М. Л. Левин 

ПРОГУЛКИ С ПУШКИНЫМ 

I I 

     Война и судьба развели нас на пятнадцать лет. Встретились снова среди деревьев большого двора, окаймленного жилыми домами ЛИПАНа на 2-м Щукинском. Андрей быстро заметил, что мне мешает тактичное присутствие «секретаря», и повел к себе домой знакомить с женой и дочками. Тут разговор пошел вольный, вольнее даже чем в былые времена, но Андрей больше спрашивал, чем рассказывал сам. Сказал только: 
     - Теперь я и академик, и герой. Такой герой, что о мореплавателе не может быть и речи. 
     И действительно, за морем он побывал лишь три десятка лет спустя. А данный им обет молчания свято исполнял до последнего дня жизни. И все, что я знаю о подводной части научного айсберга «Сахаров», имеет источником общефизической фон, начало которому положили слухи, возникшие сразу же после академических выборов 1953 г. 
     Андрей сказал, правда, что все последние годы он по горло в неотложных текущих делах, так что нет ни времени, ни сил на чистую теоретическую физику. А там есть чем заняться. Обнаружив мое дремучее невежество (в Тюмени не было никаких физических журналов, кроме «Физика в школе» и разрозненных тетрадей УФН [1]), он объяснил мне сложное и запутанное положение вещей, существовавшее тогда, то есть до знаменитой работы Ли и Янга. Уже в середине этого объяснения, происходившего за чайным столом, я внезапно осознал, что манера изложения Андрея не имеет ничего общего с той старой, довоенной. Все было логично, последовательно, систематично, без столь характерных для молодого Сахарова спонтанных скачков мысли. Я подивился вслух такой перемене. 
     - Жизнь заставила, - ответил Андрей. - Чтобы добиться того, что я хотел, надо было многое объяснять и нашему брату физику, и исполнителям всех мастей, и, может быть, самое трудное, генералам разных родов войск. Пришлось научиться. 
     - В Ульяновске он этому еще не научился, - вмешалась Клава. - Он ведь предложил мне руку и сердце не на словах, а в письменном виде. Не от робости или застенчивости, а чтобы я все правильно поняла. Может быть, я единственная женщина в России, которой во время войны сделали предложение совсем как в старинных  романах! 
     Потом Андрей подробно расспрашивал о Тобольске и Ялуторовске - декабристских городах Тюменской области. И по-свежему, как будто только вчера об этом узнал, огорчился из-за пушкинского «неразлучные понятия жида и шпиона» в дневниковой 
записи о встрече с Кюхельбекером. 
    - Слава Богу, это писано им только для себя. Это подкорка той эпохи, а не его светлый ум! Да и слово «шпион» звучало тогда иначе. Как у Фенимора Купера. 
     На моей памяти Андрей неоднократно возвращался к «Черному пятну» (его слова) в дневнике Пушкина. Последний раз во время анти-Синявской кампании, раздутой Шафаревичем: 
     - Игорь Ростиславович и его журнальные друзья и единомышленники, видимо, давно не брали в руки Пушкина. А может быть, и вообще прочли только какой-нибудь однотомник. А то бы они не упустили возможности пойти с такого козыря. 
     Андрей был очень опечален деградацией И. Р. Шафаревича. Когда раскрылось авторство первоначально анонимной «Русофобии», я сочинил ехидные стишки. Прочитав их, Андрей сказал: 
     - Тебе что, у тебя с ним шапочное знакомство. А мне обидно и противно... «Он между нами жил...» 
     Публицистические страсти, в которых оба лагеря «пушкиноведов» размахиваликак хоругвями каждый своим Пушкиным, вызывали у него грустную усмешку. Опять  вырванные из реалий писем 1836г. цитаты. Одни повторяют «черт догадал меня родиться в России с душою и талантом», не прочитавши начала предложения,  говорящего о тяготах ремесла журналиста. Другие напирают на 
«Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество...», забыв, что письмо  Чаадаеву могло, по расчетам Пушкина, пройти через перлюстраторов, а может быть, даже - не дай Бог! - попасть в руки жандармов. Так что в нем многое не сказано. Но  никто не вспомнил про письмо Вяземскому 1826г., посланное незадолго до казни декабристов. А в нем: «Я, конечно, презираю Отечество мое с головы до ног - но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России?» 
     Сейчас передо мной томик Пушкина, а тогда Андрей наизусть проговаривал почти половину письма, вплоть до «удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится  - ай да умница». И добавил, что это письмо ведь читали все, охочие до подробностей интимной биографии Пушкина: в нем конец так называемой «крепостной любви». Или им остальное неинтересно? 
     А вот как читал пушкинский текст сам Сахаров. В конце 69-го года, когда Клавы уже не было в живых, я зашел к Андрею на Щукинский. При мне был недавно изданный  том прокомментированной пушкинской переписки 1834-1837гг. 
с закладкой на письме графу Толю, посланном за день до дуэли. Мои умствования, связанные с этим  письмом, заинтересовали Андрея и он внимательно прочитал его. Потом стал листать страницы и вдруг спросил: 
     - А ты заметил, что все январские письма этого и предыдущих годов Пушкин датирует «январем» и только в письме к Толю стоит «генварь»? Я уверен, что в письме Толя, на которое отвечал Пушкин, тоже стоит «генварь». Ведь генерал Толь учился русской орфографии у военных писарей! 
     Дома я заглянул в 16-й том Большого академического собрания, содержащего и письма к Пушкину. Толь действительно писал «генварь», а в ответе Пушкина первоначальное «январь» переправлено на «генварь». Андрей был очень доволен, когда я сообщил ему это по телефону. Мне кажется, что у него вообще был 
повышенный интерес к слову как к кирпичику мысли, к поворотам смысла, связанным с игрою слов. Он был в восторге от набоковской находки: старый анекдот о двойной опечатке в газетном описании коронации (корона-ворона-корова) может быть один к одному переведен на английский язык (crown-crow-cow). Как-то в разговоре на тему «может ли машина мыслить?» Андрей заметил, что она 
может острить методом отсечения. Например, в четверостишии Веры Инбер  времен НЭПа «Как это ни странно, но вобла была,/ И даже довольно долго,/ Живою рыбой, которая плыла/ Вниз по матушке-Волге» отсечение двух последних строк дает ехидно-ностальгическую сентенцию нашего времени. Когда я безо всякой ЭВМ вырвал из некрасовской «Кому на Руси...» кусок: 

