.
X V I I
БОГОИСКАТЕЛЬ
Из Швейцарии я уехал, но еще долго шатался
по заграницам, а перед самым началом японской войны попал в Петербург.
Марко изучал там уже не персидский язык, а
санскрит, и жил в студенческих номерах. Был ли он еще вегетарианцем, не
помню; но душа его была полна теперь новым увлечением - он ходил в заседания
религиозно-философского общества. Именами преосвященных, иеромонахов и
иереев он сыпал так, словно обязан и я знать, кто они такие. В номере у
него лежали кипами какие то экзотические тома, и он занимал меня беседами
о ставропигии, автокефалии и роли мирян в соборе; сообщил мне, что в армяно-грегорианской
церкви не один католикос, а два, и кроме того три патриарха, а при них
«вартапеды» шестой и десятой степеней; а вот армянские мхитаристы в Вене
и Венеции - те другое дело, те монахи-католики (он презирал католиков).
Косвенно заинтересовался он даже иудаизмом, и восторженно рассказывал мне
про «лысого Боруха». Оказалось, в собраниях религиозно-философского общества,
очень популярен некий бородатый еврей, по прозвищу Борух лысый; в миру
он был марксист и считался истребителем Бунда, но с юности, заодно с непобедимым
литвацким акцентом, сохранил огромный запас цитат из Талмуда и даже каббалы,
а в смысле казуистической изворотливости «бил» (по словам Марко) всех православных
академиков. На чем он их «бил», мне трудно было понять по круглому невежеству
моему; но Марко знал теперь все оттенки различия в восприятии божества
между иудейством и христианством, сопоставлял эманации Шехины с идеей триединости,
и вообще был невыносимо глубок.
Я его не очень слушал, зато присматривался
к его обстановке. Странно: неужели в номерах такая чистеха горничная? Непохоже:
в коридоре, в два часа дня, я пробирался через несколько поколений не подметенного
сметья. И не только опрятность меня поразила, но и зеркальце в бантиках,
и картинная галерея на стене - все открытки, и все на подбор уездного вкуса:
он и она и луна, дед Мороз в слюдяных блестках, ареопаг голеньких младенцев
в позе деловитой и физиологической; между прочим, несколько поодаль, портрет
пухлой барышни в большой шляпе с тропическим лесом на полях. Я сделал лицо
Шерлока Холмса и спросил без церемонии: - Соседка?
- Соседка, - ответил он и вдруг завозился
с книгами на столе. - Курсистка; т. е., она, видите ли, еще не на курсах,
я ее готовлю.
Когда он меня провожал до лестницы, дверь
рядом с его дверью приоткрылась, и выглянула та самая девица. Она была
не только пухлая, но и густо нарумяненная, с подведенными глазами; однако
еще в халате, и за нею виднелась разбросанная кровать и наляпанная вода
на полу под принаряженным умывальником.
- Я сейчас, Валентиночка, - сказал ей Марко.
Недели через две я пошел вечером в гости,
и там узнал, что на завтра утром появится в газетах объявление войны. Возбуждение
было за столом огромное - и, как теперь особенно издали видно, странное:
вряд ли повторялась эта психология когда либо в образованном обществе другой
страны. Семья была коренная русская, хорошего земского направления, и почти
все гости тоже; но война эта их волновала не как собственное личное событие,
а как что то разразившееся рядом, очень близко, вот прямо перед глазами,
но все же не совсем у них; словно заболел сосед по комнате, или словно
потрясла и захватила их, до дна души захватила, драма на сцене: они сидят
в партере, в двух шагах от рампы, но по ею сторону рампы.
Самое странное было, что никто ничего не знал.
