Генрик Ибсен и Эдвард Мунк.

     Живу в самом центре Осло, в гостинице «Анкерхаус». Утро туманное, подслеповатое, не предвещает ничего хорошего. Но к одиннадцати часам возникает солнце, и медленная жизнь норвежской столицы, похожей на большое городское урочище, слившееся из близлежащих сел, начинает проталкиваться по улицам-сосудам, довольно узким и скученным. По главной улице старого Осло, бывшей Христиании, можно за четверть часа пройти мимо Кафедрального собора, Парламента – Стортинга, почти безлюдного сквера с бассейном и фонтанами, Национального театра и театра Оперы по левую сторону, Университета по правую, и выйти к обширному, простирающемуся во все стороны, опять же почти безлюдному парку, в середине которого, на холме, возвышается Королевский дворец. У здания Университета останавливаюсь перед забранным под стекло фото, увеличенным до размеров плаката: старый, со знаменитой, раздвоенной книзу бородой, Генрик Ибсен сверяет свои карманные часы с университетскими, этими самыми надо мной, быть может, и с теми же стрелками.
     Обширная, скалистая, во многих местах непроходимая, малонаселенная Норвегия богата великими людьми. Всему миру известны писатели Ибсен, Бьернсон, Гамсун, художник Мунк, скульптор Вигеланд, композитор Григ, полярники Нансен, Амундсен, Хейердал. 
   Квартира, в которой проживал Ибсен, совсем близко: надо лишь пересечь угол парка. Квартира-музей. Кабинет закрыт: сквозь стекло, закрывающее вход, виден рабочий стол, бювар. На столе демонята, которых Ибсен очень любил. Над столом, как писал Джойс, «Портрет художника в молодости». В красной комнате- гостиной привлекает внимание широкое угловое окно на улицу. Парализованного Ибсена усаживали около окна, чтобы его видели толпящиеся на улице туристы: великий драматург за работой. Затея принадлежала жене Сузанне. В голубой комнате справляли празднества, особенно встречи Нового года. На фортепьяно, которое стоит в углу, играл Эдвард Григ. Но Сузанна была беременна, вообще не любила музыку и это холодное жилье, часто уезжала на север, Генрик даже хотел с ней развестись. Коричневая комната – по цвету книжных переплетов – библиотека. В спальне, где 23 мая 1906 Ибсен умер, быть может, уставясь в окно на унылую стену близко стоящего соседнего дома, стоит железная печка, похожая на знакомую нам буржуйку.
     Писал с утра. Каждый день. Когда стрелка касалась одиннадцати часов сорока минут, откладывал ручку и шел в кафе, где у него был свой столик. Бренди и пиво привозили ему специально из Германии. Газеты прочитывал от корки до корки. Шел домой и ложился спать. Больше не работал, опять же к неудовольствию Сузанны. Этот бородатый, приземистый, плотный старик в пенсне и цилиндре стал достопримечательностью Осло. Всю жизнь просыпался в плохом, как сегодня говорят, депрессивном настроении. Окружающим с ним было нелегко. Любил свои портреты. Старался зачесывать волосы назад, чтобы лоб был побольше. Был приглашен египетским королем на открытие Суэцкого канала, чем очень гордился. То было время, когда еще слова Ибсена на каком-то мимолетном обеде в его честь в Стокгольме о своей жизни как о «долгой-долгой страстной неделе» доходили до каждого малого угла мира сего. Нордическое облако духа захватило и Петербург. Блок выбрал эпиграфом к своей поэме «Возмездие» слова из пьесы Ибсена «Строитель Сольнес» - «Юность это возмездие».
     Сын Ибсена, дипломат, после смерти отца хотел отдать квартиру муниципалитету, но Сузанна потребовала за это большие деньги. Лишь после ее смерти квартира стала музеем. 
     По пути к музею Эдварда Мунка, посетить который я мечтал, еще только собираясь в Скандинавию,  собьюсь с ног, обходя музеи Нансена и Хейердала с его «Кон-Тики», поглазею на корабль Амундсена, стоящий на берегу. На прогулочном кораблике вернусь раскинутый напротив порт. Покручусь в зале муниципалитета, где вручают Нобелевскую премию мира, помянув недобрым словом Арафата. Обойду огромный парк монументальных скульптур Вигеланда, явно ухудшенного подражателя Родена, особенно с его столпом сплетенных и ниспадающих фигур, этакой примитивной копией роденовских «Врат ада». Вовсе не потому, что Вигеланд поддерживал Квислинга, главаря норвежских нацистов, он весьма походит на Вучетича, воспевавшего коммунистов сталинского розлива.
     Учась в Париже, Вигеланд жил с Мунком в одной комнате. Однажды отлучился, и пришедшая к нему девица с охотой очутилась в объятиях молодого высокого Мунка в отличие от тогда уже толстеющего и лысеющего Вигеланда. Вернувшись и узнав об этом, Вигеланд насупился и вдруг швырнул в Мунка головой скульптуры. Увернувшись, Мунк мгновенно собрался и убежал в Осло. Больше в Париже не появлялся за всю свою долгую жизнь.
     Наконец переступаю порог галереи Мунка, эпиграфом к которой могут быть также строки из стихотворения Ибсена «В картинной галерее»: «Знакома нам паденья глубина; весенних басен книга прочтена». 
    