...Поверишь ли? Вся партия 
Передо мной трепещется! 
Гортани перерезаны, 
Кровь хлещет, а поют! - 

он позавидовал моей находке и сказал, что короли эпиграфа - Вальтер Скотт и Пушкин купили бы эти строки за большие деньги, приведись им писать о 37-м годе. А потом добавил, что у Некрасова есть эпиграф к сочинениям о Дубне и других оазисах науки: «А под ногами-то косточки русские...». 
     Другой раз Андрей попросил рассказать о детской группе, в которой моя дочь занималась живописью. Услышав фамилию одного из мальчиков - Алеша Ханютин, он прервал меня на полуслове: 
     - Если бы нынешние драматурги давали, как это делалось в 18-м веке, смысловые имена, то герой-физик получил бы как раз такую фамилию [2]. 
     Сразу же после появления письма сорока действительных членов АН я сочинил поэмку «Сорокоуд» [3]. В ней было куда больше злости, чем таланта, и Андрею, как мне показалось, понравилось только примечание к названию: в допетровской России «сорок» - единица счета «мягкой рухляди» (меха), а «уд» - член. Отдавая Андрею тетрадку с «Сорокоудом», я похвастался маленьким открытием: на листке календаря от 29 августа 1973 г. отмечена юбилейная дата Ульриха фон Гуттена, одного из авторов «Писем темных людей». Обычно Андрей посмеивался над моей любовью к совпадениям подобного рода [4], но тут он сказал: 
     - Странные бывают сближения... А ты когда-нибудь задумывался, почему Пушкин, узнав о смерти Александра I в Таганроге, вдруг стал перечитывать «слабую поэму Шекспира»? Не хроники и не трагедии, где столько королей теряют короны и головы, а «Лукрецию». Потому что в них один король сменяет другого. А «Лукреция» о конце царства и начале республиканского правления. Пушкин хранил черновики, а вот от «Графа Нулина»  [5] их не осталось... Это неспроста. 
     Кстати, о «Графе Нулине». Андрей довольно равнодушно относился к актерскому чтению пушкинских стихов. Еще до войны он жаловался, что Качалов испортил ему «Вакхическую песнь». А вот «Нулина» в исполнении Сергея Юрского с озорным жестом в стихе «Стоит Параша перед ней» он вспоминал с удовольствием. В последние же годы ему очень нравилась Алла Демидова в телевизионной «Пиковой даме». Раньше он считал, что рассказчик в «Пиковой даме» обязательно должен быть мужчиной... Как читал стихи сам Сахаров? К счастью, я могу ответить на этот вопрос просто и коротко: очень похоже на то, как читает С. С. Аверинцев. 
Смысл и форма, без каких-либо фиоритур и педалирования. В молодости круг поэтического чтения Андрея определялся домашней библиотекой Дмитрия Ивановича. Во всяком случае, до войны ни Андрей, ни я не знали ни одного стихотворения Осипа 
Мандельштама. Новая поэзия его не занимала и, как мне кажется, пришла к нему только после женитьбы на Люсе. Но и тогда при упоминании того или иного имени Андрей обычно говорил: 
     - Это не по моей части. Вот Люся, она все знает. 
    

