.
Михаил Беркович

Деревня
(окончание)

*    *    *

     Милиция никогда не пользовалась в деревне доверием. Мужики не считали благом обращаться за помощью ни к ней, ни к суду.   Может быть оттого,  что редко кому удавалось находить в этих организациях правду. А когда случалось что-нибудь криминальное, - старались сами разобраться, до сути дойти.  Почти всегда получалось быстрее и эффективнее. Во всяком случае, селянам свой «скорый суд» импонировал больше, чем  народный. Кроме тех, кому доводилось попасть под свой суд.
     Не по нраву пришелся он и Петру Фомину. А попал Петр  из-за жадности и подлости. Осенью, когда пчеловоды упаковывали ульи на долгую сибирскую зиму, очень тщательно проверяли каждую семью. Чтобы меду хватило всем, чтобы мед этот был отличного качества, иначе пчелам не перезимовать без болезни.  Меда от больной семьи и в лучший год не дождешься. Зато та, что хорошо перезимовала, по весне быстро наберет силу и даже   в плохой год кормит и себя, и пасечника.
     Когда медоносы отцветают, пчелы еще продолжают работать, собирают нектар с немедоносных трав, даже с хвойных деревьев. Человек такой мед есть может, а если оставить его в ульях, то пчелы могут погибнуть или опоноситься посреди зимы.
     Поэтому  пасечники, перед самым снегопадом убирают из ульев рамки с падевым и заменяют их рамками с весенним медом. Иные делают это чуть пораньше.
     А есть и хитрецы, которые обкрадывают своих коллег. Делается это таким макаром. По окончании медосбора ворюга-пчеловод забирает у пчел весь мед, ставит в ульи сухие рамки. Пчелы видят, что корма у них нет, а это значит, что семья обречена на гибель. Выход один: искать где угодно корм. Пчелы разлетаются по всей округе искать нектар. Но его и в природе нет в это время. Значит семье грозит голодная смерть. И голодные пчелы врываются в чужие ульи, забирают готовый мед и несут к себе.
     Те же пчелы, у которых крадут, выстраиваются возле летка, встречают воровок, завязывается драка. Вот такую драку и увидел возле одного из своих ульев деревенский мудрец Птицын. Как опытному пчеловоду, ему сразу стало понятно, что есть в деревне кто-то хитрый, кто на чужом горбу хочет в рай въехать.
     Родион долго стоял возле этого улья, наблюдал, за действием пчел. Перед вечером вскрыл улей, проверил рамки и ахнул. Оказалось, что от того меда, который он дал на зиму семье, осталась третья часть. «Кто же пакостничает в деревне?», - подумал Родиен. И стал соображать: кто бы это мог быть.
     Пчелиное воровство - дело известное. Как с ним бороться знает каждый пчеловод. Поэтому  Родион снял улей с кольев, спрятал его в стайке, а то место, где он стоял и вокруг густо полил соляркой. Пчелы не выносят запаха нефтепродуктов. Но у них хорошая память. Если они сегодня взяли здесь мед, то завтра прилетят снова. Наткнутся на нефтяную вонь - улетят. Но на следующий день явятся снова. И лишь недели через две  ни одна из воровок здесь не появится. Вот тогда и можно будет вернуть улей на свое место.
     Но на следующий день Птицын заметил воровок и у другого улья. А это уже беда. Конечно, он спрятал и вторую семью. А сам пошел к соседу пчеловоду.  Это был отец Валентины Ткачевой Павел Исаевич Гребной. Невысоконький, щуплый старик с густой рыжей шевелюрой слегка только тронутой сединой. Жил он на земле праведником. Не пьянствовал, не сквернословил. Работал от зари до зари. Сам обрабатывал огород, плотничал, скотину держал, да еще и пасеку завел небольшую - семь-восемь семей.
     Еще из-за забора увидел Птицын,  что старик стоит возле улья с паяльной лампой. И гудит она на полную мощь.
     - Че делашь? - удивился Птицын.
     - Воровок жгу!
     - Дак ты ж и своих пожгешь!
     - А чо делать-то - спасу нету от их. Я ить знаю, эт все Петька Фомин творит. Боле некому. Токо как поймашь?
     - Ну, а поймашь - чо сделашь?
     - Морду набью! - решительно сказал Павел Исаевич.
     - Брось лампу? - посоветовал деревенский мудрец.
     - И чо делать?
    - У тя краска есть?
     - Кака краска?
     - Люба, лишь ба через пульвизатор прошла. Вот ты покрась воровок, а я их потом найду. Они ж не к мине полетят, а домой...
     - А-а! - понял замысел деревенского мудреца Гребной. - Тада я - щас!
     Старик быстро сбегал в сенцы, достал пульверизатор, наполнил его белилами, подбежал к улью и стал опрыскивать пчел.
     - Вот ты так денька два постой, а потом уж моя очередь настанет, - сказал Птицын.
     - Постою-у-у, постою-у-у, - замотал головой Павел Исаевич. - Токо ты, Родион, не подкачай...
     Через два дня дед Родион подался в край деревни. Вроде - погулять. Ходит себе неторопливо - у одной калитки постоит, у другой погутарит. Добрался до подворья Фоминых. У тех как раз работа кипит. Хозяйка над грядками раком стоит, Петро на пасеке топчется, в сетке и с пульверизатором.
     «То ли от клеща лечит, - подумал Птицын. - Но ведь нету такого лекарства, чтобы с пульвизатором». И он через соседский огород прошмыгнул незаметно для Петра и оказался рядом, не боясь пчел.
     - Ты че ет делашь, Петро? - спросил.
     - Опрыскиваю.
     - От чего?
     - От гнильцы.
     - Чем?
     - Да Сашка мой из городу привез како-то новый раствор.
     Родион вытащил из-за пазухи сетку, накинул на голову и подошел к самому улью:
     - Ну-к покажь?
     - А все одно ниче не увидишь, - сказал, смутившись, Петр.
     Родион взял у него из рук пульверизатор, открыл крышку и - в лицо ему пахнул запах водки. Родион сразу смекнул, в чем дело, но прикинулся этаким простачком:
     - На спирту што ль?
     - А хто  ево знат?
     - Может и мне ба Сашка достал?
     - Не знаю, надо поспрошать?
     Прием, которым пользовался Петро, тоже не нов. Водкой опрыскивал для того, чтобы пчелы опьянели и тогда их никакие сторожевые заслоны у чужих ульев удержать не смогут.
     Родион стал приглядываться к пчелам. Предположение Павла Исаевича подтвердилось. Возле летки деревенский мудрец увидел несколько пчел с подкрашенными крылышками. Старик еще немного потоптался возле Петра и потопал восвояси. Вечером  на пасеке Фоминых собрались почти все пчеловоды. Заставили его открыть несколько ульев. Ни в одном из них не было меду, все рамки – сплошная сушь.
     Били Петра прямо на пасеке, на месте преступления. Били все, кроме деревенского мудреца. Этот стоял в сторонке и покрякивал. Собственно, Петра не били, а секли прутьями.
     Орал он во все горло, матерился - на чем свет. Ничего не помогло. Заслышала Лукерья мужнин ор - на подмогу кинулась. И верещит, словно режут ее:
     - Ой, люди добры! Ой убивают! Ой-ей-ей!
     Виснет на руках мужиков, кусаться норовит. А те будто и не замечают Лукерьюшку. Только деревенский мудрец подошел к ней поближе и сказал:
     - Цыть, коза драная! Как чужу капусту жрать,  дак - «хрум, хрум, хрум!» А как палкой по рогам,  дак - «Ме-ке-ке-ке»?!
Нельзя сказать что Петра Фомина били долго, но спину изукрасили по-хозяйски. Особенно ниже пояса. Неделю обедал на коленках.
     Через два дня пчеловоды пришли с проверкой. Опять вскрыли ульи и убедились, что рамки в них стоят с медом, как и полагается.  Поэтому второй раз  Петра бить не стали. А Марк все вспоминал, как Петр собирался убить соседа из-за свиньи, и какие он, при этом умные слова говорил. А сам-то вор-вором. Несмотря, что самый богатый мужик в деревне.

