.
. Сергей Булгаков

Карл Маркс
как религиозный тип

     Тема этого этюда может вызвать недоумение и потому нуждается в некотором  объяснении. 
По моему убеждению, определяющей силой в духовной жизни человека является его религия - 
не только в узком, но и в широком смысле слова, т. е. те высшие и последние ценности, которые признает человек над собою и выше себя, и то практическое отношение, в которое он становится к этим ценностям. Определить действительный  религиозный центр в человеке, найти его подлинную душевную сердцевину - это значит узнать о нем самое интимное и важное, после 
чего будет понятно все внешнее и производное. В указанном смысле можно говорить о религии 
у всякого человека, одинаково и у религиозно-наивного, и у сознательно отрицающего всякую определенную форму религиозности. Для христианского понимания жизни и истории, кроме того, несомненно, что человеческой душой владеют и историей движут реальные мистические начала, и притом борющиеся между собой, полярные, непримиримые. В этом смысле   религиозно-нейтральных людей, собственно говоря, даже  нет, фактически и в их душе  происходит борьба Христа и «князя мира сего». Мы знаем, что могут быть люди, не ведающие Христа, но Ему служащие и творящие волю Его, и, наоборот, называющие себя христианами, но на самом деле Ему чуждые: наконец, и среди отрицателей и религиозных лицемеров есть те, которые по духу своему предвозвещают и грядущего  самозванца, имеющего прийти «во имя 
свое» и найти многих приверженцев. Чей же дух владеет тем или иным историческим деятелем, чья «печать» лежит на том или ином историческом движении? И особенно часто случается 
вновь и вновь передумывать этот вопрос в применении к столь сложному, противоречивому и в то же время значительному течению духовной жизни нового времени, как социализм, понимаемый именно  как проявление духовной жизни. Сама историческая плоть социализма, 
т. е. социалистическое движение, может воодушевляться разным духом и принадлежать 
к царству света или сделаться добычей тьмы.
     И при размышлениях о религиозной природе современного социализма мысль невольно останавливается на том, чей дух наложил такую глубокую  печать на социалистическое 
движение нового времени, так что должен быть отнесен к числу духовных отцов его, - на Карле Марксе. Кто он? Что он представляет собой по своей  религиозной природе? Какому богу 
служил он своей жизнью? Какая любовь и какая ненависть зажигали душу этого человека?
     Дать возможно определенный, окончательный ответ на этот основной и решающий вопрос марксизма было и личной потребностью для автора, в течение нескольких лет находившегося 
под сильным влиянием Маркса, целиком отдававшегося усвоению и развитию его идей и так трудно и мучительно освобождавшегося затем от гипноза этого влияния. Хочется свести концы 
с концами, последний раз проверить себя и, уходя навсегда из прежнего жилища, оглядеть охлажденным критическим взглядом предмет пылкого молодого увлечения.
     На поставленный вопрос читатель и не ожидает, конечно, получить  прописной и незамысловатый ответ,  способный удовлетворить разве только ретивых марксистов из начинающих, именно - что душа Маркса вся соткана была из социалистических чувств, что он любил и жалел угнетаемых  рабочих, а ненавидел угнетателей-капиталистов и, кроме того, беззаветно верил в наступление светлого царства социализма.
     Если бы все это было так просто, не о чем было бы, конечно, и говорить. Однако это и так, 
и в то же время не совсем так, во всяком случае, неизмеримо сложнее и мудренее.  И, прежде всего, что касается личной психологии Маркса, то, как я ее воспринимаю, мне кажется довольно  сомнительным, чтобы такие чувства, как любовь, непосредственное сострадание, вообще теплая симпатия к человеческим страданиям, играли такую, действительно первенствующую роль в его душевной жизни. Недаром даже отец его в студенческие годы Маркса обронил как-то в письме к нему фразу: «Соответствует ли твое сердце твоей голове, твоим дарованиям?» К сожалению, при характеристике личности Маркса и истории его жизни мы останавливаемся пред полным почти отсутствием всякого документального материала. Потому в характеристике Маркса неизбежно остается простор для субъективизма. Если судить по печатным трудам Маркса, душе его вообще была гораздо доступнее стихия гнева, ненависти, мстительного чувства, нежели   противоположных чувств, - правда, иногда святого гнева, но часто совсем не святого. Заслуживает всяческого сочувствия  и уважения, когда Маркс мечет  громы на жестокость капиталистов и капитализма, на бессердечие теперешнего общественного строя, но как-то уже иначе воспринимается это, когда тут же, вместе с этими громами, встречаешь высокомерные и злобные выходки  против несогласномыслящих, кто бы это ни был - Лассаль или Мак-Куллох, Герцен или Мальтус, Прудон или Сениор. «Демократический диктатор» - так определяет 
Маркса Анненков (в известных своих воспоминаниях). И это определение кажется нам 
правильно .выражающим общее впечатление от Маркса, от этого нетерпеливого и властного самоутверждения, которым проникнуто все, в чем отпечаталась его личность.
