола, не изменяя первоначальной величественной осанке Сиамского Кота. 
     ...Странно, не помню писателя, вроде француз, сказал, что влюблён в единственную 
женщину – незнакомку. Значит – в будущее. Другие любят не будущее, а настоящее. А я 
люблю память и всегда последнюю. Никак не представлю, как будет выглядеть эта память. 
И что она мне принесёт?
     – Я старый больной дед, – слышу опять его тихий, но чёткий голос. У меня было два 
инфаркта. Я импотент.
     – Я тоже, – и показываю уколы от простуд, понятных ему как акушеру.
     – Небось, болит место от уколов?
     – Нет, я уже три дня не колюсь, за Вами бегаю.
     – Не надо запускать, дальше хуже будет, – взгляд его спокоен и серьёзен.
     – Ну и что. Мне и врач сказала, что женщина должна быть здоровой. Наплевать, ведь влюбиться мне уже не грозит.
     – А вдруг полюбишь?
     – А я люблю не этим местом, а сердцем.
     – Новый метод. Такого не знаю, – отвечает Сиамский Кот, и глаза его становятся прозрачно-слепыми, оголяя всю свою глубину.
     Я всё-таки поехала на такси. Этот небольшой отрезок пути доставил массу 
удовольствия.
     – Сядешь на первый ряд и будешь вязать? – спросил он в машине, глядя на мой мешок с торчащими спицами. 
     – Я сяду подальше, ответила, зная, что вязать он сам очень любит. Вспомнила его 
слова: «Ты бы лучше своих «малых» вязать научила, чем увлекать их театром. Пользы 
больше было бы».
     «Профессия актёра – это профессия шута. В жизни и так много грусти, так что мне 
позвольте вас развлекать», – этими словами начал свою речь Сиамский Кот в 
пединституте. При таких грустных глазах он говорил забавные фразы, заставляющие 
смеяться зал. Что бы он ни говорил, во всём чувствовалась скромность бичующего себя, 
но в меру. Мера – это его достоинство. Из фильмов выбраны отрывки, где он в самых отрицательных и жестоких образах. Его отрицательные герои – замечательные, на 
положительных – не находилось режиссёров. Зал замирал от ужасов, показанных в 
плёнке. А когда зажигался свет – на пустой сцене стоял гордый Сиамский Кот с 
полуулыбкой и добротой в глазах. Зал гудел. Посыпались записки с вопросами.
     – Что Вам больше всего нравилось в детстве?
     – Детство, – ответил он.
     – Ваше любимое состояние перед съёмками и вообще в жизни?
     – Одиночество.
     – Ваши любимые партнёрши?
     – На этот вопрос не могу ответить. Не имею морального права.
     – Любимые режиссёры?
     – Все, кто от меня не отказывается, и кое-кто из тех, кто отказывается, но не назову.
     Многих вопросов я не помню. Но ответы о любимых фильмах, поэтах и о разных 
мелочах жизни, казалось, были им подслушаны у меня. Он отвечал моими мыслями. 
Меня это пугало. И вдруг, очень дурацкий и банальный вопрос о семейном положении. 
Я замерла.
     – У меня двое детей. Жены нет, – и он очень смело посмотрел в зал. Какая-то 
оголённость и приземлённость этой фразы и мой страх – всё перемешалось. В толпе я не 
решалась его поблагодарить. Только подхватила у одной девушки книгу, так как она 
боялась подойти, и попросила автограф. Он быстро расписался и поспешил на очередное выступление.
     Домой шла тихо-тихо. Думала о его силе. Сильный и телом, и духом. Хотя сердце 
сильного человека, вероятно, слабее, чем у слабого. Его выдают глаза. Они чем-то 
связаны с этим сердцем, познавшим боль.
     – А инфаркт – это больно? – вспоминаю свой дневной вопрос.
     – Заметно, – ответил он.
     Не верю, что настоящее творение выходит из рассудка разумного и не познавшего 
настоящей сердечной боли. Инфаркт – избирательная боль для небезразличных. 
Безразличию эта болезнь не грозит. 
     И вот ночь, и никаких надежд на сон, а он не звонит. Сижу, думаю. Проклинаю себя, и 
его не забываю. 
     И вдруг сообразила позвонить. Гудок, ещё...
     – Алло... – необходимый мне голос.
     – Извините, почему Вы не позвонили?
     – Поздно приехал, да и поляки в гостинице. Я с ними побеседовал. А который час?
     – Откуда я знаю? – говорю, хотя часы перед носом, – полпятого. Спокойной ночи! – и 
бросаю трубку с чёткой мыслью больше с ним никогда не разговаривать. Да и терпеть 
мало осталось. После этого засыпаю, как убитая. Потом подхватываюсь в 9 часов. Это уже 
27 мая. Звоню.
     – Извините, Вы уже встали?