*    *    *

     Леха Колотов самозабвенно управлял гусеничным легким  тракторишкой. Сзади,  на  тросу  колыхалась большая стальная цистерна, крашенная суриком. Гольдберг поднял руку, трактор остановился. Колотов быстро выскочил из кабины, встал рядом и сказал:
     - Ну, рассказывай.
     Это у него манера такая спрашивать, мол, чего надо.
     - Как живется в новой квартире? - вместо ответа поинтересовался Гольдберг.
     - Хорошо живется, - как бы отмахнулся Колотов. - Ты мне зубы не заговаривай, рассказывай.
     - Дровишки надо из леса привезти.
     - Свалил?
     - Нет.
     - Дак ты хошь, чтоб и свалили?
     - Ну да!
     - Водка есть?
     - На это дело найду.
     - Ступай, - сказал Леша, - привезем.
     - А что это за цистерна,  на кой она тебе такая большая?
     - Хм, старый человек, - удивился Колотов, - а ничего не знаешь. Цистерна - она ж под воду! Накачаю полную, днем на солнце прогреется - вот и поливай огород  сколь хошь.  Да и  в  случае  загорится что...
     Словно предчувствовал механик. Через несколько дней ночью заполыхала его стайка.  Кто-то  из  деревенских завистников все же пустил красного петуха. Разбор был чисто деревенский.  Вспомнили угрозу Федьки Чомбе. К нему и направили стопы технорук Завозин с сыном. Леша Колотов  идти не пожелал.
     Федька перепугался  до разжижения стула:  какие шутки! Забился, забожился:
     - Не я! Сука буду не я, - интеллигентно клялся он, - век слободы не видать, - не я. Да я и не мог! Кого хошь спгоси,  всю ночь из избы не выходил - самоггай давил.
     При этом Федька орал, словно его резать собрались.  Как не понять мужика: кому же хочется еще раз по зоне гулять? Даже если и за дело! Но Завозины поверили Чомбе,  ушли  с миром. Чомбе побежал к Леше Колотову и повторил - слово в слово - свою интеллигентную клятву, добавив, что он только болтать горазд, а такое зло хорошему человеку  сделать не может.
     Версия в умных головах зародилась одна-единственная.  Поэтому искать другого поджигателя не стали. Иди - попробуй отыскать среди четырех с половиной сотен человек! В милицию заявлять не захотели. Технорук Завозин выписал лес на  новую  стайку,  дал двух плотников и таким образом погорельцу помогли.
     Хорошо еще, что корова с теленком в ту ночь находились не в стайке.  А куры сгорели. Горевал Леша: хорошие у  него были куры - несучие и мясистые,  Но что теперь о них вспоминать? Что было то сплыло!

*    *    *

     Родион Васильевич Птицын не всегда  сидел  на своей завалинке. Руки у него - на любую работу пригожие. Все он по хозяйству умел  сладить сам,  без посторонней помощи. А коли нужда возникала, то и соседям помогал.  Но и свободное время тоже не все завалинке отдавал.  Иногда ходил по деревне. И всякий раз - неторопливо, с расстановочкой, словно обходил свои владения, все примечая.
     Пришел он  так однажды к Гогиному цеху.  Гога в этот момент какую-то книжонку разглядывал.
     - Интересна книжка-то? - спросил Птицын.
     Спросил так, для разминки,  для завязки, чтобы не сразу вот так - с места да в карьер. У него давно назрел разговор с Гогой.  А тот,  ничего не подозревая, ответил:
     - Интересна книжка, Родион Ефремович. Могу дать на недельку.
     - Некогда мне книжки-то расчитывать, - сосредоточенно сказал Птицын. - Ты ба вот Олежку свово заставил книжки-то читать. Он ить у тя дурью маетца.
     - С чего ты так решил, Родион Ефремыч? - насторожился Гога.
     - Да днями по деревне шастат, водчонку попиват, девок портит.
     У нервного Гоги  заиграли желваки,  от толстой шеи к лицу волнами пошла краска.
     - Ты что-то не туда гнешь,  Ефремыч! - зло сказал он. - Вроде бы как тебе мой сын не нравится...
     - Ты кипяток-то поохолонь, Василич, а послухай, чего я  те скажу. Ежели у парня, как твой Олег, много дурного времени - жди беды.
     Гога, попытался возмутиться, но старик  положил ему руку на плечо и строго сказал:
     - Я тебе, Василич, не враг. Сыну твому - тожа, но сердце мое чует, ежели не присмотришь за дурнем, - худо кончитса.
     После этих слов, Птицын круто повернулся и ушел прочь. Дело свое он сделал. Только какое ж оно - дело? Разве после этого разговора Гога Резаный занялся воспитанием сына?  Да ни в зуб ногой! Как не работал нигде Олег,  так и продолжал не работать. Уходил из дому, а возвращался не каждый день. Где-то его носило. Где именно - того никто не знал, но поговаривали мужики, будто к нехорошим дружкам прибило  Олега,  а те подбили на нехорошие дела.
     Однажды Олег домой не  вернулся, а из города прибыл в деревню следователь, с ордером на обыск дома Степановых. Попался отпрыск на грабеже. Теперь ему придется посидеть маленько. Как же убивалась Антонина! Как ревел сам Гога! Только, что теперь поделаешь - хоть заревись!
     Но Гога не был бы Гогой, если бы просто так сына отдал. Он оформил его задним числом в леспромхоз, выклянчил у Завозина отличную (хоть к ордену представляй) характеристику, созвали собрание и приняли постановление: просить Олега Степанова на поруки. Нельзя же такого хоро-шего держать за решеткой!
     Месяца через три отпрыск вернулся домой.  Похудевший, возмужавший и обнаглевший. Юноша прошел курс молодого зека.  Гога летал на десятое небо, Антонина была благодарна мужу за спасение сына  от  лагеря. Только оказалось потом, что все Гогины хлопоты были пустыми. Много ли времени прошло,  мало ли,  а  все равно попался  опять с дружками Олег. И на этот раз уже ничто ему помочь не могло. И пошел он по той дорожке, по которой прошло две трети мужчин деревни.
     Дали Олегу всего четыре года. Но и это не так уж мало для супругов Степановых. Четыре года надо готовить  посылки, ездить на короткие и длительные свиданки,  писать и получать письма... Беда, что там говорить.
     С той поры, как посадили Олега, старик Птицын при встрече с Гогой глаза отводил в сторону, словно это он беду накликал.

