Безмолвие Стокгольма.

     Город, рано отходящий ко сну, спокоен и прочен. Дома огромны, чаще всего без балконов, с большими окнами, в которых сплошь выставлены настольные лампы. Целые кварталы безлюдны весь день. Главная жизнь кипит на проспектах и прогулочных, сплошь увешанных разноцветными вымпелами, как забитая туристами улица  Дортингсгатан, но стоит отойти в переулок, на соседнюю улицу – безлюдье.
     Жителей Стокгольма, богатого и сытого, объявленного культурной столицей Европы 1988 года, отличает некая расслабленность и, вероятно, навязанная судьбой и пространствами леность жизни, этакий ввергающий в депрессию избыточный запас безопасности. 
     В этой просторной стране, кажется, чуть более девяти миллионов жителей, четверть которых живет в «большом Стокгольме». На улице Свеаваген уйма журнальных и книжных магазинов. Всюду роскошные издания, естественно, на шведском, сочинений Стриндберга, на которые могу только облизываться. На перекрестке Свеаваген и Улафа Пальме в тротуар вмонтирована медная табличка на месте, где на Пальме было совершено покушение, когда он просто шел по улице. Лежат свежие цветы. 
     Повезло с погодой. На всем печать золотисто- солнечной осени, которая ярко вспыхивает на пуговицах мундиров разводного караула у королевского дворца. В часы позднего заката в северном небе со сполохами дальнего сияния на всем лежит печать меланхолии. Да и небо само, подпираемое силуэтами огромных зданий парламента, дворцов, проткнутое лютеранскими шпилями кирх, кажется еще не проснулось от позднего средневековья и раннего ренессанса с их готикой и барокко, несмотря на тщательные, но тщетные старания центральных площадей Сергелс Торг, Стуреплан одолеть его ослепительным кичем реклам «Филлипс» и «Макдональдс».
     Еще в первый день, завтракая в ресторане гостиницы «Биргер-Ярл», где я проживаю, услышал то ли птичий крик, то ли животный рёв, быстро прикрытый ладонью женщины, кормящей великовозрастного имбецила. Часто попадаются они и на улицах. Совершив морское путешествие «Под мостами Стокгольма»,  выхожу у парка Кунгстредгарден. Из концертной раковины доносится пение джазбанда, скорее похожее на ор, но сидящие на скамьях люди прилежно слушают и хлопают артистам. Приблизившись, потрясенно вижу: весь ансамбль – одни имбецилы. Это уже слишком. Оказывается, это их день, и свезли их в столицу со всей Швеции. Немного успокоившись, иду к высящемуся неподалеку зданию Национального театра, где главным режиссером многие годы был Ингмар Бергман. 
     И тут меня внезапно осеняет: ну, конечно же, в фильме «Земляничная поляна» Бергмана актер Виктор Шёстром (фамилия тоже звучит как из потустороннего мира) видит во сне пустынную улицу, столб, на котором часы. С циферблатом. 
     Без стрелок. 
     Часы без стрелок, управляющие миром, который по Джойсу в его неоконченном романе «Поминки по Финнегану» вообще – сон пьяного трактирщика, - вот простая и невероятная находка нордического гения.
     Свинцовый свет распахнутого пространства опрокидывается на берег, сталкиваясь с прячущейся в углах стен, под аркадами гостиниц, кафе и ресторанов темнотой, подчеркиваемой ярко фосфоресцирующими рекламами и более мягко, по-домашнему, светом настольных ламп, выставленных сплошь и рядом на подоконниках квартир вдоль улиц. Токи пряной экзотики и уюта, выносящиеся из ресторанов, прохватывают сквозняком толпу фланирующих абсолютно так же, как это было в дни, когда совсем неподалеку, в Европе бушевала Вторая мировая война, и датчане на всевозможных лодках и катерах перевозили своих евреев  из Эльсинора через пролив в Хельсингборг. 
     В Стокгольме этакое сверхспасительное равнодушие томительной испариной разлито поверх шаркающей подошвами и шуршащей шинами толпы.
     Всегда и везде, в любом месте Европы или Азии, при ощущении невероятной легкости пролетающей моей жизни, мне слышится слабый гул, напоминающий гул приближающегося, но еще очень далекого землетрясения. Помню, ребенком я жаловался отцу и матери на этот гул.
     - Тебе кажется, - успокаивали меня они, а между тем близилась со дня на день, с часу на час чудовищная, с долгим, на четыре года, погружением в безумие и гибель мировая война.
     Здесь, в Стокгольме, тихо.
     Здесь вообще не может быть никаких землетрясений. Эту северо-западную оконечность Европы хранят неколеблемые  магматические породы - Фенно-скандинавский щит.
    