     Характерной особенностью натур диктаторского типа является их прямолинейное и довольно бесцеремонное  отношение к человеческой индивидуальности, люди превращаются для них как бы в алгебраические знаки, предназначенные быть средством для тех или иных, хотя бы весьма возвышенных целей или объектом для более или менее энергичного, хотя бы и самого благожелательного воздействия. В области теории черта эта выразится в недостатке внимания 
к конкретной, живой человеческой личности, иначе говоря, в игнорировании проблемы индивидуальности. Это теоретическое игнорирование личности, устранение проблемы индивидуального под предлогом социологического истолкования истории необыкновенно характерно и для Маркса. Для него проблема индивидуальности, абсолютно неразложимого 
ядра человеческой личности, интегрального ее естества не существует. Маркс-мыслитель,  невольно подчиняясь здесь Марксу-человеку, растворил индивидуальность в социологии 
до конца, т. е. не только то, что в ней действительно растворимо, но и то, что совершенно не растворимо, и эта черта его, между прочим, облегчила построение смелых и обобщающих концепций «экономического понимания  истории», где личности и личному творчеству вообще поется похоронная песнь. Маркса не смутил, не произвел даже  сколько-нибудь заметного впечатления бунт Штирнера, который был его современником и от которого так круто приходилось учителю Маркса Фейербаху, он благополучно миновал, тоже без всяких видимых последствий для себя, могучий этический индивидуализм Канта и Фихте, дыханием которых
был напоен самый воздух Германии 30-х  годов. И уж тем более Марксу не представлялась возможной разъедающая . критика «подпольного человека» Достоевского, который, в числе других прав, отстаивает естественное право на... глупость и прихоть, лишь бы «по своей собственной  глупой воле пожить». В нем не было ни малейшего предчувствия бунтующего индивидуализма грядущего Ницше, когда он зашнуровывал жизнь и историю в ломающий ребра
социологический корсет. Для  взоров Маркса люди складываются в социологические группы, а группы эти чинно и закономерно образуют   правильные геометрические фигуры, и это упразднение проблемы и заботы о личности, чрезмерная абстрактность есть основная черта марксизма, и она так идет к волевому, властному душевному складу создателя этой системы. 
В воспоминаниях о Марксе его дочери (Элеоноры) сообщается, что Маркс любил поэзию Шекспира и часто его перечитывал. Мы не можем, конечно, заподозрить правильность этих показаний, возможны всякие капризы вкуса, однако, ища следов этого увлечения и 
осязательного влияния Шекспира на Маркса в сочинениях этого последнего, мы должны 
сказать, что такового вообще не замечается. И это не удивительно, потому что просто нельзя представить себе более чуждой и противоположной для всего марксизма стихии, нежели мир поэзии Шекспира, в котором трагедия индивидуальной души и неисследимые судьбы ее 
являются центром. Право, кажется, почти единственный след, который мы находим у Маркса 
от Шекспира, это цитата из «Тимона Афинского» о золоте и затем не менее приличествующее экономическому  трактату упоминание о Шейлоке, но именно внешний характер этих упоминаний только подтверждает нашу мысль о том, что у Маркса нет внутреннего соприкосновения с Шекспиром и музыка душ их совершенно не сливается в одно, а производит чудовищный диссонанс. Маркс, несмотря на свою бурную жизнь, принадлежит к числу людей, чуждых всякой трагедии,  внутренне  спокойных, наименее сродных мятущейся душе Шекспира. Указанная нами  основная черта личности и мировоззрения Маркса. его игнорирование проблемы индивидуального и конкретного в значительной степени предопределяет и общий
его религиозный облик, предрешает его сравнительную нечувствительность  к остроте религиозной проблемы, ибо ведь это прежде всего есть проблема индивидуального. Это есть вопрос о ценности моей жизни, моей личности, моих страданий, об отношении к Богу индивидуальной человеческой души, о ее личном, а не социологическом только спасении. Та единственная в своем роде, незаменимая, абсолютно неповторяемая личность, которая только однажды на какой-нибудь момент промелькнула в истории, притязает на вечность, на