*    *    *

     Новая весна всегда несет не только  обновление природы,  но и дополнительные хлопоты, большую работу.  Еще снег не сошел, а  по всей деревне развозят дрова в хлыстах, ревут мотопилы - «Дружбы», «Уралы», «Тайги» - у кого что имеется. Возле каждой избы растет гора наколотых дров. Этим «горам» дают отлежаться на солнышке месячишко-другой, чтобы поленья просохли ладом,  потом укладывают в поленницы, поближе к дому, чтобы зимой недалеко носить было.
     В то же время идет починка лопат, кос, вил и прочего шанцевого инструмента,  без которого ни один мужик на селе не обходится.  К тому же зима была долгой и трудной. Она тоже хлопот добавила. У кого снегом забор повалило, у  кого крылечко подгнило, крыша потекла... да мало ли что еще. Все необходимо починить, сделать, привести в порядок, пока  не настала страдная пора. Тогда не до того будет. Потому что так она устроена - деревенская жизнь: всякому делу - свое время.
     Еще не  повсюду сошел снег, а на горах уже  степенно разгуливают коровы, носятся овцы. Деревенский народ заготавливает колбу (так  сибиряки черемшу называют), бересту - на растопку печей, добывают березовый сок, валят молодые деревца на черенки для лопат, вил, кос и тяпок. И эта, на первый взгляд, не первостепенная работа, в страдную пору становится важным испытанием крестьянского хозяйства. Потому что, когда садят картошку - лопаты не ремонтируют, а к покосу должен быть избыток хорошо отбитых, наточенных литовок, с надежными черенками.
     Всего много надо крестьянскому хозяйству: несколько стогов сена поставить, кубометров десять-пятнадцать дров напилить и наколоть...
     К весне уже каждый определился:  какую скотину будет держать летом, сколько картошки посадит, сколько стогов  поставит. Все эти проблемы местным жителям решать легче. Знают, где что растет, из чего что делать надо. А городские беженцы тыкаются, как кутята слепые, по каждому пустяку советоваться бегают. Чаще всего - друг к другу.
     Сидели вечером Гольдберги на крылечке. Марк Семенович только что осмотрел все три своих улья,  подкормил сахарным сиропом пчел. Глядь - Глазьевы идут. Егор Иваныч в своем военном кителе поверх  гражданских штанов,  в военной же фуражке, с  какой-то огромной черной сумкой. Нина Васильевна в  сиреневом платье и  коричневом  свитере.  На ней легкая дачная шляпкану, типичная курортница. И идут, как по бульвару, под ручку. Не молодые, но высокие, стройные, красивые люди.
     - Слушай, Семеныч, - сказал после взаимного приветствия Глазьев. - Ты смелый человек. Я так и не решился осенью пчел завести,  а теперь  завидую.
     - Это не я смелый, - засмеялся Гольдберг. - Это Петр Фомин решал.
     - Ну, все равно. А я боюсь. Это ж дорого стоит, а бросаться деньгами в наши дни опасно.
     -  Да я ведь ульи не покупал - только пчел. Так что мне недорого это обошлось.
     - Тебе проще. А все равно хочется хоть один рой купить. У нас вся семья мед любит...
     Женщины сразу же направились осматривать теплицу, где у Гольдбергов уже прививались недавно высаженные помидоры. Мужчины сидели на веранде и рассуждали на практические темы, каждый делился опытом разведения кроликов, оптимального их откорма, другими деталями деревенского производства.  Вскоре Гольдберг хватился:
     - А что,  собственно, мы сидим здесь, Егор Иваныч? Или нам выпить нечего, или закусить нечем?
     - Ну вы прямо,  как Ботанкин! - шутливо  сказал Глазьев.
     - Нет! - возразил Гольдберг, - у меня есть нечто такое,  что Ботанкина мало интересует.  Он крикнул жене:
     - Людмила,  зови гостью в дом!  Пошли, - сказал, обращаясь к Глазьеву.
     Они вошли в избу, Гольдберг открыл крышку и нырнул в  подполье. Через минуту вылез с трехлитровой банкой, наполненной жидкостью медового цвета.
     - Нашли чем удивлять - медовухой! - разочарованно буркнул Глазьев.
     - Э, нет, Егор Иванович, не медовуха - мед монастырский, тот самый, что с давних времен пили российские монахи. Я сварил его по старинному рецепту. Так что будьте настолько добры - отведайте!
     - Любопытно! - удивился Глазьев. - Попробуем однако!
     В избу зашли женщины, стали вдвоем накрывать стол. Людмила налила из банки мед в графин, поставила стаканы, быстренько приготовила салат из соленых помидоров, огурцов, поставила тарелку желтых груздей, нарезала сала...
     - За все хорошее! - сказал Гольдберг, когда были подняты стаканы.
     Такой незамысловатый тост  поддержали остальные.
     - Что это такое?  -  удивленно спросила Нина Васильевна, осушив свой стакан.
     - Это то, что соответствует рекламе! - удовлетворенно сказал Глазьев. - Это мед монастырский - старинное русское вино на медовой основе.
     - Какая прелесть! - сказала Глазьева.
     - Ну, если так, - улыбнулся Гольдберг, - то после первой закусывать не полагается, - и он опять наполнил стаканы.
     - Черт возьми! - начал разговор Глазьев. - Такая богатая у нас страна. Все ведь есть для нормальной жизни. И природа богатейшая, и ресурсы почти неограниченные, и народ  талантливый... Почему же мы не живем по-людски?
     - Ну, сел на своего конька! - вздохнула Нина Васильевна. - Пошли, Люда, от них,  замучат политикой.
     Женщины ушли не сразу. Однако с этой минуты разговор действительно свелся к политике.
     - Неужто вы не знаете, «почему»? - поднял брошенную перчатку Гольдберг.
     - Знать-то знаю, - вздохнул Глазьев, - а все равно больно и все равно не пойму. Почему народ перестал работать, а занялся воровством, грабежами, беспробудным пьянством?..  И не видно этому конца  и краю.
     - К сожалению. Но ведь народ принудили к такой жизни, - сказал Гольдберг, - принудили правители, разрушившие российскую государственность, разворовавшие под шумок народом же созданные ценности.  Чего же вы хотите от народа? Куда ему идти, чем заняться, если он видит, что то дело, которому  служил всю жизнь, сегодня полностью обесценено. Рабочим даже можно месяцами не  выплачивать зарплату. У  них же земля из-под ног поплыла, Егор Иванович!
     - Да все это я не хуже вас знаю!
     - Не сомневаюсь, - согласился Гольдберг, - только от этого ни мне ни вам не становится лучше.
     Егор Иванович молча пошевелил мясистыми губами, задумался на минуту и с глубоким вздохом сказал:
     - Как в сказке: чем дальше, тем страшней. В Березовке к крайней избе подъехал грузовик. Вышли четыре  амбала, стариков-хозяев закрыли на замок, скот из стайки погрузили и - уехали. Никто этим старикам не поможет теперь. А ведь могли и убить...
     - Зачем мы душу травим?  Что пользы об этом говорить! Раньше  у нас хоть теоретически была возможность что-либо изменить. А сейчас, когда само правительство открыто совершает преступления против  народа, что мы можем?
     - Нет, вы только посмотрите, насколько деградировал народ! - не  мог унять своих бешеных мыслей Глазьев. - Я вот смотрю на Ивана Корчакова - вальщика леспромхозовского. Он же - шорец, тайга - его кущи райские, жить без нее невозможно,  а он получает зарплату за то, что уничтожает  ее  своими руками!  Неужто не понимает,  что творит?!
     - Все он понимает, но кругозор такой. Он далеко не видит, а все, о чем вы говорите - не рядом с его избой стоит. Вот бутылка на столе - это совсем близко. А когда она водружается на стол, - все мировые катаклизмы отступают. Что вы ему навязываете  присущий вам образ мысли, с его глобальностью.
     Шорца ведь несколько веков за огненную воду покупали.  Сперва купцы русские брали у него соболя за бутылку, потом советская власть стала по той же таксе его тайгу брать. Вот он и стал люмпеном... Именно таким он и нужен был советской власти, такой нужен правительству России,  ибо другой может потянуться к топору, а этот - никогда. Так и замрет  где-нибудь в канаве от лишнего глотка «Рояля».
     Егор Иванович  задумчиво слушал. Гольдберг налил ему и себе еще по стакану меду. Выпили.
     - И вы туда же! - Возмутился Глазьев. - Дескать, система нас всех сделала такими. Знаете что, дорогие мои умники, Человек при любом строе останется Человеком.
     - Трудно с этим спорить. Но только слышал я, будто человек, даже если его и писать с очень большой  буквы, на восемьдесят процентов из воды состоит. Как любое животное. Только вот любую скотину ударь - заревет, запищит, замычит. А человека бьют и плакать не дают. К тому же человека можно бить, не ударяя. И это больнее любых батогов...
     - Что ни говорите, а шорцы должны были протестовать. Они же не только не возмущались, но сами активно пилили лес.
     - Может вы и правы, только ведь и мне тайга не менее дорога. А вам? Но нас зациклило на рабочем, совершенно неграмотном мужчине, а сколько сейчас просвещенной нечисти развелось, - перевел Гольдберг разговор на саднящую свою тему, - которая берет на себя смелость защищать народ.  Вот и теперь возникли всякие прохановы, распутины и множество им подобных народозащитников.  И они, вольно или не вольно, клевещут на русский народ.
     - Как именно? - удивился Глазьев.
     - Скажите, Егор Иванович, вам больно оттого, что идет война в Нагорном Карабахе?
     - А как же!
     - Так вот, в самый разгар этой ужасной войны,  по центральному телевидению разглагольствовал Валентин Распутин. Мол, пусть другие говорят о других народах, а он  будет - о русских.  И начал о возросшей русофобии, о том, что какой-то эстонский профессор издал в Англии книгу, в которой называет русских людей  оккупантами.
     - Но ведь правильно называет! - вставил слово Глазьев. - Нас никто не приглашал в Прибалтику, Бессарабию, Западную Украину. Мы их завоевали...
     - Дело даже не в этом! - перебил его Гольдберг. - Этично ли в то время, когда твоих сограждан убивают, когда рекой льется кровь,  говорить о какой-то книжке?  Не такой ведь он - русский народ,  каким представляют его русские фашисты.
     - Да, черт его знает, какие мы?! - горестно сказал Глазьев. - Знаю только, что мы сидим в глубокой трясине, из  которой не видно выхода. Хуже, по-моему, не было никогда.
     - Что вы, что вы! А когда было лучше?
     Гольдберг снова наполнил стаканы, открыл банку шпротов.
     - Или при Сталине было лучше?
     - Лучше! - твердо сказал Глазьев. - Я не оправдываю этого,  но ведь в то время не все были репрессированными, а сегодня - почти все, за исключением «новых русских!» - то есть уголовников, - он задумался. Серые глаза его выражали грусть.
     - Как ни приукрашивай,  а получается, - продолжил Глазьев,  - что вся история государства Российского - цепь преступлений коронованных и некоронованных особей против своего народа,   всех этих  разиных,  пугачевых,  гайдаров и чубайсов. Послушайте, Марк Семенович, -  вскинул  взгляд  на  собеседника Глазьев, - а вы не подумывали о том, чтобы уехать на историческую родину, подальше от всей этой чехарды?
     - А вы? - не пожелал откровенничать Гольдберг.
     - Что я?
     - Не подумывали?
     - Убежал бы - куда глаза глядят, да некуда: моя историческая - прямо под ногами.  Говорить больно, но  вижу,  что вылезть из этого болота не удастся ни через пять, ни через десять, ни через двадцать лет.
     - Отчего же так безнадежно? - иронично спросил Гольдберг.
     Он и сам знал «отчего», но хотел услышать от Глазьева.  И тот не заставил себя упрашивать.
- Народ, который не занимается воспитанием своих детей, не вправе рассчитывать на хорошее будущее, - сказал он убежденно.  Думаю, тут не нужны никакие доказательства.
     Гольдберг молча кивал.
     - Если дети в первом, втором классах появляются на уроках поддатыми, а девочки в девять лет занимаются  проституцией и школа ничего с этим не может поделать, то на что нам с вами рассчитывать, любезный Марк Семенович?  Не можем ничего поделать по той простой причине, что нас не понимают родители.  Это ведь они предлагают детям такой образ жизни. А посмотрите,  кому поручена работа в школе?  На девяносто процентов это публика, которую к детям близко допускать нельзя!
     Он перевел дыхание, пристально глянув на своего собеседника и продолжил:
     - Нужны настоящие учителя,  а их нет в природе, потому что государство жалеет средства на хороших учителей. Все хорошие ушли из школы. Остались  или такие,  кто не способен больше нигде заработать, или пенсионеры,  как мы с Ниной.  Потому и нет впереди у нас ничего. Потому я и готов бежать, куда глаза глядят с той самой исторической родины,  которая у меня под ногами.
     - Я не знаю: историческая или нет,  но моя родина - тоже под ногами, - сказал Гольдберг, слегка оскорбленный таким поворотом разговора. - Здесь в течение двух веков жили мои предки.  Они работали на страну,  воевали за нее, то есть жили и умирали, как все остальные люди. А что было там - не знаю. Хотя, мог бы и уехать, но пока не задумывался об этом.  Правда,  меня часто мучают сомнения - нужен ли я тут?
     Глазьев глянул на часы и сказал:
     - Наверное, пора и честь знать, Марк Семеныч.
     - Ну что вы - сидите!
     - Пора, пора, дома дел - по горло.
     С этими  словами Глазьев попытался встать из-за стола, но ноги ему плохо подчинялись.
     - Ой, что вы со мной сделали, Марк Семенович! - засмеялся он. - Голова ясная, а ноги не идут.  Вот это мед! Вот это напиток!
     Он с трудом выбрался из-за стола и, пошатываясь, вышел на крыльцо.
     - Ну, что пошли, хозяюшка? - сказал, обращаясь к жене.
     - Давно пора, - охотно согласилась Нина Васиьевна, и они направились к калитке.