     – А ты думаешь, я смог уснуть после полпятого? – голос такой же спокойный, как и 
всегда.
     – Можно мне Вас проводить? – говорю осторожно, так как чувствую себя виноватой.
     – А ты на работе?
     – Суббота – выходной, – говорю я.
     – Люди имеют выходные дни...
     – Можно я Вас провожу? – не унимаюсь я.
     – А почему спрашиваешь? Ты этого хочешь?
     – Если бы не хотела, чего бы звонила?
     – Значит, и делай так, как хочешь. Я прибежала. И первое, что пришло в голову, 
ляпнула:
     – Вы вчера в пединституте покорили всех своей добротой. Всех, всех. Вероятно, Вы 
хороший актёр. Не верю, что в Вас так много доброты, хватающей на всех. На самом 
деле, Вы, наверное, злой.
     – Ты что, всегда с самого утра обижаешь? – улыбнулся он. 
     Я промолчала.
     – А зачем вчера тебе понадобился автограф? – спросил он.
     – Это не мне. Это девушка боялась к Вам подойти, и я ей помогла.
     Он укладывал остаток вещей. Я всё-таки сообразила принести ему хлеб с маслом и два 
сырых яйца.
     У него был сыр, и мы жевали в то время, когда примчался Гена – ответственный в 
городе за выступления.
     – Что ты так рано? – глаза блеснули злостью.
     – Извините, – выдохнул Гена, – это всё бумажные дела, я не стал бы Вас беспокоить. 
Выслали деньги на Вашу фамилию, а остался час до отъезда.
     – Никуда не поеду за деньгами, пусть идут обратно. Ты проучи их разок, будут высылать 
на твою фамилию и избавишься от этой беготни. Да потом, могу я отдохнуть? Мало 
времени осталось и ... – он взглянул на меня, – пообниматься надо.
     Гена выскочил, как ошпаренный, а мы вышли на балкон. Он уже успел простудиться. 
Я забеспокоилась, спросив о лекарстве.
     – Да, уже принял, – сказал он, – посмотри, напротив окна спортзала, там гимнастки занимаются. За ними приятно наблюдать.
     – Как они переодеваются, – сострила я.
     – Нет. Я не в том возрасте, – спокойно ответил он и вдруг спросил:
     – Ты напишешь обо мне рассказ?
     – Нет! – разозлилась я только от смущения. Кто я и кто Он ?!
     Он видел меня насквозь. Да, видел, что я одурела от такой неожиданности – увидеть 
рядом настоящего, признанного героя экрана, личность и в то же время скромнейшего 
человека.
     – В чём дело, почему ты молчишь? – его голос подавал весёлые нотки.
     – Не знаю, – говорю я.
     – Странно, ты – и молчишь!
     – Мне просто нечего сказать, я иссякла.
     – А ты хищница, у тебя клыки торчат, – сказал он, но это была слабая попытка меня развеселить.
     – Господи, как сложно с такими, как Вы, чувствовать себя полноценной. Но ничего, 
приедет в наш город новая кинозвезда, и я Вас забуду.
     – Нет, не забудешь, – сказал он.
     – Забуду! Я умею забывать!
     – Нет, не забудешь, – и его глаза задумались. Так думать могли только его глаза...
     – Сегодня 27 мая, а 27– моя любимая цифра. Одна из любимых. Она всегда мне что-то 
дарит, – говорю я, чтобы не молчать. 
     Потом лифт, машина...
     – Ну что ты хлопаешь глазами, как кукла? – улыбается он. А я молчу. Потом его фраза:
     – Не забуду я этот бл-ский город, – (простите, но он именно так и сказал). 
     В последний миг, когда он садился в автобус, я попросила тихо, так как рядом были 
люди:
     – Соврите мне что-нибудь на прощание.
     – Успокойся, не нервничай, всё будет хорошо. 
     Но почему-то эта фраза иногда вспоминается по-другому:
     – Успокойся, не нервничай, моя хорошая, – и вошёл в автобус. 
     В окно торчали два его глаза, закрывающих своей белой синевой небо, а я кривляла 
рожи, мол, плачу, и улыбалась. Хотя в душе я плакала, вокруг были люди, которых я в 
упор не видела, но они мне мешали расплакаться.
     Тот мраморный холод, из которого он сделан, светился в его глазах. Исчезал этот холод 
очень редко, только в те редкие минуты, когда сквозь льдину равнодушия в его сердце 
прорывался жаркий одинокий луч жизни. Он на мгновение впускал луч к себе, и это 
отражалось в глазах теплом. А потом он отпускал этот луч окрепшим, даже очень ярким 
и сильным, но сам оставался опять замёрзшим, так как любил холод или приспособился 
к нему. Живое я ощущала только в его голосе, словах. А сам он был мёртв. Вероятно, 
когда-то он был очень живой и во многое верил, если сейчас так глубоко разуверился, что 
при жизни кажется мёртвым. 