Пушкин же всегда был совсем особая статья. Не кладовая памяти и не печка, к которой ему нравилось пританцовывать. Иногда у меня возникало ощущение, что, кроме реального пространства-времени, в котором мы жили, Андрей имел под боком еще один экземпляр, сдвинутый по времени на полтораста лет, где как раз и обитает Пушкин со своим окружением. И мне повезло, что еще в молодости 
Андрей впустил меня в этот свой укрытый от посторонних мир... В Горьком, после рассказа Андрея о злоключениях Бори (Бориса Львовича) Альтшулера, я мимоходом заметил: 
     - АДС своею кровью начертал он на щите [6]. 
     И Андрей тут же откликнулся: 
     - Знаешь, когда я был мальчишкой, папа дразнил меня: «АСП своею кровью начертал ты на щите!» 
     После случайного разговора о стихотворении Твардовского на смерть Сталина: 

Покамест ты отца родного 
Не проводил в последний путь, 
Еще ты вроде молодого, 
Хоть борода ползет на грудь... 

     Андрей, пожалев, что слишком долго жил с моделью «царь-батюшка добрый, а министры - злые», спросил, когда у меня появился надлом в отношении к Сталину: 
     - В 44-м на Лубянке или в 48-м, когда арестовали твою маму? 
     - В 37-м. 
     - Неужели ты тогда был умнее Эренбурга и Симонова [7]? Или из-за расстрелянных полководцев гражданской? 
     Я объяснил, что ум и маршалы тут ни при чем. В 37-м погибла подруга моей мамы Ата Лихачева, женщина поразительной красоты и колдовского обаяния. И я в свои 16 лет, сам того не понимая (старше меня на 20 лет!), был безумно влюблен в нее. Помолчав, Андрей сказал: 
     - Как Пушкин в Катерину Андреевну... (Карамзину). 
     По-моему, это был наш первый и последний разговор «про любовь». 
     При всей внешней сдержанности Андрея его влюбленность в Люсю всегда выбивалась наружу. В начале семидесятых я случайно встретился с ними в Тбилиси. Побродили по городу, посидели в духане, а поздно вечером, уже в гостинице, я рассказал, как года за три до войны меня познакомили с Севой Багрицким, и возникла 
хрупкая, отрешенная от реальной жизни дружба. Мы шатались по 
московским переулкам, читали друг другу стихи (Севка иногда 
свои) и - совсем как Верлен! - заказывали в питейных подвалах за отсутствием абсента по стаканчику Шато-Икема. И я узнал про ленинградскую девочку Люсю, раз в месяц приезжавшую в Москву делать тюремные передачи. Показав ее фотографию, Севка пожаловался, что у него гибнет стихотворение: он придумал великолепную рифму parole d'honneur - Боннэр, но Люся наверняка не примет переноса ударения. 
     - Поэтам это разрешается, - утешил я. - В прошлом веке рифмовали Байрун. 
     Одно дело Байрон, другое - моя Люся, - ответил Севка. Пошли воспоминания о довоенных годах. Потом Андрей сказал: 
     - Теперь в тебе я могу быть уверен. В отличие от многих ты не ошибешься, произнося фамилию моей жены. 
     И вдруг добавил: 
     - Как жаль, что ты не рассказал мне про Севу еще тогда, где-нибудь на Спиридоньевке. И я узнал бы о тебе, - это уже к Люсе, - на тридцать лет раньше. 
     Столь свойственное Андрею высокое остроумие ломоносовского толка («сближение далековатых понятий») поражало меня и в разговорах около физики. Не мне писать о научных достижениях Сахарова, тем более вряд ли кому интересно, что и как я понял в его объяснениях и рассказах. Поэтому ограничусь парой общедоступных примеров. Когда американцы долетели до Луны, Андрей сказал: 
     - Наконец-то Н  R. А то было лишь соревнование титулов: астронавты, космонавты! Как «чемпионы мира» по французской борьбе в старом провинциальном цирке. Астрозвезды, космос, колумбы Вселенной... И это при Н  R! В 15-м веке было без бахвальства... Если L  R, то каботажное плавание, а вот у Колумба действительно L  R. (Здесь R - радиус Земли, Н - высота, L - расстояние до материка.) 