 *    *    *

     Скоротечное сибирское лето пролетело так стремительно, что и не заметил его Гольдберг. И это понятно: когда ты в работе с утра до вечера, то не часов, а месяцев не замечаешь. А лето прошло - надо опять готовиться к долгой зиме. С вечера Марк Семенович, как всегда, обошел свои владения, расставил капканы в стайке и вокруг нее, чтобы приблудившимся крысам не было раздолья на  его подворье, прикрыл летки в ульях, вывел немного погулять своего кобеля и вошел в избу вполне  готовый  к ночлегу. Единственный канал телевидения, который был доступен деревне, нагнетал страсти. Операторы показывали  правительственные и депутатские разборки. Учено спорили перед камерами Егор Гайдар с Григорием Явлинским, лучший клоун столетия Владимир Жириновский убеждал всех, что никто, кроме него не сможет совладать с современной Россией и потому народ должен преподнести ему подарок к пятидесятилетию - избрать сына юриста президентом страны.
     А  за пределами большой политики, где жались в  ужасе народы некогда могучей  страны,  текла  совсем иная жизнь. Здесь шла поспешная приватизация народного добра.  Заботливые коммунисты приостановили свою гуманистическую суету и принялись за собственные дела и  интересы.  Срочно сколачивались всякие фирмы, организовывались  новые  торговые  точки,  строились ларьки,  вокруг которых шастали бритоголовые рэкетиры.
     Зазвучала траурная музыка на похоронах жертв первых заказных убийств. Шла полнейшая  деградация, сопровождаемая публицистическим валом вперед смотрящих журналистов,  вчерашних глашатаев социалистических норм и правил. Наблюдать за всем этим вчерашнему газетчику было  невыносимо весело.
     Вот быстренько бросивший партийный билет, интеллигентнейший Иван Ковалев зовет народ назад к капитализму:  «Обогащайтесь! - столь же страстно, как некогда звал к коммунизму, убеждает он, - чем больше богатых,  тем меньше бедных!» Какая умница! Ведь что главное в политике? Концепция! Дорога к светлому будущему. Ну, испохабили одну дорогу, что ж теперь, умирать?  Вот вам другая, более современная: «обогащайтесь!» Но не в народе дело. Как приятно ощущать себя пророком! Не пробовали? А Иван пробует, должно быть побольше зеркало в прихожую купил: в старое уж и не вмещается. Столь велик - Спиноза! На худой конец, Карл Маркс!
     Это было еще то время, когда народ всю информацию,  исходящую от газет, радио и телевидения, воспринимал не иначе,  как руководство к действию. Потому что газеты делают... ну такие умные люди - представить страшно. Откуда же читателю знать, что среди репортерской публики невежд не меньше, чем среди торговцев сигаретами врассыпную.  Но люди так воспитаны. По-другому мыслить в России не умели. И потому многие восприняли слова ведущего диктора областного телевидения,  как команду: «грабить!» И, как говаривал дорогой  Михаил Сергеевич Горбачев, процесс пошел. Ничто уже не могло его остановить.
     Великая все-таки сила - проституция. Ты только погляди, читатель, с какой мощью тянут к себе наше кобелиное племя жрицы любви! Как высоко оплачиваем мы их терпимость! Но даже лучшие панельные дивы и мечтать не могут о таких ставках, которые получают политические проститутки за свою терпимость - самое высокооплачиваемое качество в мире...
     И весь смак этого дела, вся притягательная сила заключаются в том, что не требуется никаких знаний, никакого интеллекта.  Ничего ведь не нужно. Просто в смутное время проснуться однажды и почувствовать необходимость  в смене  ориентиров. А муки совести - дело не материальное. Известно ведь, что прежде, чем совершить преступление любой человек должен психологически подготовится к нему, то есть убедить себя в том, что он имеет право так поступить. Иначе ничто в мире не свершается, ибо человек ни при какой погоде против своей воли не пойдет. Добровольно, разумеется.
     А как себя подготовить  в данном, конкретном случае - простое дело:  ну ошибался, ну заблуждался, теперь вот понял, прозрел, и совесть не позволяет далее идти по ложному пути. Если же завтра опять придут к власти большевики еще раз можно покаяться  в недальновидности. А кто запретит?!  Понятно, что будет несколько неудобно. Возможно. Но зато будешь жить. Такого тебя никому в голову не придет взрывать, расстреливать... Ибо ты удобен. Убивают  неудобных. Так что живи до ста двадцати, а если можешь - больше. Бог с тобой!
     Марк Семенович  заметил некое стремительное разделение людей по интересам. Особенно среди коллег. Это вполне объяснимо. Нет нужды оглядываться на секретарей всяких комов:  пиши,  что хочешь и  о чем хочешь, сколько хочешь.
     Кучи всяких изданий выбросили коллеги на прилавки современного рынка. Совестливая Анна  Шабова  сразу же сориентировалась и открыла «Твое подворье». Газетку раскупали в первые часы поступления, потому что в ней печатались агрономы, специалисты по  обработке почвы, заболеваниям огородных растений, домашних животных... Все это в эпоху массовой тяги к личному огороду имело особую ценность. Ведь без подсобного хозяйства трудовому человеку стало совсем невмоготу!
     Но еще быстрее расходилась газета  «Интимная жизнь», которую открыл много лет пребывавший в  подполье сексуальный маньяк Владимир Шитов. Почему в подполье? Большевик не имел права мыслить о сексе. Ибо секс как-то выпал из поля зрения партии. О нем ни в одном уставе - ни слова. Не до него чистым помыслами, когда они борются за моральную чистоту нации!  Тут у Шитова имелись с партией крупные расхождения. Он даже отчаянно протестовал против такого ханжеского подхода к половой жизни. Но протестовал как-то внутри себя, без эмоциональных всплесков и постановки вопроса на партийном собрании. Потому что могли неправильно понять его свободолюбивую душу.
    