абсолютность, на непреходящее значение, которое может обещать только религия, живой «Бог живых» религии, а не мертвый бог мертвых  социологий. И эта-то помимо религии и вне 
религии неразрешимая, даже просто невместимая проблема и придает религиозному сознанию, религиозному сомнению и вообще религиозным переживаниям такую остроту, жгучесть и   мучительность. Здесь, если хотите, индивидуалистический эгоизм, но высшего   порядка, эмпирическое себялюбие, та высшая духовная жажда, то высшее утверждение «я», тот святой эгоизм, который повелевает погубить душу свою для того, чтобы спасти ее, погубить эмпирическое, тленное и осязательное, чтобы спасти духовное, невидимое и нетленное. И это - не проблема, а мука индивидуальности, эта загадка о человеке и человечестве, о том, что в них есть единственно реального и непреходящего, о живой душе сопровождает мысль во всех 
изгибах, не позволяет религиозно уснуть человеку, из нее, как из зерна растение, вырастают религиозные учения и философские системы, и не есть ли эта потребность и способность к «исканию горнего» явное свидетельство нездешнего происхождения человека!

     Как мы сказали, Маркс остается мало доступен религиозной проблеме, его не беспокоит 
судьба индивидуальности, он весь поглощен тем, что  является общим  для всех  индивидуальностей, следовательно, не-индивидуальным  в них, и это неиндивидуальное, хотя 
и не-внеиндивидуальное, обобщает в отвлеченную формулу, сравнительно легко отбрасывая то, что остается в личности за вычетом этого неиндивидуального в ней, или с спокойным сердцем приравнивая этот остаток к нулю. В этом и состоит пресловутый «объективизм» в марксизме: личности погашаются в социальные категории, подобно тому, как личность солдата погашается полком и ротой, в которой он служит. Влад. Соловьев выразился однажды по поводу Чичерина, что это ум по преимуществу «распорядительный», т. е. в подлинном смысле слова 
доктринерский, и вот таким распорядительным умом обладал и Маркс. Поэтому и настоящий аромат религии остается недоступен его духовному обонянию, а его атеизм остается таким спокойным, бестрагичиым, доктринерским. У него не зарождается сомнения, что социологическое спасение человечества, перспектива социалистического «Zukunftstaat’a» может оказаться недостаточным для спасения человека и не может заменить собой надежды на 
спасение религиозное. Ему непонятны и чужды муки Ивана Карамазова о безысходности исторической  трагедии, его опасные для веры в социологическое спасение человечества вопрошания о цене исторического прогресса, о стоимости будущей гармонии, о «слезинке ребенка». Для разрешения всех вопросов Маркс рекомендует одно универсальное средство - «практику» жизни (die Praxis); достаточно оглушить себя гамом и шумом улицы, и там, в этом 
гаме, в заботах дня, найдешь исход всем сомнениям. Мне это приглашение философские и религиозные сомнения лечить «практикой» жизни, в которой бы некогда дохнуть и подумать, 
в качестве исхода именно от этих сомнений (а не ради особой самостоятельной ценности
этой «практики», которую я не думаю ни отрицать, ни уменьшать)  кажется чем-то 
равносильным приглашению напиться до бесчувствия и таким образом сделаться нечувствительным к своей душевной боли. Приглашение вываляться в «гуще жизни», которое 
в последнее время стало последним словом уличной философии и рецептом для разрешения 
всех философских вопросов и сомнений, и у Маркса играет роль ultima ratio философии, хотя и 
не в такой, конечно, оголенной и вульгарной форме. «Философы достаточно истолковывали 
мир, пора приняться за его практическое переустройство» - вот девиз Маркса, не только практический, но и философский.
     Хотя Маркс был нечувствителен к религиозной проблеме, но это вовсе еще не делает его равнодушным к факту религиозности и существованию религии. Напротив, внутренняя 
чуждость, как это часто бывает, вызывает не индифферентизм, но прямую враждебность к 
этому чуждому и непонятному миру, и таково именно было отношение Маркса к религии. 