Глаза полны трагедии, 
И плотно сжаты губы. 
Смирилась твердь с комедией, 
Отпели гимны трубы? 
Жизнь – миг. Зачем позировать? 
Не смог. Другой освоит. 
«Вас всех можно помиловать, 
а вот себя – не стоит».

     Славный мой Человечина, я так завидую себе же, что успела столкнуться с тобой. Во 
мне скрестились дикие силы, только что они мне принесут – не знаю. Знаю, врать не 
смогу, а значит, буду помнить встречу с тобой и всех на тебя равнять.
     Разве много на Земле тебе подобных?! Нет! Щедрость на таланты единична. Так что 
иди одна и завидуй памяти. Милый мой, Сиамский Кот !..
     Теперь моё воображение не впустую работает. И письма есть кому писать. Я верю, что 
не зря ты меня встретил, или точнее, я вскочила в твои дни, чтоб забрать их с собой. 
Теперь они меня держат и мучают. Почему так скованно вела себя? Символы вынашивала. 
А теперь тебя нет, и я не хочу символов. Я хочу тебя реального. Не успела я этого сказать, 
мой сказочный, Сиамский Кот... Вспомнила твою фразу:
     «Не извиняйся так часто, если любишь делать гадости». Не знаю, какое чудо удержало 
меня не ринуться вслед? Просто намёков с твоей стороны не было на моё присутствие 
рядом. Чего говорить – один взгляд и одно твоё слово! – да ещё не с экрана. Не верю, что 
есть женщина на земле, не вспомнившая бы в этот миг, что она женщина...

     28/05-78 г.                                               Чепуха

     Есть такая игра – чепуха. Ведущий отходит в сторону, остальные друг другу поочерёдно 
на ухо говорят любое слово, и этим словом надо ответить ведущему на любой его вопрос.
     Конец мая, солнечный воскресный день. Мы сидим на берегу озера и хохочем. У всех 
на устах наш новый Человек. Только вчера я его провожала, и каждому хочется знать подробности. Я рассказываю одно, мне напоминают другое, мол, не увлекайся и не 
захлёбывайся – там ждет его Олюня, которая звонила в момент нашего посещения. «Ну и 
что, – думаю я, – ведь мы познакомились позже, и, если он меня узрел, а точнее 
рассмотрел, как я его, то мы ещё увидимся».
     – Хороших специалистов намного больше, чем хороших людей. Ведь Вы вот так – 
куда интереснее, чем на экране. У меня есть ещё любимый актёр – Калягин. А вдруг в 
жизни по-человечески он менее интересен? – говорю я и добавляю, – ну просто не по-настоящему хороший человек.
     – Хороший, хороший, – успокаивает Сиамский Кот.
     Солнце припекает, жизнь бурлит. Мы забыли и о «Маленьком принце», и об Экзюпери, 
но не о Сиамском Коте. Сиамский Кот – это   моё личное определение, для остальных 
он – Человек. Со всех сторон звучит: «Ну и Человек! Да, Человек, что надо!» Мы играем в 
чепуху:
     – Лена, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
     – Человеком! – отвечает она. Все хохочут от такого скромного желания.
     – Лёха, как высоко ты хочешь прыгнуть?
     – Выше Человека! 
     Мы задыхаемся от собственного смеха и от этого нахлынувшего впечатления...
     После его отъезда я носилась такая счастливая! Я наслаждалась жизнью. Счастье 
светилось и торжествовало. Так продолжалось двое суток. Ворвавшись в мою жизнь, 
Сиамский Кот дал много, но, уйдя, забрал куда больше. Я его знала мгновение, но потерю ощущаю на века. Из меня вырвали самое святое – веру в справедливость жизни. Буду 
вспоминать всё, каждую секунду, связанную с этими днями. Теперь врать трудно, так что 
верь мне, моя бумага. Только ты и напомнишь мне когда-нибудь об этой весне.
     Прав Лис из «Маленького принца»: «Зорко одно лишь сердце, самого главного глазами 
не увидишь».