Зато теперь у него - никаких ограничений! В белых тапочках на босу ногу видел он все (вместе взятые) партийные собрания! В руках газета, которую издает не дядя какой-нибудь,  а Владимир Шитов! Чувствуете?
     Он не очень заботится об авторах,  больше нажимает на собственное перо, которое аккуратно выводит слово «любовь» там, где любовью никогда и не пахло. Нет у него возможности понять, что секс и любовь все-таки  не одно и то же.
     Обо всех  этих проблемах думал в  постели отставной газетчик. Делиться горькими мыслями с  женой не любил. Огорчать не хотел. Поэтому все гадости старался переживать наедине с самим собой. Вот и сейчас он ворочается с боку на бок, а сон не идет. Он изредка поглядывает на мирно похрапывающую Людмилу - единственное его утешение в этой жизни - и изредка вздыхает.  В конце концов,  решил, что пора гнать  от  себя всю эту муру, начал считать в уме.
     В это время залился лаем кобель. Вскоре раздался стук в  дверь.
     - Кто это? - мгновенно вскинулась Людмила.
     - Откуда мне знать? - ворчливо ответил Марк Семенович. - Пойду, посмотрю...
Вскочил на свои не очень резвые ноги, снял, на всякий случай, со стены двухстволку, открыл дверь на веранду и сердито крикнул:
     - Ну кого еще черт несет среди ночи!
     - Ничего себе! - услышал знакомый голос, - вот и приезжай к нему!
     - Не с того ли ты так зачастил? - улыбаясь сказал Гольдберг, впуская своего старшего сына. - Когда последний раз изволили наведаться, Давид Маркович?
     - Да года два поди прошло, - сказал Давид, скидывая на пол рюкзак.
     - Ой, Додик приехал! - раздался из-за спины голос Людмилы. - Дай-ка гляну на тебя, заходи скорей.
     - Ладно, насмотришься, успеешь.  А сейчас дай чаю и пусть спать идет, - бурчал Гольдберг.
     - Ты чего это вздумал ночью ехать? Есть же электричка! - сказал Марк Семенович.
     - Она отходит рано,  а мне надо было решить кой-какие проблемы на работе.  Поэтому пришлось топать на поезд.
     - Не приставай, Марк, - услышал Гольдберг голос Людмилы. -  Приехал, когда смог.
     Она встала, быстренько налила в стакан чаю, благо чайник стоял на плите и не остыл, сообразила бутерброд с маслом и медом. Давид попил и улегся на диван.
     Утром Марк  Семенович встал позже обычного, тихонько нырнул во двор и стал заниматься  привычными  делами. Начинал он всегда с осмотра кроликов.  Все были живы и здоровы. В одном из капканов обнаружил матерую крысу. Похоже, что попалась она с вечера. Хорошо, что попалась. Иначе могла повытаскать из клеток крольчат.
     Он еще не успел раздать траву своим подопечным, как услышал шаги Людмилы. Она направилась к грядкам озимого чеснока. Видимо посмотреть, появились ли всходы. Грядки эти на зиму накрывали горбылем, чтобы снег не задавил всходы.
     Давид спит, они оба хорошо знают его привычку валяться в постели до обеда. А иной раз и дольше. Так что Марк Семенович успел расправиться со всеми делами прежде, чем увидел на крыльце сына. Давид стоял в одних трусах, если не считать очки, и курил.
- Па, - крикнул он, - я тебе тут привез одну железку, иди - глянь.
     Марк Семенович направился к крыльцу. Давид вынес рюкзак и стал вынимать из него настольный деревообрабатывающий станок.  Гольдберг старший поглядел на него и сказал:
     - Хорошая железка. Лучше моей. Но не новая.
     - Новой пока нету.
     - А эту где взял? - поинтересовался отец.
     - Да  в школе списали пять станков. Вот я и отобрал лучший.
     Старик  вынес удлинитель,  воткнул вилку, нажал на кнопку, и станок приятно  завизжал.  Марк Семенович выключил его, осмотрел внимательно и сказал:
     - Ножи никуда не годятся,  но у меня  есть  из  чего сделать новые.
     - Ну я же знал,  кому  станок везу! - сказал  весело Давид.
     - Давай,  давай, -  ухмыльнулся  Марк Семенович, -
только все равно не отвертишься от работы.
     - Что делать? - поинтересовался Давид.
     - Колоть дрова и воду носить в баню.  Ты ж поди от баньки не откажешься?
     - Нет, конечно. Да, я тебе еще и пива  привез свежего.
     - «Жигулевское»? - спросил Марк Семенович.
     Давид  кивнул.
     - Это хорошо! Попаримся,  попьем.
     - А при чем здесь «попаримся»? - удивился Давид.
     - Поживешь - увидишь, - улыбнулся Марк Семенович.