О Японии помнили по уже далеким учебникам: привыкли считать ее маленькой
страною вроде Голландии, не понимали, как такая мелюзга топорщится воевать
с Россией, и широко распахивали глаза, слыша нежданно, что там больше пятидесяти
миллионов народу. Не представляли себе и того, что Россия на Дальнем Востоке
совсем не тот великан, - что туда ведет за тысячи верст ниточка жалкой
одноколейки, по которой медленно будет просачиваться взвод за взводом,
еще скупее - провиант и амуниция. Еще меньше знали, конечно, где Манчжурия
и кому она нужна: если что знали, то устные пересуды о каком то Абазе,
о каком то Безобразове, которые там не то напутали, не то накрали - а что
и как, неведомо.
И, несмотря на эту, сегодня утром еще несомненную,
непомерность между мелюзгой и великаном, все почему то оживленно предвещали:
наших побьют; и никто во всем доме от этой уверенности не пригорюнился.
Там, на сцене, там побьют; тут у нас, в зрительном зале, насущная забота
совсем иная - если пьеса провалится и лопнет вся антреприза, нам же лучше...
Тогда меня это, конечно, нисколько не поразило, я ничего иного и не ждал;
только теперь, оглядываясь назад, соображаю, как все это было странно,
сколько нагромоздиться должно было вековых отчуждении, чтобы так извратился
основной, непроизвольный, первоприродный отклик национального организма
на вонзившийся в тело шип.
Еще накануне Марко со мной договорился встретиться
на послезавтра за пирожками у Филиппова; он, конечно, опоздал на час, но
я так и знал. Сетовать не пришлось: у Филиппова я застал знакомого, большого
столичного литератора. Имени не назову, но все его помнят. Был это, по
моему (хотя общее мнение до сих пор другое), человек не подлинно талантливый,
а только зато с крапинами истинной гениальности: самая неудачная и несчастная
комбинация. Талантом называется высокая степень способности что-то хорошо
сделать: он, по моему, ничего хорошо сделать не умел, и все большие книги
его о русских романистах и итальянских художниках, напряженно-вдумчивые,
но никуда не доводящие, будут забыты. Но отдельной строкою он умел иногда
поразить и даже потрясти - вдруг приподнять крышку над непознаваемым и
показать на секунду отражение первозданности в капле уличного дождя. Я
раз от него (но речь шла о другом авторе) услышал хорошее слово для
определения этой черты: «пхосвэты в вэчность» - он был выходец хедера и
говорил с этим оттенком. Беседовать с ним, когда в ударе, было большое
наслаждение: как ночью в море плескаться в фосфоресцирующей воде, думал
я не раз, вспоминая прошлое лете.
В тот день он был не просто в ударе, а весь
трепетал от волнения. Подсев к нему, я ждал, что тут уже услышу далеко
не вчерашние суждения. Он всю жизнь страстно рылся в капиллярнейших извивах
русской души и мысли; мог посвятить целую страницу умствованиям о том,
что означают черные волосы у какого то героя «Бесов» («мертвая крышка между
сознанием и бесконечностью»); прочел как то лекцию в Одессе (именно в Одессе!)
о какой то иконе «Ширшая небес», и еще об одной - кажется, «Панагия» -
и вообще о разнице между византийской иконописью и славянской (а сбор отдал
целиком в пользу жертв кишиневского погрома); тогда мы и познакомились.
Я считал, по простоте душевной, что такой человек, особенно по еврейской
прямолинейности этих горящих натур, должен стоять за Россию органически,
слепо и quand mme.
- Разгром, - пророчил он вместо того, - предначертанный
разгром. И совсем не потому, что режим плох: само племя неудачливое.
- Вы это говорите? вы, который..?
- О, не смешивайте двух разных ипостасей национального
лика. Русские на высотах зажигают несравненные вселенские огни, но на равнине
мерцают лучины. В этом залог их величия:
косная тусклость миллионов - ради того, чтобы гений расы тем ярче сосредоточился
в избранных единицах. Полная противоположность нам, евреям: у нас талант
распыляется, все даровиты, а гениев нет; даже Спиноза только ювелир мысли,
а Маркс просто был фокусник.
- Почему же тогда не явиться у них гениальному
полководцу?