Галерея огромна с большими переходами от полотна к полотну. Неосознанно, хотя и весьма привычно, до того отдаешься глазению – этому первоначальному позыву туриста, что вдруг, очнувшись, обнаруживаешь, что главное-то просмотрел, ибо оно как-то чужеродно вдвинуто в органически развивающийся мир картин художника. Это островок собственного его существования, хранящий почти шестьдесят лет после его смерти прикосновение его рук, головы, тела и, главное, времени его жизни. Узкая кровать, покрытая домотканым, в цветную полоску, одеялом, которое он в течение многих дней сминал и расправлял. Рядом стоит одноногая вешалка, на которой сиротливо висит его трость с загнутой ручкой и шляпа- котелок. Фотоаппараты и трубки кажутся хирургическими инструментами: ведь он не расставался с трубкой во время работы, а сквозь фотографии пытался прорваться к сущности того или иного сюжета. Но более всего потрясают узкие, громоздкие, черные, как поставленный стоймя гроб, напольные часы без хозяина, вызывая шевеление корней волос тем, что по закону причастности и сегодня продолжают отсчитывать время Эдварда Мунка. Все эти предметы его ежеминутной жизни потрясают  бренностью, рядящейся в вечность, потому кажутся нелепыми, вырванными из контекста, воистину мертвыми без хозяина, хотя и существующими. Может быть, так и выглядит истинная суть мира, среди прикидывающегося жизнью организованного музейного пространства?
     Основные темы его картин – «Мадонна», «Вампир», «Девушка и Смерть», на которой натурально выписанная нагая девица в телесах танцует со Смертью, - это прорывы, прорехи, попытки прорваться в потустороннее. Даже почерк в его письмах и записях пугает блужданием в темных, выхолощенных пространствах смерти. Мунк пытается преодолеть страх смерти, заигрывает с ней, приближается к ней, пусть с расширенными от ужаса глазами и раскрытым в беззвучном крике ртом, но в «Танцах со Смертью», в «Скорби у ложа покойного» он сам пританцовывет рядом с гибелью, беспомощностью, разложением. Он даже как бы посмеивается про себя. Вот нагая девица прикасается к огромному кувшину, не подозревая, что в нем джин в облике Мунка: с демонически-сардоническим лицом, носом-сливой и узкими щелками глаз он только и ждет, чтобы его откупорила девственница.
     Удивительна дружба Мунка с Ницше, портреты которого, как и его сестры, явно приукрашены. Мунк очень гордился портретом Гамсуна в облике вурдалака.
     Вообще Мунк был весьма странным, если не сказать более, субъектом, но во всем его творчестве сквозит одно, метящее гения, ненасытное желание: познать самого себя. Это не зависит от возраста и даже настроения, ибо меланхолия тоже познание мира и жизни на пути к самому себе.
     Какими бы фантастическими не были картины Мунка, доля скрытого в них натурализма пугает. В часы обвальной гибели миллионов в Европе Мунк ждет своей персональной, уже маячащей смерти, живя в построенном им мире, который самодостаточен и далек от страстей злободневных, таких, мировая война или всемирная катастрофа. 
     Но именно в малонаселенной  Норвегии можно понять весь ужас в глазах ребенка у тела умершей матери - двух остановившихся точках. Именно картина «Крик» Мунка вошла в анналы мирового изобразительного искусства.
     Прощаться с Осло иду к морю. 
     Опять все разворачивается напряжением нашего взаимного сближения. Вдали друг от друга мы расслаблены, дремотно однообразны. Но вот приближаюсь к берегу, расставаясь с мелкими подробностями домов, улиц, лиц, остаюсь один на один с четырьмя стихиями – морем, небом, землей и солнцем. Все чувства обостряются, всякая мелочь в пространстве, уже вроде исхоженном и увиденном, разряжается новыми образами, как и само море, замершее вдали, с приближением начинает пробуждаться, слепо пялить белки волн, тянуть ко мне пенисто выкатываемые шипящие шлейфы.
     С высокого холма открывается акваторий порта: пакгаузы, сползая со склона, налезают на причалы. Отчаливающий паром, кажущийся не таким уж огромным с высоты, внезапно оглашает  пространство басом. Непомерно громкий его сигнал, не вяжущийся с его величиной, сотрясает окрестность, открывая для меня по-новому озвучиваемое пространство жизни.
     В Дании и Норвегии море, кажется, присутствует везде.

<....................................................>