*    *    *

     Весь день прошел в привычных хлопотах. Давид принялся колоть остатки чурок. Марк Семенович уже сложил поленницы в дровнике, а оставил возле бани десятка три самых витых и сучковатых чурок. На закуску. И теперь эта закуска досталась Давиду. Помахав колуном часа четыре, он сумел оценить работу, которая выпала на долю отца к старости. Тем не менее, все чурки ему расколоть не удалось.
     Заканчивал дровяную эпопею сам Марк Семенович. Вынес с веранды свой «Урал», завел и стал распиливать толстые чурки вдоль. Потом взял второй колун и расколол остатки дров.
     Баню старик затопил уже ближе к пяти часам. Для этого дела были приготовлены хорошо высушенные березовые поленья.  Обычно, он набивал ими железную печку, с  трех сторон обложенную  карманами для воды.  За полчаса дрова прогорали, он делал новую закладку, и вскоре заходил проверить, горяча ли вода, хорошо ли прогрелась сама баня, для пробы набирал в ковшик немного водицы и плескал ее на раскаленные камни, аккуратно уложенные наверху печки. Если вода взрывалась, а камни при этом оставались сухими - все в порядке.
     Но сегодня Гольдберг не делал никакой проверки. Выждал лишних десять минут, открыл бутылку пива, вылил ее в банный ковшик, макнул в ковшик распаренный веник и  брызнул пивом на камни. Баня наполнилась специфическим запахом.
     - Теперь видишь? - спросил он сына.
     - Да-а,  - сказал Давид.  - И откуда ты все это знаешь?
     - Доживешь до моих лет и ты узнаешь,  -  сказал старик.
     Марк Семенович любил природу, тайгу, Давид же ничего этого не понимал и не признавал. Урбанист до мозга костей - он понимал только городскую цивилизацию. Однако от деревенской парной отказывался редко.
     Марк Семенович положил сына на  полок  и  стал охлестывать его двумя вениками. И сразу же к пивному духу прибавился острый аромат перечной мяты и нежный, медовый  - белоголовника. Эту траву Гольдберг вставлял в каждый веник, вместе с березовыми ветками. Через пять минут Давид был красный, как  рак. Он постанывал и просил:
     - Не добавляй больше жару.
     - Терпи! - требовал отец.
     Когда первая экзекуция закончилась, отец надел трусы и, побежав к  речке, крикнул Давиду:
     - За мной!
     Давид выбежал  и нырнул в омуток,  где уже плескался отец.
     - Нет,  - сказал Давид,  - никакое иное благо с этим кайфом не может сравниться.
     - Наконец-то усвоил.
     Вода в речке была слишком студеной, чтобы в ней купаться. Поэтому урча и фыркая Гольдберги вскоре выбежали на берег. После повторной парилки уставшие  сели на веранде и принялись за неспешный разговор. Людмила  в это время была в бане. Сперва мылась,  потом открыла двери и стала стирать. Давид смотрел на отца изучающе. Все-таки долго не видел.
     - Как  тебе тут живется после городской квартиры? - спросил он.
     - Если откровенно, - сказал Марк Семенович, - то мне здесь нравится больше, чем в городе. Великое дело, когда ты видишь плоды своего труда. Посмотри на мой огород. Все  есть, что нужно для жизни. Трудна, конечно, работа на земле, но когда я выращиваю помидорину весом в восемьсот граммов - душа радуется. Мне не надо бежать на базар ни за картошкой, ни за морковкой, ни за капустой. Даже мясо и то свое. Восемьдесят кроликов откормил за лето. А мед у меня какой -  в городе такого не купишь! Вот только одна беда: алкашей много. Там я такого никогда не видел, спасу от них нет...
     - Ну,  в городе пьют не меньше, - возразил Давид, - просто ты отстал от жизни.  Мне нужно школу подготовить к началу учебного года, и - не могу.  Раньше для этого нужны были деньги,  а теперь нет никаких стимулов, кроме водки.
     Он остановился, закурил сигарету и продолжил.
     - Такой народ стал. Если нет водки, он ее ищет, зарабатывает, а  если водка есть - плевал он на всякую работу.
     Марк Семенович пробовал возражать, мол, в  деревне  хуже, приводил примеры: Чомбе,  Степанов,  Фомин... Но Давид все-таки утверждал, что в городе теперь не лучше.
     - Так что же происходит в стране? - раздосадовано спросил Марк Семенович.
     - Да кто же знает ответ на этот вопрос?  - сказал Давид. - Только одно слово приходит на ум: «развал»! Причем полный развал и я не вижу света в конце тоннеля. Великая страна...
     - Что за глупость ты говоришь? Какая великая? В чем величие? Народы России живут хуже, чем все карликовые государства. Да и вообще все разговоры о величии - детская игра взрослых людей во всем мире. Ты когда-нибудь видел простую, невеликую страну?
     Он  внимательно посмотрел на сына, помолчал и продолжил:
     - Какая у нас Германия? - И, не дожидаясь ответа сказал: - Правильно, великая! Англия - Великобритания! Румыния - Романия мари, что в переводе на русский означает великая Румыния. Даже карликовый Лихтенштейн и тот великий! Красиво жить не запретишь!
     Если посмотреть чуть поглубже, то за этим величием стоит обычный национализм. И - ничего больше.
     - Ну хорошо, - сказал Давид, - определили мы с  тобой: «национализм». И что дальше? У тебя что - есть средство борьбы с ним?
     - Нет у меня такого средства. Тем не менее, где-то ведь должны быть корни того зла, которое не дает нам житья.
     - Нет, ты меня неправильно понял. Нашли корни, определили причины, а что делать?
     - Как сказал  поэт: «Я не могу себе простить того, что я не гениален, чтоб эту бездну осветить». И все-таки, верится мне, что когда-нибудь люди поймут, что национализм   слишком дорогое  удовольствие. Давай вспомним, как дорого заплатили немцы за свой национальный эгоизм.
     - Сегодня они живут - нам и не снилось!
     - Не они - их потомки, а им самим пришлось увидеть разрушенные города, гибель десяти миллионов человек, голод и холод, всемирный позор поражения и прочее, и прочее, и прочее. И если  думаешь что есть на Земле хоть один народ, который может быть освобожден от такой платы - ты глубоко ошибаешься.
     - Скажи лучше, каким  видишь свой завтрашний день. Где жить собираешься?
     - Черт его знает. Время такое, что думать о завтрашнем дне не хочется: ничего хорошего он не обещает.
     - Да, но она ведь полосатая - жизнь, - попробовал пошутить Давид...
     Конечно, конечно, - прервал его отец. - Только  в последнее время черные полосы стали такими широкими, а белые такими узкими, что невооруженным глазом и не увидишь.
     - Па,  вот ты ругаешь Россию. Но ведь это и твоя жизнь. Конечно, конечно, - прервал его отец. - Только  в последнее время черные полосы стали такими широкими, а белые такими узкими, что невооруженным глазом и не увидишь. Не перечеркиваешь ли ты ее?  Сейчас  стало модно так говорить, что не все здесь было плохо, что жили в России и честные люди, которые делали свое дело...
     - Все понял, не старайся, - перебил сына Марк Семенович. - Это действительно модно. И действительно правда. Да, жили относительно неплохо и образование получали высшее. Да, мы создали индустрию,  полетели в космос и достигли еще Бог знает чего, но все это, вместе взятое, не стоит ни одной безвинно загубленной души. И если нашим образованием оправдывают преступления, то будь оно проклято...
     - Что? - не понял Давид.
    - Наше с тобой образование. Высшее...
     Марк Семенович умолк. Смежив ресницы глядел куда-то в пустоту, распростершуюся над этими островерхими горами.
     - Может быть все эти социальные блага и придумали для того, чтобы удобнее было творить злодеяния. А мы эту наживку проглотили. Ее легко заглатывать: не нас пытали, расстреливали, мучили, а врагов нашего народа. Удобное оправдание для тех, кто сегодня говорит, будто ничего не знал?
     - А ты знал, па?
     - Ах, как трудно отвечать на этот вопрос! Не все, но знал что-то. Почему молчал? Может быть, потому что боялся? А может быть не нашел таких друзей, которые готовы были пойти на такую борьбу. Решиться на нее  в одиночку было невозможно... Она была  страшной, не столь-ко потому, что тебя объявляли врагом народа, клеветником, прислужником капитализма, фашизма и прочее такое,  а по той причине, что мало кто сомневался в правоте  власти.  И надо было иметь титаническую силу духа, чтобы суметь противостоять гигантской государственной машине.
     Мы даже сейчас не рискуем говорить всю правду о прошлом. В жилах кровь стынет из страха, как бы будущее не выстрелило в нас из пушки...
     Хотя, если  молчать, то выстрелит скорее. Потому, что говорить о нашем прошлом, пусть даже о нашей, столь неприкосновенной жизни, значит, осуждать то мерзкое, что с нами произошло.  А это не только наше право, но и обязанность всех хотя бы мало-мальски порядочных людей.
     - Хватит, па, - сказал Давид. - Все, что ты сказал, вполне понятно, но как жить дальше?
     - Спроси о чем-нибудь другом. Не знаю! Голова раскалывается. Чем больше думаю, тем ясней вырисовывается необходимость бежать отсюда.
     - Куда?
     - Ну не в Америку же! Кому я там нужен - старый сморчок, всю жизнь работавший на социалистическую Россию? Есть лишь одно место, где меня могут принять   Израиль.
     - А если там будет еще хуже?
     - У меня есть запасной вариант - могила.
     - Такой вариант есть не только у тебя, - кисло усмехнулся Давид, - но стоит ли ехать черт знает куда только для того, чтобы обрести могилу? Могилы и здесь хороши.
     Давид сидел на табуретке и курил свой «Опал». Тонкая струйка дыма поднималась к потолку и там растворялась, наполняя веранду табачным ароматом. Лицо его было озабоченным, и Марку Семеновичу это было неприятно. Ведь всю жизнь было так, что это он заботился о своем сыне, а что теперь? Поменялись ролями? Этого он принять не хотел. Но тогда с чего это он стал вдруг жаловаться сыну на жизнь?
     - Сегодня Россия сознательно уничтожает стариков. Ведь пенсии хватает на неделю жизни. А дальше что? -Ездил я в город. Видел стариков-нищих, копающихся в помойках. Разве могут долго протянуть эти люди? Они ведь от одного унижения должны умереть. Мне уже сейчас тяжело работать на земле, годы  давно не те. А как только силы совсем оставят - куда деваться? -Но не это главное. Я не могу принять того, что сейчас происходит в стране. Значит надо уезжать,  - сказал Марк Семенович.
     - А там ты кому-то нужен? Любое государство заинтересовано в молодых подданных. Тебе ведь  надо только давать, ничего от тебя не получая.
     В это время из бани пришла Людмила и тихонько присела на топчан.
     -  Говорят, что Израиль хорошо принимает стариков.
     - Знаешь,  что,  пап, - сказал Давид, - беды твои - мои беды. Потому что я должен взять вас с мамой к себе. Но я немощен. На мою зарплату и кошку нельзя содержать. И квартира у меня не та...
     - Хватит, не старайся, - оборвал его отец. - Никогда бы не пошел к тебе. Не для того вкалывал всю жизнь, чтобы в конце сесть на шею сыну. Меня государство должно обеспечить всем. Это его долг! Но государство сегодня ведет себя с нами, как шулер: должон - не спорю, отдам не скоро.
     - Плохо, пап, не только пенсионерам...
     - Все так, но молодые люди имеют хоть какой-то шанс, а у стариков нет никакого.
     - Значит, твердо решил?
     - Не сказать, чтобы окончательно, но думаю об этом все последние дни.
     - Может быть, хоть в этом я смогу тебе помочь.
     - Каким образом?
     - Съезжу туда по турпутевке,  поразузнаю, что почем. Тогда и будем решать. Может быть, и мне есть смысл поехать с вами?..
     На том  и закончился разговор. Людмила сидела рядом и только слушала. Будто ее это совсем не касается. В этот день они больше не возвращались к  коварной теме.  Только вечером, провожая сына в город, Марк Семенович уточнил:
     - И когда ты  собираешься ехать в Израиль?
     - Сейчас трудно сказать. Это же не так просто, хотя загранпаспорт  есть. У меня по графику отпуск через два месяца, постараюсь оформить к этому времени документы, купить путевку.

