.
X X
НЕ ТУДА
Я сказал, что история Анны Михайловны - почти
история Ниобеи; теперь дошел до рассказа о первой стреле злого божества.
В котором точно году это произошло, не помню; знаю только, что было это
зимою, в самом конце зимы, даже в начале петербургской весны, когда вот-вот
уже должен был тронуться лед на Неве.
Сам я этого, конечно, не видел. Пишу по двум
женским показаниям: первая женщина была очевидица (отчасти: конца не видела
и она, и никто его не знает), и слышал это я от нее лично; вторая, рассказ
которой, изложенный почерком писаря, показал мне потом дежурный пристав
в полицейской части, куда я ходил за справками, вообще никакого отношения
к делу не имела и иметь не могла, и в этом и лежит вся нелепая горечь этой
страшной бессмыслицы.
Во всяком случае произошло это после октябрьских
дней 1905-го года, потому что Марко несомненно в те дни принимал участие
в петербургских ликованиях по поводу манифеста о конституции. Мне рассказывали
приятели: одна из манифестаций проходила по Каменноостровскому проспекту,
и вдруг кто-то закричал:
- Вот в этом доме живет Победоносцев!
Раздался рев враждебных выкриков, даже камень
какой то полетел в окно; толпа остановилась, повернулась к дому, образовала
осадный круг, передние грозили кулаками, задние напирали - постепенно круг
дотиснулся до самых ступеней крыльца, и кто то, вырвавшись вперед, поднялся
по ступеням и гулко ударил дубинкой в резные двери.
В эту минуту, растолкав ряды, на крыльцо взбежал
студент с глазами на выкате, оттолкнул стучащего и стал перед дверью, лицом
к манифестации, раскинув обе руки крестом.
- Товарищи! - кричал он. - Протестую! Нельзя,
видите ли, добивать побежденного врага. Ему один приговор: презрение и
забвение!
Стимулы в душе толпы были тогда отменно высокие;
говорят, его послушались, хотя до того немного и потрепали, пытаясь оторвать
от двери, а он отбивался руками и ногами и кричал:
- Не допущу!
Марко в то время, невидимому, уже вообще забросил
Ригведы и увлекся политикой. Есть даже доказательства, что прильнул не
только просто к освободительному подъему, но даже к определенному его крылу.
Это он сыграл решающую роль на знаменитом собрании зубных врачей Васильевского
острова, где шла такая упорная борьба между формулами резолюций, предложенных,
с одной стороны, оратором-марксистом, а с другой, народником. Как и почему
очутился Марко среди лиц этой профессии - его тайна; но мне говорили бывшие
на том митинге, что это именно он, выйдя на трибуну, обеспечил победу второй
из двух соперничавших резолюций, и так ее и проголосовали: «Мы, работники
зубоврачебного дела Васильевского острова, считая себя неразрывной частью
трудового крестьянства...».
После этого, а может быть и одновременно,
участвовал он в спиритических кружках, а также слушал доклады о тибетской
медицине по учению монгольского целителя Бадмаева; а в течение последних
месяцев перед тем происшествием на Неве страстно собирал почтовые марки.
Валентиночка честно послала Анне Михайловне толстый альбом, весь почти
заклеенный, и я видел его однажды; и помню, что великолепно отгравированная
марка одной из южно-американских республик, с неразборчивым из за густого
штемпеля именем страны, но с надписью «Correos» - что по тамошнему значит,
кажется, почта - красовалась в пустой клетке на странице Кореи.
Об окончательном происшествии первая свидетельница,
известная санитарному надзору столичной полиции одесская мещанка Валентина
Кукуруза дала показания и в полиции (из газетного отчета о ее сообщении
я и узнал, что случилось), и потом лично мне; передам - больше своими словами
- рассказ ее мне, насколько удастся припомнить.
Дело было так: она в тот апрельский вечер
взяла Марко с собою в гости, к подруге, вышедшей замуж за телеграфиста.
Провели вечер приятно: хозяин играл музыку на гитаре, Марко пробовал показать
столоверчение, но не вышло; затем главным образом сражались в дурачки -
искусство, которому, по ее просьбе, Марко в последнее время научился. Были
блины. Пили? Чтобы да, так нет: т. е. пили, но помалу. Вы, главное, за
Марко спрашиваете? Он пить много не мог: две рюмки - уже голова болит целое
завтра, поэтому она сама всегда на людях следила, чтобы его не подбивали;
а то Марко по доброте своей считал, что нельзя отклеиваться от компании,
как ни противна ему самому водка. Словом - выпить он выпил, но совсем чуть-чуть;
конечно, у него и чуть-чуть - что у другого бутылка. Во всяком случае,
когда они вышли, а это было уже после часу ночи, пьян никто не был, но
Марко был - ну, такой радый. Шел с нею под руку, вовсе не спотыкался,
раз или два наступил ей на мозоль, но это он всегда на мозоль наступал,
когда гуляли под руку. Называл ей всякие звезды, указывая пальцем, и говорил,
что думает перевестись на другой факультет и заняться астрономией. Вообще
на этот раз она выражалась правильнее, хотя не без отечественных одесских
перебоев.