- Современная война - как современная индустрия:
никакой Кольбер не поможет, и никакой Суворов. Тут нужна инициатива каждого
унтера; и больше чем простая смекалка - нужен факел осознанной воли к победе
в каждой безыменной душе.
- Разве его нету- хотя бы в неосознанном виде?
- Нету. Этот народ - богоносец; избитое слово,
но правда. А вышнее богослужение, как в древнем Израиле, осуществляется
трижды в году, не чаще. Бог японца - земной бог: государство; это сподручный
бог, у каждого солдата в ранце, ежечасно к услугам.
- Что ж, - сказал я утешающе, - за то многие
надеются, что поражение даст нам конституцию.
- Какая пошлость! Не хочу всех парламентов
мира за развороченный живот одного ярославского мужика. Стыдно и думать
об этом: учитывать кровавые векселя.
- Господи, но уж если мучиться ярославскому
мужику, то хоть недаром...
- Муки всегда «недаром»; все муки всегда и
всюду - родовые муки; но незримых родов, где возникают новые стадии проникновения,
новые акты надземных трагедии, а не новые аршины благополучия.
Тут уже мне стало трудно понимать его метафизику,
и дальше я не помню; но вскоре пришел Марко, и тут я, наконец, нашел первого
на весь Петербург цельного патриота. Он даже не извинился за опоздание;
и сидел с поднятым воротом, ибо швейцар в воинском присутствии дал ему
понять, что из под его тужурки высматривает фуфайка, а рубаху надеть он
забыл - очевидно, убежал из дому еще до того, как встала поздняя Валентиночка.
- Позвольте, зачем воинское присутствие?
Оказалось, он решил пойти на войну добровольцем:
с утра кинулся наводить справки, только никак не мог еще попасть именно
в ту комнату, куда нужно, и в скитаниях не по тем канцеляриям претерпел
уже много поношений; но видно было, что он приемлет страдания с радостью.
Насчет солдатчины он решил бесповоротно: сегодня пишет домой; завтра пойдет
в присутствие с одной знакомой курсисткой - т. е. она еще не на курсах,
но и т. д. - она человек распорядительный и сразу найдет надлежащий стол,
где его приведут к присяге и вооружат и посадят в вагон. То есть, конечно,
будет еще обучение; но вряд ли надолго - он, видите ли, «учился стрелять»
еще тогда в самообороне, на квартире у Генриха.
Мой собеседник его издали знал, встречал его
на религиозно-философских беседах. Он деликатно усомнился, нуждается ли
теперь отчизна в добровольцах; Марко, отвечая, подошел к предмету с более
широкой стороны - насчет Одина и Зевса, св. Августина и Будды и шинтоизма
и провиденциального посредничества России. Между ними завязался разговор
не для моей темной головы; а я молчал и думал об Анне Михайловне. Сережа
мне, правда, писал, что «марусин аргонавт» уплыл пока еще без катастрофы,
но что «по гулким галереям дедовского замка бродит еженощно родовой призрак
Мильгромов и каждую полночь вопит дискантом: гевалд!». Невесело там с Марусей;
Лика - Лика; и Сережа - Сережа, и не раз у матери затуманивались мудрые
терпеливые глаза, наедине со мною, при его имени. Там невесело в их веселом
хохочущем доме; а теперь еще этот остолоп хочет подбавить радости. Мне
пришла в голову мысль; я их оставил за пирожками и богопознанием и уехал
к Марко в номера.
Валентиночка смутилась, но приняла меня радушно:
Марко хвалил. Теперь уже было и у нее прибрано; та же пригородная роскошь,
что у Марко, но, конечно, без книг, за то с чайниками, чашечками и канарейкой.
Румяна были наложены заново и плотно, в русых кудряшках торчал бархатный
бантик, на плече другой. Настояла, чтобы я снова пил чай с вареньем, несмотря
на пиршество у Филиппова; и оказалась одесситкой - судя по говору, с Пересыпи.