*    *    *

     Проводив Давида, закончив  все дела по хозяйству,  Марк Семенович устало вошел в избу, сел у стола на табуретку,  посидел некоторое время в раздумье, встал, включил телевизор. На экране тускло мелькал какой-то официоз. Гольдберг выключил «ящик» и - снова погрузился в свои тяжкие думы.
     - Устал  сильно? - услышал из-за спины голос  жены. - Может быть, меду налить стаканчик?
     - Нельзя сказать, чтобы уж очень устал, - ответил он, - но, пожалуй, стакан меду не помешает.
     Людмила достала двухлитровую банку монастырского меда.  Поставила на стол граненый стакан и наполнила его.
     - А себе? - возмутился Гольдберг.
     - Да что-то не хочется, - сказала Людмила.
     - Наливай, - сказал Марк Семенович, - серьезные разговоры нельзя начинать на сухую.
     Людмила знала, что предстоит возврат к разговору, который Марк вел с сыном. И это ее особенно тревожило:
     - Что это вдруг у тебя так закипело?
     - Да уж давно кипит, - вздохнул Марк Семенович. - А сегодня весь день  об этом только думаю и говорю. Надо нам уезжать, Людмила.
     - Что-то я тебя плохо понимаю, Мара. Неужто сионистом стал на старости лет?
     - Может быть, еще и не стал, но постепенно становлюсь. Да и что плохого в  сионизме?  Если сионизм ратует за то,  чтобы евреи имели свою землю,  то как можно его не поддерживать? Даже если ты  и не еврей...
     - Что-то раньше я от тебя не слышала ничего подобного, - вклинилась в его речь Людмила.  - Мне кажется, что  сионизм  сродни  шовинизму,  а ты у меня всегда был интернационалистом. Сменил ориентацию?
тревогу. И он поспешил успокоить жену:
     - Ничего я не менял.  Чего никогда не приму, -  так это национализма. Ты это обязана знать. А если  не знаешь, то  просто плохая жена.  А потом дело ведь не в идеологии. Ты погляди вокруг! Неужли не видишь, что жизни в России не будет. И у нас есть только один выход...
     Он замолчал, ожидая ответной реакции. Но она глядела на мужа грустным  взглядом: он был прав. И только абсолютно глухой и слепой мог не понимать этого. Но куда ехать, что там их ждет? Она и в молодости  боялась  перемен, а теперь  тем более, потому что  перемены в старости чреваты многими неожиданностями.
     - Все я вижу, - после долгого молчания сказала она, - но это ведь наша родина. Не нам одним плохо, Мара. Почему мы должны бежать, как крысы с тонущего корабля?
     - Нет, ты,  моя хорошая, не так меня понимаешь. Не трудностей я боюсь, не смерти. Позора не хочу терпеть, не выношу унижения. Не хочу, чтобы на меня смотрели, как на источник бед страны. Она ведь много веков кричит - родина моя: «Бей жидов, спасай Россию!» И не только кричит, но и бьет... Вот только спасти себя никак не может. Может быть, потому, что мало и плохо бьет?
     - Да, трудно нам с тобой, Мара, - глубоко вздохнув сказала Людмила. - Ты еврей, я русская... Кому я там нужна?
     - Ну это ты зря.  Евреи, испытавшие на себе все прелести шовинизма, не могут быть шовинистами сами. Иначе это - святотатство! - говорил он запальчиво.
     - Много ли ты видел евреев, чтобы такое утверждать? - грустно улыбнулась Людмила. - Всю жизнь прожил в Сибири, а рассуждаешь, как одессит, как сионист...
     Реплика смутила Гольдберга. В самом деле, много ли он знает о своем народе, о его обычаях,  культуре? О религии он вообще не хотел ничего слышать. И это плохо знакомое слово «сионизм»... Нет, с какой стороны ни глянь - проблемы, проблемы, проблемы. И все-таки, мысль об отъезде не отпускала от себя... В то же время он боялся за жену: согласится  ли она оставить - Люда, - сказал он тихо, - без тебя я никуда не поеду. Что бы ни случилось. Но я действительно не могу больше здесь жить.
     Он остановил свой страстный монолог, глянул жене в глаза, она не отвела взгляд. Ей никуда не хотелось уезжать. Ей нравилась их деревенская жизнь. Здесь она почти ничего не слышала о событиях, которые происходят в городе, однако знала о произволе в стране. Но ведь они прожили вместе без малого сорок лет. Все было на их долгом пути - и дождь и ведро. Все и всегда они переживали вместе. Что же - теперь надо разъехаться и никогда больше не видеть друг друга? Нет, такой вариант ей тоже не подходил...
     Он прервал ее мысли, спросив напрямую:
     - Ты поедешь со мной?
     Людмила сидела рядом. Ту задачу,  которую поставил перед нею  Марк Семенович,  она решала уже давно. С того момента, когда он впервые высказал  желание  уехать.  Задача была,  пожалуй, самой трудной в ее жизни. Что там есть,  как там будет? Информации - почти никакой. В  российской печати - сплошная брань:  агрессоры, захватчики,  враги  прогрессивного  человечества, пытающиеся установить свое мировое господ-ство. Было ясно, что все не так, но не ясно, а как на самом деле?
     Однако, сомненья сомненьями,  а пора выдавать решение задачи.  Не когда-нибудь,  а сейчас, сию минуту, потому что Марк ждет. Она положила голову на его плечо и почти шепотом сказала:
     - А ты как думал?
     Марк  Семенович  облегченно вздохнул.  И они  еще  долго сидели рядышком, не говоря друг другу ни слова.