Маркс относится к религии, в особенности же к теизму и христианству, с ожесточенной враждебностью, как боевой и воинствующий атеист, стремящийся освободить, излечить людей 
от религиозного безумия, от духовного рабства. В воинствующем атеизме Маркса мы видим центральный нерв его деятельности, один из главных ее стимулов, борьба с религией - 
истинный, хотя и сокровенный практический мотив и его важнейших чисто теоретических трудов. Маркс борется с Богом религии и своей наукой, и своим социализмом, который в его руках становится средством для атеизма, оружием для освобождения человечества от религии. Стремление человечества «устроиться без Бога, и притом навсегда и окончательно», о котором 
так пророчески проникновенно писал Достоевский, в числе других получило одно из самых
ярких и законченных выражений в доктрине Маркса. Эту внутреннюю связь между атеизмом 
и социализмом у Маркса, эту подлинную душу его деятельности обыкновенно или не понимают, или не замечают, потому что вообще этой стороной его мало интересуются, в для того чтобы показать это с возможной ясностью, нужно обратиться к истории его духовного развития.
     Каково, собственно, было общефилософское мировоззрение  Маркса,  насколько вообще уместно говорить о таковом? На этот счет создалась целая легенда, которая гласит, что Маркс вышел от Гегеля и первоначально находился под его определяющим влиянием, был, стало 
быть, в некотором смысле тоже гегельянцем и принадлежит к гегельянской «левой». Так 
склонны были понимать свою философскую генеалогию в более позднее время, по-видимому, 
и сам Маркс и Энгельс. Известна, по крайней мере, та лестная самохарактеристика, которую 
дал Энгельс в 1891 году немецкому социализму, т. е. марксизму (в устах Энгельса это, конечно, синонимы), в надписи на своем портрете: «Мы, немецкие социалисты, гордимся тем, что происходим не только от Сен-Симона, Фурье и Овена, но от Канта, Фихте и Гегеля». Здесь устанавливается прямая  преемственность между классическим немецким идеализмом и марксизмом, и признание такой связи стало общим местом социально-философской 
литературы.
     И вот, обозревая литературно-научную деятельность Маркса во всем ее целом, от 
философской диссертации о Демокрите и Эпикуре до последнего тома «Капитала», мы 
приходим к заключению, довольно резко расходящемуся с общепринятым: никакой преемственной связи между немецким классическим идеализмом и марксизмом не 
существует, последний вырос на почве окончательного разложения идеализма, следовательно, лишь как один из продуктов этого разложения. Если некоторая, хотя и слабая связь между социализмом и идеализмом еще и существовала в Лассале, то разорвана окончательно она 
была именно в результате влияния Маркса. Вершина немецкого идеализма закончилась 
отвесным обрывом.  Произошла, вскоре после смерти Гегеля, беспримерная философская катастрофа,  полный разрыв философских традиций, как будто мы возвращаемся к веку «просвещения» (Auflzung) и французскому материализму X V I I I века (к которому Плеханов 
и приурочивает генезис экономического материализма, и это во всяком случае ближе к действительности, н ежели мнение о гегельянстве Маркса).
     Маркс - это фейербахианец,  впоследствии несколько лишь изменивший и восполнивший доктрину учителя. Нельзя понять Маркса, не поставив в центр внимания этого основного факта. Маркс сам не называл себя учеником Фейербаха, которым в действительности был, 
предпочитая почему-то называть  себя учеником Гегеля, которым не был. После 40-х годов имя Фейербаха уже не встречается у Маркса, а Энгельс упоминает о нем как об увлечении 
прошлого и резко себя ему противопоставляет. И, однако, употребляя любимое выражение Фейербаха, следует сказать, что Фейербах - это невысказанная тайна Маркса, настоящая его разгадка.
     Легко понять, что, усвоив мировоззрение Фейербаха, Маркс должен был окончательно и навсегда потерять вкус к Гегелю, даже если он когда-либо его и имел. Известно, какую роль для Фейербаха играет борьба с Гегелем, причем борьба эта вовсе не есть симптом дальнейшего развития системы в руках, ученика, хотя и отходящего от учителя, но продолжающего его же 
дело, а настоящий бунт, окончательное отрицание спекулятивной философии вообще, которая олицетворялась тогда в Гегеле, отпадение в грубейший материализм в метафизике, сенсуалистический позитивизм в теории познания, гедонизм в этике. Все эти черты усвоил 
и Маркс, который тем самым покончил и со своим философским прошлым, которое у него было. Между классическим идеализмом и марксизмом стал Фейербах и навсегда разделил их непроницаемой стеной. Поэтому-то и неожиданное причисление себя к ученикам Гегеля в 
1873 году со стороны Маркса есть какой-то каприз, может быть, кокетство, историческая реминисценция - не больше.