     15/06-1978 г.
     Вечер. Еду в Москву. Окно и деревья, и моя пустота после чуть остывшей боли. Живое 
надо заполнять, и я заполняю. Люди, люди, я вас люблю, а особенно в дороге. Дорога 
помогает удрать из застоя. Пока живёшь, не смей ставить точку. Точка – это смерть. Её в 
твоей жизни ставят другие. А ты вырывайся из знаков препинания, пока хватит духу.
     Где ты, Сиамский Кот? Твоё имя звучит здесь в интонации, которая лишена грусти:
     – А, это тот страшный, с громадными глазами?
     – Кто его знает, где его можно найти!
     Попала в Дом литератора. Встретилась с настоящим поэтом. Он мечтал о севере. 
Меньше всего он говорил о людях. Поэзию его люблю, а с ним– лучше б не сталкивалась. 
Как в творчестве, так и в личной жизни он одинок – только это и располагало. Я видела: по-человечески, он старался мне помочь. А я? Я написала:

С тобой мне тихо и уютно, и нет страстей. 
Дождливо настроенье, мутно – не жду вестей.
Оттаяло, нажралось сердце – такой скачок. 
И холод. Холод. Не согреться – тепла пучок. 
Твой север гложет мои раны, а может, – нет... 
Коснуться солнца, пусть и рваного, хоть на момент! 
Коснуться грубого веселья и заалеть. 
Что значит мудрость? – Злое зелье. Нам не созреть.

     12/07-1978 г.
     Почти середина лета. Опять и опять лезу в тетрадь. Закончить нечем, и нового не скажу. 
Лето мокрое и грустное. Причин для грусти достаточно. Читаю Катаева, «Трава забвения». Воспринимаю всё очень медленно: лето – не весна. Сижу на лестнице (на работе) – место, которое уже много лет меня вдохновляет. Тот же вид в окне, и никаких перемен. Всё 
одинаково. Ленка отдыхает в лагере. Моя мама мучается от одиночества, и я её навещаю. 
На центральной улице города рушат историческое здание царских времён. Позавчера 
слушала Зыкину. Раньше бы не стала. А теперь почувствовала, что русские песни трогают 
и тревожат память. Я и ревела. В ту же ночь приснился Сиамский Кот. Смутно помню. Поцеловал, а я спрашиваю: «У Вас же инфаркт?». «Ничего, ещё думаю лет десять 
продержаться», – ответил он. Хорошо, хоть раз приснился и хоть раз поцеловал, а то я 
уже забываю... Да. Всё, всё забывается. И даже такое. Жизнь – подлая штука. Крутит, 
крутит, и я в ней кручусь. Когда бурно, когда тихо, а всё же кручусь.
     Дождь и дождь. Почти всё лето. Я привыкла к нему, как к постоянному плачу. Что мне 
делать? Я дохну. Сиамский Кот, ты мне не подскажешь, как быть?

Быть или не быть?

     Если я и тебя утеряла, то остальных не замечу. 
     Прошло пять месяцев, как жизнь подарила мне эту память. На что, на что, а на память 
она щедра. И именно пять месяцев назад я сказала, что больше всего люблю память и 
всегда последнюю. Память остановилась, и надежда умерла, сбежала от меня вместе с 
тобой, мой грустный человек. Всему наступает конец. И всё-таки я что-то поняла. 
Перестану гоняться за любовью. Надо вспомнить, что время торопливо и пора 
определиться на этой земле. Добрый мой, Сиамский Кот, вероятно, не дам я тебе покоя, 
раз уже познакомились так странно в конце весны. Да ещё «Маленький принц»... 
Трагедия «Маленького принца» увлекла меня. Но это всё-таки сказка. Мы её отыграли и 
забыли. Какой смысл смаковать грусть? 
     И я опять возвращаюсь к тем дням, когда весна ещё не кончилась...