     Весною 1971 г. (сужу по автореферату) мы оба были оппонентами на защите докторской диссертации. Произошла какая-то задержка, и в ожидании начала мы болтали, сидя на подоконнике в широком коридоре МИФИ. А МИФИ - базовый институт Средмаша, так что добрая половина проходивших мимо нас профессоров и доцентов были совместителями и - хотя бы в лицо - знали Сахарова. Одни проходили, устремив взгляд строго вперед, другие - прижимаясь к дверям на противоположной стороне коридора, третьи (редкие) отклонялись в нашу сторону и здоровались с Андреем, кто за руку, кто кивком, а кто лишь движением глаз. Потом он заметил: 
     - Можно оценить не только знак и величину заряда, но и отношение е/m... 
     Диссертант нервничал, опасаясь срыва защиты, и Андрей стал его успокаивать: 
     - Все будет в порядке. Чтобы отвлечься, попробуйте решить задачку. Я ее придумал для нового издания задачника моего отца. Что будет происходить с цистерной при вытекании жидкости? 
И нарисовал на чистом листке тетрадки с моим отзывом цистерну с дыркой в дне, но не посередине, а ближе к торцовой стенке. Слегка обалдевший диссертант убежал, не поняв, как мне кажется, о чем вообще идет речь, а Андрей сказал, что этой цистерной он уже загонял в тупик некоторых своих академических коллег, специалистов в области административной физики. 
     - Так какого черта ты дал ему задачу на засыпку? 
     - Ну, он же хороший физик. Я ведь прочитал его диссертацию. 
Андрей всю жизнь любил придумывать задачи и испытывать на них собеседников. В этом было что-то от переписки ученых XVIII века с их брахистохронами и цепными линиями. Однажды Люся позвала нас с женой на пироги, и Андрей похвастался, что когда он рубил сечкой капусту для начинки, ему пришла в голову прекрасная задача о предельном значении среднего числа углов. (Она приведена в юбилейном сборнике, посвященном его 60-летию...) 
     Слово «однажды» надо здесь понимать в самом прямом смысле. За четверть века между XX съездом и началом афганской войны я был дома у Андрея считанное число раз, а он у меня и того меньше. Уже повсеместно господствовала культура кухонных посиделок, и мы оба по отдельности принадлежали этой культуре (см. стихотворение В. Корнилова про вечера на кухне у Андрея Дмитриевича), но наше приятельство оставалось улочным. Когда в Москве только-только появились привезенные из-за бугра «Прогулки с Пушкиным», Сахаров заметил, что так можно было бы назвать наши студенческие хождения от Манежа до Бульварного кольца. Поэтому я позволил себе украсть у Синявского название. Надеюсь, что Андрей Донатович простит мне это. 

Примечания: 

[1]. УФН - «Успехи физических наук» (журнал). 
[2]. В формуле для энергии фотона Е = hv Андрей произносил 
постоянную Планка на немецкий лад. Думаю, что это у него было 
от отца, получившего образование еще до первой мировой войны, когда международным языком физиков был немецкий. Л. И. Мандельштам тоже говорил «ха»... 
[3]. Это и другие произведения М. Л. Левина опубликованы 
в книге «Михаил Львович Левин. Жизнь, воспоминания, творчество». Нижний Новгород, издательство  «Чувашия», 1995. 
[4]. Впрочем, его позабавил в марте 1980г. мой рассказ о статье 
к юбилею нижегородской ссылки Короленко, напечатанной в 
горьковской газете как раз 22 января 1980 г. А семь лет спустя я порадовал его Указом о награждении Толстикова орденом, опубликованным сразу после присуждения Бродскому Нобелевской премии. 
[5]. Заметку о «Графе Нулине», написанном в два дня, 13 и 14 
декабря 1825 г., Пушкин кончает фразой: «Бывают странные сближения». 
[6]. Переделка стиха «AMD своею кровью...» из баллады Франца 
в «Сценах Рыцарских времен». 
[7]. При первой нашей встрече в 56-м году Андрей спросил, заметил 
ли я симоновский фортель на 150-летнем юбилее Пушкина. Чтобы 
не прогневить Сталина, Симонов, декламируя «Памятник», опустил «... друг степей калмык».

<......................................>