     Нам известно, что центральное место в философии Фейербаха занимает религиозная 
проблема, основную тему ее составляет отрицание религии богочеловечества во имя религии человекобожия, богоборческий воинствующий атеизм. Именно для этого-то мотива и оказался
наибольший резонанс в душе Маркса; из всего обилия и разнообразия философских мотивов, прозвучавших в эту эпоху распадения гегельянства на всевозможные направления, ухо Маркса выделило мотив религиозный, и именно богоборческий.
    

В 1848 году вышло «Das wesen des Christenthums» Фейербаха, и сочинение это произвело на Маркса и Энгельса (по рассказам этого последнего) такое впечатление, что оба они сразу стали фейербахианцами.  Маркс выступает ортодоксальным фейербахианцем. Можно отметить разве только своеобразный оттенок при восприятии учения Фейербаха о религии, которое имеет 
у него, так сказать, два фронта. Фейербах не только критикует христианство и всякий теизм, но 
и проповедует в то же время атеистическую религию человечества, хочет быть пророком этой новой религии и обнаруживает даже своеобразное «благочестие» в этой роли, которое так беспощадно и высмеивает в нем Штирнер. Вот это-то «благочестие» Фейербаха, его 
трогательное  стремление преклонения перед святыней, хотя бы это был грубейший логический идол, совершенно не свойственно душе Маркса. Он берет только одну сторону учения 
Фейербаха - критическую, и острие его критики оборачивает против всякой религии, вероятно 
не делая в этом отношении исключения и для религии своего учителя. Он стремится к полному 
и окончательному упразднению религии, к чистому атеизму, при котором не светит уже никакое солнце ни на небе, ни на земле.
     Дело философии, т. е. учения Фейербаха, именно теоретическое освобождение человечества 
от религии, и дело пролетариата объединяются здесь в одно целое - пролетариату поручается миссия исторического осуществления дела атеизма, т. е. практического освобождения человека 
от религии. Вот где подлинный Маркс, вот где обнаруживается настоящая «тайна» марксизма, истинное его естество!
     Это место цитируется   обыкновенно для подтверждения мнимой связи марксизма с классической философией, как ее хотел установить и Энгельс. Читатель видит, однако, что 
в нем нельзя усмотреть ничего подобного. Напротив, здесь скорее отвергается такая связь, поскольку классическая идеалистическая философия неизменно соединялась с теми или иными религиозными идеями и поскольку, кроме того, учение Фейербаха, в действительности здесь разумеющееся, отрицает идеалистическую философию в основе. Сообразно такому мировоззрению на языке Маркса «человеческая эмансипация» значит в это время именно освобождение от религии. Эта точка зрения особенно выясняется в споре с Бауэром по еврейскому вопросу. Он указывает здесь недостаточность чисто политической эмансипации, потому что при ней остается еще религия.

У Маркса «любовь к дальнему» и еще не существующему превращается в презрение к существующему «ближнему», как испорченному я потерянному, и христианству ставится в упрек, что оно исповедует равноценность всех личностей, учит в каждом человеке чтить человека.
     Здесь снова всплывает характерное пренебрежение Маркса к личности.
     Настоящий человек явится только при следующих условиях, когда упразднит свою индивидуальность, и человеческое общество превратится не то в Спарту, не то в муравейник 
или пчелиный улей, тогда и совершится человеческая эмансипация. С той легкостью, с которой Маркс вообще перешагивает через проблему индивидуальности, и здесь он во имя 
человеческой эмансипации, т. е. уничтожения религии, готов растворить эмансипируемую личность в темной и густом тумане, из которого соткано это «родовое существо», растаивающее 
в воздухе при всякой попытке его осязать.