     29/05-1978 г.
     Второй день после его отъезда. Сижу на лестнице, чтобы спрятаться от всех, и пишу:

Жизнь начинается с новой любовью, 
С новой заботой, радостью, болью. 
Жизнь ощущается, если не знаешь, 
Что дальше будет, но ждешь, ожидаешь. 
Жизнь моя – птица. Как мне не злиться? 
В диком бессилье биться, крутиться. 
Бурные страсти – глушим их, топим, 
В бездну летим, обнажённые воплем. 
Сколько людей – столько чувств и сознаний. 
Странны созданья мировозданья... 
Время не терпит. Глазею я в оба. 
Хоть бы успеть разглядеть Вас до гроба...

     Я не могла понять себя. Что со мной творится? Любовь? Так этого слова мало, чтобы 
передать моё состояние. Я почему-то верила, что он даст о себе знать. Где он сейчас? 
Почему не звонит?..
     И всё равно верю. Не зря я его так понимаю. У меня это только при большой 
взаимности... а может, опять разыгралось моё больное воображение?.. Лестница освещена ярко-весёлым, почти летним, но всё же весенним солнцем. В такой ослепительной 
белизне грусть теряет свою силу. Я полна счастья! 

Милый ты мой Человечище! В мир заглянул мой из вечности! 
Я расцвела, словно зарево. И ожила дерзко, заново. 
Глупый ты мой Человечище! Что ж ты ослеп и не лечишься? 
Знаю богатство бесстыдное. Только бессильна я, стыдно мне. 
Стыдно за боль эту голую. Стыдно за страсти бедовые. 
Стыдно глазеть и глазеть. И ничего не узреть...

     Я не надеялась на что-то вечное и прочное. Я предчувствовала миг особенный, неповторимый, не похожий ни на что... Стихи. Кому нужны вы? А для меня вы даже 
лживы. Как вас заставить боль заметить и не паясничать?.. Какая-то физическая сила 
тормозила, я не могла писать. Меня позвали к телефону. 
     Чей-то голос сказал:
     – Умер актёр.
     – А почему мне об этом сообщают?
     – Просто все уже знают. Он умер вчера.
     – Не верю, – спокойно говорю я, – меня хотите разыграть.
     – Кто посмеет так шутить?
     ...И всё...
     Я улыбалась, но это не помогало. Вокруг стояла толпа лаборантов. Оказывается, в 
телефон я кричала, а теперь, улыбаясь, плакала. Всё, что угодно, я от него ожидала, но 
только не этого.
     Бойтесь радоваться вслух! Бойтесь большого счастья! После, до безобразия, тяжело. 
Хочется сейчас оплевать весь мир! Хотя кто виноват, что смерть хватает в первую очередь прекрасных людей, так как они не щадят себя?..

     29/06-1978 г.
     В окно светит яркое солнце. Оно опять прорвало и жарит. Мухи процветают и жужжат невыносимо. Я хожу сонная, вне всякой жизни. Работа не вдохновляет.
     Вчера ходили в ресторан. Скучно. Мало требующие от себя люди всегда ожидают 
многого от других.
     Я и попала в охапку одного из таких. Командировочный. Внешне выделяется, а суть обыкновенная.
     – Девушка, не убегайте!
     – Единственное, от чего бессознательно бегу, – это смерть. А от таких, как Вы, не 
убежать – вас много.
     – Ой, девушка, зачем о смерти? Я месяц назад видел такую смерть, что надолго 
перестану о ней шутить...
     Это было не в Вашем городе. В гостинице. Выскакивает женщина в коридор и кричит: 
«Умер! Умер!».
     Влетаю в номер и вижу: большой человек с громадной головой и громадными глазами неописуемой выразительности, устремленными в потолок. Человек одет, только ноги не 
обуты. Женщина бросается к нему, просит оживить, но, видя бесполезность усилий, 
говорит тихо: «Этого надо было ожидать. Он перенёс два инфаркта».
     Оказалось, что она приехала в гостиницу после его кончины... Больше 
командировочный ничего не знал и не мог понять моего приставания:
     – Объясните, кто Вам нужен? Я или этот мертвец?! Мне надоело о нём вспоминать!..
     Дальше с ним говорить было не о чем, и я ушла... 
     Да. Похоронили человека. Но как трудно похоронить память о нём...
     И я вновь возвращаюсь в 29 мая, когда звонок вернул меня к реальной жизни