«Не люблю выходить», объясняла она, разливая чай, - «такой поганый народ,
все пристают; конечно, я теперь, чуть что, моментально даю отскочь на три
франзоли». Слово «теперь» у нее повторялось почти в каждой фразе автобиографического
содержания: ясно было, что прежде и теперь (так она и выразилась) - две
большие разницы.
- Марко вас на курсы готовит? - спросил я
участливо. - Фребеличка, бестужевские, или что?
Она посмотрела исподлобья, не издеваюсь ли
я; действительно, сглупил, не надо было спрашивать.
- Марк Игнатьевич добрая душа, - сказала она,
и вдруг у нее дрогнул голос: - горобчика подберет на улице, так и из него
захочет сделать не знаю что; павлина. Никуды я не на курсы; шить вот хочу
поучиться, тольки еще не умею рано вставать. Он меня в Художественный театр
водил, когда москвичи приезжали - и то насилу отпросилась.
Ее чистосердечие мне понравилось, и я без
обиняков перешел к делу: чтобы не давала Марко идти в солдаты - на нее
одна надежда.
Валентиночка буквально рассвирепела; в голосе
ее зазвенели громкие ноты, явно занесенные из того ее быта, который был
«прежде».
- Ему в стреляки? И я чтоб его повела в присутствие?
Зеньки я ему вицарапаю... Он! Если есть на Колонтаевской лужа, а он сам
на Канатной - обязательно хлюпнется в тую лужу; как по вашему, извините,
говорится: шлимазель; или в театре я у москвичей слышала: двадцать два
несчастья. Да в него еще тут на ученьи оттуда японская пуля попадет! Я
ему...
Дело было в шляпе, Марко спасен; я подивился
путаным стезям Провидения - не угадаешь, что человеку на беду и что может
оказаться на благо. Я взял с нее слово, что об этой беседе Марко не узнает.
- Не беспокойтесь, - ответила она воинственно,
- так богато ругаться буду, что и про вас забуду.
Больше я Марко в тот месяц не видел; вскоре
уехал на юг и там обнаружил, что дома и не слыхали об этом его проекте:
быстро управилась Валентиночка, даже написать не успел.
Встретились мы с ним опять в Петербурге летом
того же года. Я написал ему свой адрес; на другой день, часа в три, он
влетел ко мне сам не свой от счастья, схватил обеими руками за рукав, утащил
из передней в комнату и сказал, задыхаясь:
- Знаете, что только что случилось, полчаса
назад? Плеве убит, бомбой!
И, подбросив фуражку в потолок, он в голос
закричал:
- Банзай!
Это ура на языке самураев и гейш, самый тогда
популярный возглас на устах читающей протестующей России, стоило целой
исповеди. Даже сквозь искреннюю радость мою по поводу его потрясающей новости,
я не мог опять не подивиться могучему размаху его душевного маятника.
Мы решили пойти пошататься, подслушать, что
говорит улица. Но удалось это не сразу: фуражка его, оказалось, улетела
не в потолок, а на вершину саженного шкафа. Никак нельзя было достать со
стула, пришлось придвинуть стол; но наконец мы вышли.
Улица оказалась в том же настроении, что и
Марко и я. Кто шел вдвоем, те улыбались и одобрительно качали головами;
которые встречались и, останавливаясь, пожимали руки друг другу, с первого
слова говорили: Здорово! - Но по настоящему вслушаться в людской говор
мне не удалось: Марко мешал. Всю дорогу он мне рассказывал о себе. Он окончательно
решил сделаться брамином. Кроме того, он теперь учится у настоящего йога
искусству дышать. Это, видите ли, самая важная вещь на свете - вводить
кислород во все закоулки дыхательной системы; это очищает не только кровь,
но и серое вещество мозга; и самую мысль. Каждое утро - десять минут упражнения;
еще лучше вдвоем, только надо обязательно утром, а вот если кто поздно
встает, тогда хужее...
<.............................................>
|