     Но в этом суждении сказывается и характерное бессилие атеистического гуманизма, который не в состоянии удержать одновременно и личность и целое, и поэтому постоянно из одной крайности попадает в другую: то личность своим бунтом разрушает целое и, во имя прав индивида, отрицает вид (Штирнер, Ницше), то личность упраздняется целым, какой-то социалистической Спартой, как у Маркса. Только на религиозной почве, где высшее проявление индивидуальности роднит и объединяет всех в сверхиндивидуальной любви и общей жизни, только соединение людей через Христа в Боге, т. е. Церковь, личный и вместе сверхличный 
союз способен преодолеть эту трудность и, утверждая индивидуальность, сохранить целое.
     Мы не можем пройти молчанием суждения Маркса по еврейскому вопросу, в которых жестокая прямолинейность и своеобразная духовная слепота его проявляются с особенною резкостью. С той же легкостью, с какой он топит личную индивидуальность в «родовом 
существе» во славу «человеческой эмансипации», он упраздняет и национальное самосознание, коллективную народную личность, притом своего собственного народа, наиболее прочную 
и не растворимую в волнах и ураганах истории, эту ось всей мировой истории.
     Еврейский вопрос для Маркса есть вопрос о процентщике - «жиде», разрешающийся сам 
собою с упразднением процента. На меня то, что написано Марксом по еврейскому вопросу, производит самое отталкивающее впечатление. Нигде эта ледяная, слепая, однобокая рассудочность не проявилась в таком обнаженном виде, как здесь. Но приведем лучше 
подлинные суждения Маркса.
     «Вопрос о способности еврея к эмансипации превращается для нас в вопрос: какой особый общественный элемент надо преодолеть, чтобы упразднить еврейство? Ибо способность к эмансипации современных евреев есть отношение еврейства к эмансипации современного 
мира. Это отношение с необходимостью вытекает из особого положения еврейства в современном порабощенном мире.
     Постараемся   вглядеться в действительного еврея-мирянина, не еврея субботы, как это
делает Бауэр, а в еврея будней.
     Какова мирская основа еврейства? Практическая потребность, своекорыстие.
     Каков мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги.
     Но в таком случае эмансипация от торгашества и денег - следовательно, от практического, реального еврейства - была бы самоэмансипацией нашего времени.
     Организация общества, которая упразднила бы предпосылки торгашества, а следовательно, 
и возможность торгашества, - такая организация общества сделала бы еврея невозможным. Его религиозное сознание рассеялось бы в действительном, животворном воздухе общества, как унылый туман.
     Эмансипация евреев в ее конечном значении есть эмансипация человечества от еврейства.
     Что являлось, само по себе, основой еврейской религии? Практическая  потребность, эгоизм.
     Деньги - это ревнивый бог Израиля, пред лицом которого не должно быть никакого другого бога.
     Бог евреев сделался мирским, стал мировым богом. Вексель - это действительный бог еврея. Его бог - только иллюзорный вексель.
     То, что в еврейской религии содержится в абстрактном виде - презрение к теории, искусству, истории, презрение к человеку как самоцели, - это является действительной, сознательной 
точкой зрения денежного Человека, его добродетелью.
     Химерическая национальность еврея - национальность купца, вообще денежного человека.
     Ради чего же сын поднял руку   на мать, холодно отвернулся от вековых ее страданий, 
духовно отрекся от своего народа?»
     Ответ совершенно ясен во имя рационализма и Вражды к религии, во имя последовательного атеизма. Бр. Бауэр выставил утверждение, с которым и полемизирует в статье своей Маркс, что еврейский вопрос есть в корне своем религиозный, вопрос об отношении еврейства и христианства. Я всецело разделяю это мнение, да с точки зрения христианских верований иное понимание судеб еврейства и невозможно. Исторические и духовные судьбы еврейства связаны 
с отношением иудаизма к христианству. Мы не имеем в виду здесь углубляться в этот вопрос, но для нас несомненно, что именно религиозные утверждения и отрицания, притяжение 
и отталкивание определяют в основе исторические судьбы еврейства.
     Несмотря на весь атеизм значительной части теперешнего еврейства, на весь его 
материализм, и практический и теоретический, под всеми этими историческими напластованиями все-таки лежит религиозная подпочва, которую умел почувствовать и так поразительно обнаружить религиозный гений Влад. Соловьева. Но Маркс, конечно, не мог примириться с религиозным пониманием еврейского вопроса, а чтобы провести здесь последовательно антирелигиозную точку зрения, ему пришлось пожертвовать своей национальностью, произнести на нее хулу и впасть в своеобразный, не только практический, 
но даже и религиозный антисемитизм.