Горе, горе моё, горе. Не найти такого моря. 
Не достать такого неба, не сожрать мне вдоволь хлеба. 
Страшно жить. А смерть страшнее. Голосить, орать – смешнее. 
Только б высушить мне слёзы, вспомнить детство, вспомнить грёзы... 
Нет! Не надо. Я устала. Миг мгновения достала. 
Расцвела и не перечу. Бог сошёл ко мне на встречу. 
Улыбнулся милой лаской. Отшвырнул все злые маски. 
А глаза? Века в них светят. Этих глаз уж нет на свете. 
Коль сумела в них попасть я – не пропасть бы. Не пропасть бы. 
Я хочу, чтоб мир был тесен для таких жестоких песен...

     ...Сижу дома. Собрался весь мой коллектив. Молчат. Скоро вечер. Все, все знали, но 
сообщили мне об этом чужие. Спасибо и за это. Они смотрят в пол, так как я очень часто улыбаюсь, глядя на телефон. Им, вероятно, жутко... Телефон? Вспоминаю голос, а лица 
вспомнить не могу... Больше всех из присутствующих меня поражает Лида-Змея, 
чувствительная и добрая натура. В ушах звучат её слова из «Маленького принца»:
     – Всякого, кого я коснусь, я возвращаю земле, из которой он вышел... Мне жаль тебя, 
ты так слаб на этой земле, жёсткой, как гранит... 

                                                      Может, пора и закругляться? Главного героя нет! Умер. 
                                                     А может, ОН просто закрыл глаза? 

     Но я-то есть!
     – Лена, помнишь Сиамского Кота?
     – Да.
     – Так его уже нет, – улыбнулась я и ушла на кухню.
     – Мама шутит, – слышу голос бабушки.
     – Нет! Не шутит! Так она никогда не шутит! – и маленький принц-Лена смотрит на 
меня жутко недетскими глазами:
     – Если барашек ест кусты, он и цветы ест? – спрашивает она.
     – Он ест всё, что попадётся, – говорю я.
     – Тогда зачем нужны шипы? – пристаёт Лена.
     – Шипы ни за чем не нужны. Цветы выпускают их просто от злости, – отвечаю я.
     – Не верю я тебе. Цветы слабые и простодушные. И они стараются придать себе 
храбрости. Они думают, если у них шипы, их все боятся, – заглядывает мне в глаза Лена.
     – Ты что, не видишь, что я говорю просто так, первое, что приходит в голову... – отвожу 
я взгляд.
     – Ты занята серьёзным делом? Мама! Мама! Ну мам! Ты говоришь, как взрослые, и всё 
путаешь, ничего не понимаешь. Мама! Говори! Не молчи! Я про планету скажу, про 
господина с багровым лицом, про цифры.
     – А если я знаю единственный в мире цветок, – хватаюсь я за собственный голос.
     – Он растет только на моей планете, – подхватывает Лена.
     – И другого такого больше нигде нет, – продолжаю я.
     – А маленький барашек в одно прекрасное утро возьмёт да и съест его, – вторит Лена.
     – И даже не будет знать, что он натворил! – я всё-таки плачу, но не слезами, а Лена, уставившись своими не моргающими глазами, продолжает:
     – Если любишь цветок, единственный, какого больше нигде нет, ни на одной из моих миллионов звёзд, этого довольно: смотришь на небо и чувствуешь себя счастливым. И 
говоришь себе: «где-то там живёт мой цветок...», но если барашек съест его, это всё равно, 
как если бы все звёзды разом погасли!
     – И это всё, по-твоему, неважно!? – задыхаюсь я...
     И всё начинается сначала. Я хватаюсь за перо: «Жил да был Маленький принц»... 
Только это не Экзюпери, это уже я вместе со своей дочкой, которая (слава Богу!) так 
ничего и не поняла, хотя глаза её стали отличаться недетским холодом, пугающим меня. 
     Прости меня, Сиамский Кот, ты прав: любить сердцем – новый метод, не земной. 
Я так могу...