Телеграфист жил на Выборгской стороне, а квартирка
их (они давно оставили номера и поселились вместе) была на Знаменской.
Сани брать им пока не хотелось - оба считали полезным проветриться в виду
предыдущего, и поэтому шли среди полного безлюдья вдоль Большой Невки,
рассчитывая перейти Неву по Александровскому мосту; и добрели до военного
госпиталя, где Невка впадает в Неву, когда вдруг издали послышался отчаянный
женский крик.
Что кричала женщина, разобрать было невозможно
за дальностью; но ясно было, что зовет на помощь. Крик повторялся с короткими
перерывами. Они остановились; Марко прислушался
и сказал:
- Валентиночка, это со льда - с Невы. Тонет
кто-то?
Валентиночка, напротив, думала, что это кричат
справа, со стороны Невки; и настолько издалека, что, вероятно, не со льда
- Невка не такая ведь широкая - а просто, должно быть, с того берега.
- Кавалер какой-нибудь лупит свою мамусю,
- предположила она, - пьяное дело, дрянь гулящая; идем.
У Валентиночки очень строгое было теперь отношение
к гулящему элементу, особенно если женского пола.
Они двинулись, но через несколько шагов Марко
опять стал: крик повторился еще отчаяннее. Теперь она уже совсем была уверена,
что это со стороны канала; а Марко еще убежденнее утверждал, что с реки.
Они подошли к речному парапету, «коло фонаря», и прямо под собой увидели
начало дощатых мостков, устраиваемых на зиму через Неву. Первые доски
у берега уже были разобраны в виду приближавшейся весны; но рабочие или
не успели, или, холера им в сердце, сбежали в шинок - снято было только
сажени две, а дальше мостки, еще целехонькие, наперерез уходили в темноту.
- Знаешь что, Валентиночка? - заговорил тут
Марко, - ты подожди, а я, видишь ли, пройду несколько шагов посмотреть.
- Да это ж не там!
- Право, там: вот - слышишь?
Опять она божиться готова была, что справа,
и опять он уверял, что с Невы, и именно оттуда, куда уходят мостки.
- Ты пьян или сбесился, лед уже трескается!
- Да нет же, Валентиночка, я только по мосткам,
и всего шагов двадцать; ну пятьдесят, оттуда слышнее будет. Может быть,
поскользнулась, а там действительно трещина? То есть где-нибудь сбоку,
у самых мостков; я с мостков, видишь ли, ее и вытащу.
Валентиночка уже крепко держала его обеими
руками за рукав; но тут опять раздался крик, и Марко, вырвавшись, перелез
через парапет, оступился, поскользнулся, скатился на лед, встал, пробежал
по пустому месту до начала мостков и пошел по доскам.
Она хотела броситься за ним, но тут увидела,
за три фонаря, фигуру полицейского. Полагаясь больше на авторитет власти,
чем на свой, она кинулась навстречу городовому; бежала и кричала изо всей
силы «караул!». Городовой, слыша теперь женские вопли с обеих сторон, видимо,
растерялся и остановился. Покуда она добежала, покуда тащила его к мосткам,
объясняя, что с ума сошел человек, пьян с одной рюмки, дай ему в морду
и забери в участок...
Уже на досках, сколько хватало свету от того
фонаря, никого не было видно; один раз донесся из темноты голос Марко,
взывающий: - где вы? я иду на помощь! - а больше он и кричать не кричал;
и не вернулся.
Странная вещь: ни в ту ночь, ни утром, ни
еще неделю после того не нашли там на льду около мостков ни одной трещины.
Кое где проступила вода, но мелкими лужами, вершок или полтора. Была в
той стороне прорубь, но очень далеко от мостков, вправо саженей двадцать
и больше.
И еще странная вещь: потом ударила весна,
лед прошел, река очистилась, а Марко так и не прибило к берегу. Ни на островах,
ни на Стрелке, ни на каналах, ни в рукавах Невы: нигде. Нашли бродяг и
женщин, нашли банкрота, пропавшего без вести, но студента, одетого так,
как описывала Валентиночка, не нашли. Так далеко забрел Марко, что и следа
не осталось.
И самая дикая вещь: а ведь та женщина, действительно,
совсем не на льду Невы кричала, а именно там, где слышала Валентиночка
- справа через Большую Невку, недалеко от Самсоньевского моста. Писарь
в полицейской части точно записал: звали ее Марья Петрова, крестьянка Псковской
губернии, 28-ми лет, и на набережной бил ее сожитель, по имени Иван Сидоров
или Сидор Иванов; смертным боем бил, в участок привели всю в крови; проходил
мимо господин и вступился, и за это, чтоб не смел вмешиваться, Марья вместе
с Иваном набросились на него с кулаками и непотребной руганью, повалили
в снег, разбили очки, изорвали шубу - поэтому только, собственно, и попали
в полицию; и по сей день еще не знает Марья Петрова и никогда про то не
узнает, как бежал «к ней» по мосткам бестолковый божий дурак, бежал не
туда, и, прислушиваясь (он ведь сам о себе как то сказал: я - из тех, которые
прислушиваются) - взывал в пустую темноту: иду на помощь!
<.............................................>
|