     Итак, мы видим, что уже с сороковых годов Марксу было совершенно чуждо то принципиальное безразличие в делах религии, которое нашло свое официальное выражение 
в программном положении социал-демократической партии Германии и Австрии, что 
«религия есть частное дело» (Privatsache). Конечно, и со стороны партии это есть условное лицемерие, вызванное тактическими соображениями, главным образом условиями агитации 
в деревне. Достаточно и поверхностного знакомства с литературой и общим настроением 
партии последователей Фейербаха и Маркса, чтобы убедиться в неискренности этого 
заявления, ибо, конечно, это пока есть партия не только социализма, но и воинствующего атеизма. Маркс же вообще никогда не делал из этого тайны. В своем известном критическом комментарий на проект Готской программы Маркс протестует против выставленного там  требования «свободы совести», называй его буржуазным и либеральным, ввиду того, что подразумевается свобода религиозной совести, между тем как рабочая партия, напротив, 
должна освободить совесть от религиозных фантомов.
     Нам могут, однако, возразить, что мы познакомились с философско-религиозным мировоззрением Маркса in statu nascendi, в такую эпоху, когда сам Маркс не был марксистом, 
не выработав еще той своеобразной доктрины, которая обычно связывается с его именем 
в политической экономии и социологии. Не отрицая этого последнего факта, мы утверждаем, однако, что в 1844 году Маркс выступает перед нами в религиозно-философском отношении окончательно сложившимся и определившимся. Никаких принципиальных перемен 
и переворотов после этого в своей философской вере он не испытывал. В этом смысле общая духовная тема его жизни была уже дана, основной религиозно-философский мотив ее вполне создан. Речь могла идти не о что, а о как, и этим как и явился марксизм, представляющий 
собой в наших глазах лишь частный случай фейербахианства, его специальную 
социологическую формулу.
     Итак, всемирно-историческая задача человеческой самоэмансипации встала в сознании Маркса.  Нужно было найти соответствующее средство дли ее разрешения. Таким средством 
и явился «научный социализм», систему которого Маркс и начинает разрабатывать в своей научной деятельности. И с этого времени круг его теоретических интересов и занятий, 
насколько мы можем определить его по его сочинениям и его собственным показаниям о себе, суживается и сосредоточивается преимущественно, чтобы не сказать исключительно, 
на политической экономии и текущий политике.
     Коснемся в заключение того своеобразного отпечатка, который получил у Маркса 
социализм. И здесь мы должны констатировать, что наиболее глубокое, определяющее влияние Маркса на социалистическое движение в Германии, а позднее и в других странах, проявилось 
не столько в его экономической программе, сколько в общем религиозно-философском облике.
     Правда, своими экономическими трудами Маркс определил мировоззрение
социал-демократических теоретиков и через них  официальное credo партии. Однако это теоретическое credo отнюдь не связано столь неразрывно с фактической программой, которой является не теоретический марксизм, а так называемая программа-минимум, более или менее общая у всех демократических партий, независимо от их отношения к Марксу. Ощутительное влияние марксизма сказывается здесь только тем, что его догма вяжет еще ноги партии 
в аграрном вопросе, да и здесь настоятельная нужда жизни заставляет окончательно пренебречь этой догмой, как это и сделали уже русские социал-демократы, делают и немецкие. Кроме того, для всякого экономиста должно быть очевидно, насколько отстала от развивающейся жизни и социальной науки и чисто экономическая доктрина Маркса уже в силу времени; обнаруживая 
все новые изъяны и просто устаревшая, она все в большей степени представляет чисто исторический интерес, отходит на божницу истории политической  экономии, где имя Маркса, конечно, должно быть сопричислено к сонму почетных имен Кенэ, Смита, Рикардо, Листа, Родбертуса и других творцов политической экономии.
     Итак, как ни рискованно подобное утверждение и как ни противоречит оно господствующему мнению, мы все же считаем весьма правдоподобным, что и без Маркса рабочее движение отлилось бы в теперешнюю политическую форму, создалась бы социал-демократическая рабочая партия приблизительно с такой же программой и тактикой, как и существующая. Но Маркс наложил на нее неизгладимую печать своего духа в отношении философско-религиозном, а через посредство Маркса и Фейербах. Общая концепция социализма, выработанная Марксом, конечно, проникнута этим духом, отвечает потребностям воинствующего атеизма: он придал ему тот тон, который, по поговорке, делает музыку, превратив социализм в средство борьбы с религией. 
