Паром Хельсинки-Стокгольм

     Огромный, как слон в посудной лавке, паром-лайнер «Викинг» осторожно пробирается узким проливом, оставляя по обе стороны шхеры Хельсинки, выходит прямо в небо, не ограниченное заборами, деревьями, домами, забывающееся в собственной бесконечности, мощно бездейственное и девственное. 
     Закатывается солнце с царской медлительностью,  взрывчато выбрасывая столб пурпура, прожигает небо спиртовым пламенем: два-три облачка, более низких, насквозь прохваченных огнем заката, оранжевыми одиночками вкраплены в серую массу облаков. 
     В отличие от средиземноморских северные воды более тусклы, леденят взор. И, кажется, здесь в шуме вод человеческий голос более сиротлив и менее дерзок.
     Коллеги мои собрались в Петербург, я же один плыву в Стокгольм.
     На высоко движущейся пустынной палубе душу охватывает одиночество и чувство внутренней бьющей через край жизни. Час мирового сиротства, оставленности в мире, когда прошлое закатилось, а будущее неизвестно.  И, странно, это сродни чувству в ночь завершения Судного дня, когда миг назад бывший храмом, зал молитв оборачивается опустевшим кораблем, Летучим Голландцем, очнувшимся как от обморока от пребывания на высотах плача и раскаяния, чтобы до следующего Судного дня бороздить океан времени призраком вечности – обителью Господней. Тора в праздничных одеждах свернута преходящими тенями. Слабея от голода, они спешат вернуться к будничному своему существованию: выпутаться из снастей и сбежать за борт.
     Вот и я, ощутив голод, спускаюсь с палубы, проскальзывая преходящей тенью мимо множеств людей, наркотически прикованных к игральным автоматам, наставленным по всем углам парома – этакой поверхностно яркой частички городской жизни посреди бездны морской. Суета и отсутствие чувства реальности здесь истинно подобны массовому гипнозу. Играет бодрая музыка, заполняя все уголки плывущего в ночь города, группа детей в синих галстуках, по двое, сопровождаемая, очевидно воспитательницей, движется по центральному холлу неизвестно куда.
    

Поздний час. В коридорах и пролетах лестниц полумрак. Шумные ватаги разбрелись по углам этой огромной посудины, вобрали головы под одеяла и пледы. Сна ни в глазу. Опять поднимаюсь на верхнюю палубу, стою среди внезапно и резко уходящих к звездам мачт и снастей.  Шумящий в них ветер, вместе с гулом судовых машин, на всю оставшуюся жизнь отпечатывает это мгновение. Тьма, смола, пропасть вод, вздувающихся пеной, идет огромными, тяжкими развалами. Напористы и ленивы рассекаемые, нехотя раздающиеся, сонно сопротивляющиеся кораблю волны. Снасти ли, провода, провожаемые моим взглядом, мгновенно собираются к высокой мачте, спичкой чиркающей по холодным скандинавским звездам. Влажная пыль холодит лицо. Гул ночи, ее неустойчивость, приходит ощутимой бренностью всего живого на гигантских ладонях вод и неба, глупой человеческой беспечностью, отдающей себя воле стихии.  Кроме меня на палубе две-три недопроявленные тени, вероятно, матросы, возятся среди снастей: словно боясь собственной дерзости, тайком, по-воровски стараются повернуть эти снасти, привязанные к оси, на которой в этот миг весь ночной остов Вселенной, изменить ее уже вырвавшийся из-под их власти ход.
     Спускаюсь в каюту, не в кубрик, а скорее в кубик абсолютно задраенного пространства на самом дне корабля, вероятно, под уровнем бегущих за металлической стеной вод. В железном этом мешке можно и жизнь проспать. Никакого гула. Никакого движения. Не колыхнется вода в стакане.
     Раннее утро обозначается берегом, городом, бегущим необозримой конницей этажей, кровель, червленых черепичных коньков, навстречу кораблю, этаким игрушечным андерсеновским городом, несмотря на то, что ближайшие взгляду дома золотушно шелушатся старостью. 

<................................................>