Здесь не встретишь женщину с номером узницы немецкого лагеря на руке, продающую газеты и открытки в киоске. Клеймо еврейства здесь прячут под одеждой. 
     Одна из открыток на стенде газетного киоска заставляет вздрогнуть: репродукция картины Бёклина «Бетман и мученица». Не знаю почему, но именно такая репродукция висела в спальне родителей в годы моего детства. Меня всегда пугало это тронутое тлением и распадом лицо, как стоячая вода смерти: оно существовало не в воздухе, а в мертвом безмолвии свинцово поблескивающих под слабым светом луны гнило-стоячих вод. Его оловянно-остановившийся взгляд тек студенистым зародышем блёклой нордической души с картин Бёклина и страниц Сведенборга в Европу, в германские туши, такие на вид мирные, обывательски-примитивные, встречаемые во всех градах и весях континента. Но стоит нацепить на них карательные регалии, развязать им совесть, они звереют, и, как хищнику раздувает ноздри кровь – так действует на них клеймо еврейства.
     Но здесь, в Стокгольме, тихо.
     В воскресенье вечером город пуст. Верхнего света в квартирах почти не видно, лишь настольные лампы на подоконниках хранят своим светом атмосферу затаенности, замкнутости, неодолимого, как характер, одиночества. Даже молодежь в кафе не шумит, не показывает свою независимость громкими окликами и жестикуляцией, а тоже с какой-то молодой веселой печалью пьет пиво.
     Поднимаюсь в номер. На столике у постели лежит Библия на английском. Необходима чеканная медь латыни, от которой в студенческую бытность филологи дохли, как мухи, но именно она закрепляет вечность на мемориальных плитах Европы. 
     Я же открываю Танах, который вожу с собой, чтобы в мой сон вторгся трубный глас иврита, на котором писались первые десять заповедей Завета и последние, которые загремят в день восстания мертвых в долине Иосафата в Иерусалиме.
     Но снится мне иной давно не посещавший меня сон: я в темном зале театра; неважно, что происходит на сцене, там и вовсе белое пятно, но страстно хочется увидеть тех, кто сидит рядом. Я знаю: это дорогие мне люди, которых унесло потоками жизни, вот они рядом, скрипят стульями, касаются меня, но я не могу их видеть и так всю жизнь они рядом, вплотную, я слышу их дыхание, ощущаю их вечное присутствие, даже если их нет в живых, но не вижу. Вокруг зала детали весьма подробны. Исчезнувшую вещь тут же заменяет другая, словно подчиняясь некому закону сохранения цельности сна, и только провальная тьма зала, эта дорогая мне и недостижимая бездна, закону этому неподвластна. Ухает во сне филин, птица тьмы, просыпаюсь, обливаясь холодным потом: только не сидел бы на нашей гостинице, это знак, что кому-то предстоит умереть. Облегченно вздыхаю: в стерильной тишине стокгольмской ночи слышно: филин кричит  с близлежащих крыш.
     Впервые мысль: вымышленный страх ужасней истинного.
     Виснет ли на мне камнем, могу ли я слиться ним, иным этим миром, иной стороной, называемой по-арамейски в Кабале – «ситра ахра»? Или еврейство невозможно вытравить из наследственного кода. Код этот плодотворен и невыносим, обязывает и обессиливает.
     Утренняя, прохладная тишина и синий фильтр морских пространств. Из каких-то окон обдает музыкой, негромко, щадяще, тревожно до обмирания сердца: «Токката и фуга» Баха.
     Стою на ветреном берегу у стокгольмского муниципалитета после того, как взобрался на его башню и посетил зал, где вручают Нобелевские премии. Море в правом ухе шумит по-домашнему. Но стоит повернуть голову, как в левое ухо, из-за плеча, приходит иное море, отчужденное, шумящее пламенем тысяч горелок. Два шума, два звучания одного моря, как два различных мира, отделяемых друг от друга и сливаемых поворотом головы. 

<......................................................>