Как бы ни представлялись ясны общие исторические задачи социализма, но конкретные формы социалистического движения, мы знаем, могут весьма различаться по своему духовному содержанию и этической ценности. Оно может быть воодушевляемо высоким, чисто религиозным энтузиазмом, поскольку социализм ищет осуществления правды, справедливости 
и любви в общественных отношениях, но может отличаться преобладанием чувств иного,
не столь высокого порядка: классовой ненависти, эгоизма, той же самой буржуазности - только навыворот, одним словом, теми чувствами, которые под фирмой классовой точки зрения 
и классовых интересов играют столь доминирующую роль в проповеди марксизма. Негодование против зла есть, конечно, высокое и святое чувство, без которого не может обойтись живой человек и общественный деятель, однако есть тонкая, почти неуловимая и тем не менее в 
высшей степени реальная грань, пройдя которую это святое чувство превращается в совсем 
не святое; мы понимаем всю легкость, естественность, даже незаметность такого превращения,  но преобладание чувств того или иного порядка определяет духовную физиономию и человека, 
и движения.
     Вся доктрина Маркса, как она вытекла из основного его религиозного мотива - из его воинствующего атеизма; и экономический материализм, и проповедь классовой вражды, 
и отрицание общечеловеческих ценностей и общеобязательных норм за пределами классового интереса, наконец, учение о непроходимой пропасти, разделяющей два мира - облеченный высшей миссией пролетариат и «общую реакционную массу» его угнетателей, - все эти учения могли действовать, конечно, только в том направлении, чтоб огрубить, оземлянить, придать 
более прозаический и экономический характер социалистическому движению, сделать в нем слышнее ноты классовой ненависти, чем ноты всечеловеческой любви. Мы отнюдь не приписываем внесение этого  оттенка  в движение влиянию одного только Маркса, напротив, 
это духовное искушение для социалистического движения и без него слишком велико и, 
конечно, нашло и находит много путей и раньше и теперь (и у нас в России), но Маркс был могущественным его орудием. Личное влияние Маркса в социалистическом движении 
отразилось более всего именно усилением той антирелигиозной, богоборческой стихии, 
которая в нем бушует, как и во всей нашей культуре, и которая не скажет своего последнего 
слова, не получив адекватного, хотя и последнего своего воплощения.
     С великой мудростью и глубоким пониманием истинного характера антирелигиозной 
стихии, стремящейся  овладеть социалистическим движением и обольстить его, Владимир Соловьев в повести об антихристе рисует его, между прочим, и социальным реформатором, социалистом.
     И в социализме, как и по всей линии нашей культуры, идет борьба Христа и антихриста.

*   *   *

     «Да приидет Царствие Твое! Да будет воля Твоя на земле как и на небе!»
     Такова наша молитва. Такова же и конечная цель мирового и исторического процесса. Таков должен быть высший и единственный критерий для оценки человеческих деяний, 
определяющий их как плюс или минус в мироздании, дающий им абсолютный и 
окончательный, т. е. религиозный коэффициент... И, верные этому требованию, хотя отнюдь 
не дерзая на подведение общего итога, мы должны различить и в Марксе, наряду с работой Господней, энергию совсем иного порядка, зловещую и опасную, - он загадочно и страшно двоится. Социалистическая деятельность Маркса, как одного из вождей движения, 
направленного к защите обездоленных в капиталистическом обществе и к преобразованию общественного строя на началах справедливости, равенства и свободы, по объективным своим целям, казалось бы, должна быть признана работой для созидания Царствия Божия. Но то обстоятельство, что он хотел сделать это движение средством для разрушения святыни в 
человеке и поставления на место ее самого себя и этой целью руководился в своей 
деятельности, с религиозной точки зрения должно получить отрицательную оценку; здесь 
мы имеем именно тот тонкий и самый опасный соблазн, когда добро и зло различаются не снаружи, а изнутри. Что здесь перевешивает - плюс или минус, мы узнаем это только тогда, 
когда подведен будет и наш собственный баланс, а сами должны оставить вопрос открытым. Однако высказать здесь то, что после многолетнего и напряженного всматривания в духовное лицо Маркса мы в нем увидели и чего не видят многие другие, мы сочли своим нравственным долгом, делом совести, как бы ни было это принято теми, кому сродни как раз эта темная, 
теневая сторона Марксова духа.

                                                                                                                                      1906.