 *    *    *

     С вечера в последний день октября над тайгой разгулялась  метель. Ее разбойничий свист Гольдберг услышал еще до полуночи, вышел на крыльцо и утонул в бело-синем мареве. В воздухе кружились мокрые снежинки, ветер налетал на подворье волнами. И несколько часов назад еще черная земля стала совершенно белой.
     Деревенская даль совсем не просматривалась в этом мареве. «Хорошо бы, - подумал Марк Семенович, - к утру погода утихомирилась. Получился бы отличный первотроп».
     Верховные силы прислушались к его пожеланиям, уже часа через два свист умолк, а ранним утром старый охотник увидел  над крышей своего дома  распластавшийся  ковш Большой Медведицы. Он неторопливо собрался, вскипятил кофе, наскоро перекусил, взял два бутерброда с маслом для собаки, снял со стены «тулку» шестнадцатого   калибра, надел сапоги, вышел на веранду за рукавицами, а там уже торчал у окна Соболь. Пес забрался на   крышу своей будки и визжал, лаял, скулил... По каким-то, ему одному известным, признакам он умел определять, что хозяин собирается в тайгу. И ни разу за все время не ошибся.
     Гольдберг прицепил к поясу охотничий нож, надел патронташ и, сказав Людмиле, что вернется к обеду, вышел к вольеру. Едва он успел открыть калитку, как Соболь пулей рванулся к речке, от нее к хозяину, потом помчал в сторону горы, вернулся назад. И не было видимо в тот миг собаки счастливее Соболя. Марк Семенович взял его на поводок и - они вышли из деревни.
     Ни ветра, ни снега - серое  зимнее утро, нехотя уступало место на земле столь же  неяркому дню. Было тихо, совсем тихо, если не считать перекличку ворон  и легкое похрустывание снега под ногами.  Только  на  самой вершине горы Гольдберг снял с Соболя ошейник, сказал «Ищи» и отпустил. Пес рванулся с места и в мгновение ока скрылся в тайге. Теперь  он  будет  долго  метаться в  запахах, пока не наткнется на чей-нибудь свежий след. Гольдберг прошел по торной дороге, проложеной по хребту Северной горы, добрался до молодого осинника и стал спускаться в лог, в центре которого текла безымянная речка с кристальной чистоты водой.
     Марк Семенович никогда не обходил этот лог. Где бы ни бродил, куда бы ни затянули его следы зверей, он обязательно приходил к этому логу. Здесь в летнюю пору богатейшее место для выпаса скота. Но лог далеко от деревни, и потому здесь косят сено, а не пасут коров. По  правому борту лога поднимался пихтовый молодняк. И потому деревенские лыжники перед новым годом устремлялись сюда за новогодними елочками: красивее не было нигде больше.
     Вдоль берегов речки стояли одинокие деревья разных пород. В одном месте - могучий кедр, в другом осина или береза, в третьем - лиственница. Местами толпится груда деревьев. Лог был невероятно длинным и богатым.  Здесь всегда есть что-то для человека.  В летнюю  пору  найдешь  малину, смородину, черемуху, тороватые боровики, упругие лисички, лохматые желтые грузди. К осени ближе начинается шишкобой в кедровом бору, что раскинулся в самом основании лога, охота на рябчика. Зимой в осинниках всегда найдешь  зайца и лося...
     И вот какая особенность у этого длинного, в восемь километров, лога. В каком бы дурном расположении духа ни пришел сюда - домой возвращаешься свежим и бодрым. Откуда это берется? Может быть от оптимистичной работы   дятлов? Или от гортанных криков кедровок и соек?  От чуть слышного (исключительно для тебя одного!) журчанья этой извилистой речушки? От шелеста листьев на свежем ветру? От  аромата  душницы, мяты, хвои? Или от терпкого вкуса черемухи? А может быть от чувства родины?
     Вспомнилось стихотворение украинского поэта Валентина Мороза:

                   Черт его знает, чем пахнет солома:
                   Полем ли, дымом далекого дома,
                   Иль украинским хмельным чебрецом?
                   Ляжешь, уткнешься в солому лицом,
                   Тело расправишь - исчезнет истома...
                   Черт его знает, чем пахнет солома!

     Марк Семенович идет неторопливо вдоль извилистого бережка, переступает через валежины, обходит кусты калинника. Ах, какая рясная ягода на них! Красный град. Конечно, она не родня украинским вишням, но подойди, возьми губами замерзшие ягоды и - сладко-горьковатый сок  их  мгновенно разольется по твоим жилам.
     В это время года деревенские мужики и бабы специально ходят в тайгу по калину. И набирают ее  мешками. Кисель, компот варят, в самогонку добавляют, пироги с калиной  делают. Универсальная  ягода. И рябчик зимой ее ест в охотку. Подойди к кусту, и - увидишь разорванные  ягодки, Это «рябок» жировал…
     Куда   же ты собрался от этого рая земного, уважаемый Марк Семенович? Куда ты, однолюб, собрался? Сколько выдержишь ты без этого лога, без этой милой тебе с детства суровой природы? Мысли эти прервал характерный визг Соболя. «Погнал зайца», - подумал Гольдберг. Но информация почему-то не обрадовала его. Он прислушался. Соболь взлаивал где-то у вершины горы, голос приближался. Это значит,  нужно спрятаться за стволы деревьев и смотреть в оба,  не упустить  зайца.
     И только он подумал так,  метрах в сорока от него вылетел на поляну белый,  с черными стрелками на кончиках ушей, заяц.  Остановился, чтобы оглядеться и,  подбросив в длинном прыжке свое тельце, изчез в тайге. Гольдберг не стал снимать с плеча ружье.
     Через мгновение на поляне появился Соболь. Он гнал жертву деловито и неторопливо. Гнал прямо на хозяина. Пес ждал: должен грянуть выстрел. А выстрела почему-то не было. Пес мельком глянул на хозяина, на мгновение приостановился и помчал дальше. Теперь заяц пошел на большой круг. Он обязательно вернется сюда, на это самое место. Если, конечно, не спугнет какой-нибудь другой хищник.
     Зайцу сегодня повезло несказанно. Дважды он попадался на глаза охотнику, а тот ни разу не вскинул ружье. Если за два круга не удалось взять зверька, то он уходит с этого места далеко. Лайка догнать его не может, разве  что на длинном спуске, где она бежит быстрей зайца.
     Соболь, измотанный погоней подошел ближе к хозяину и с укором посмотрел ему в глаза. Марк Семенович подозвал   кобеля, погладил  по голове и сказал виновато:
     - Прости меня, Соболька. Я сегодня не в форме.
     Время постепенно приближалось к обеду. Гольдберг потоптался вдоль берега речушки, насобирал в корнях опавших листьев, сухих веток, отрезал кусок бересты со ствола упавшей березы, зажег спичку и развел небольшой костерок. Разбив каблуком резинового сапога неустойчивый ледяной покров, Марк Семенович зачерпнул котелком ледяной воды и поставил котелок рядом с костром. Ветки вспыхнули, словно порох. Густо задымилась береста. И тут ей на помощь легло несколько кедровых кореньев - лучшего топлива для таежных костров.
     Марк Семенович принес еще валежника, дал  сгореть. И только тогда,  на белые угли,  поставил  котелок. Через пять минут вода закипела. Гольдберг бросил в нее несколько листков черной смородины, зверобой, таволгу, мяту. И у костра разлился неповторимый аромат таежного чая. Вот уже много лет Гольдберг не признает никакого другого...
     Уставший пес свернулся клубком возле костра и стал старательно выгрызать льдинки между пальцами. Эти льдинки мешали ему ходить. Он понимал, что сейчас, когда можно полежать с полчасика, надо выгрызть их, ноги высохнут на морозе и новые льдинки образуются не скоро.
     А Марк думал о своем. Почему человек так привязывается к месту, где родился, вырос? Зачем нужна эта географическая любовь? Разве вся Земля не так прекрасна, как это  твое болото? И почему ты так мучаешься, собираясь уехать в другую страну? Чего вдруг смена места жительства должна приравниваться к предательству?
     Остановись, тебя пока никто ни в чем не обвиняет.    Все  это  плод твоего больного рассудка.  Езжай     себе с  Богом! Но я люблю этот край. Он мне дорог! Ну и сиди здесь и никуда не рыпайся. Нет, я не могу здесь больше жить. Не могу! И тут же: а что будет с Соболем. Он ведь не израильская лайка - западносибирская... Когда ты привел собаку в дом, ты взял на себя ответственность за ее жизнь...
     Постой, постой, а почему ты так трогательно думаешь о собаке, словно кто-то снял с тебя ответственность за жизнь жены? Или ты думаешь, что ей перенести репатриацию легко? В ее-то годы... Не зря ведь говорят, что старое дерево не пересаживают...
     Господи! Да мало ли что говорят на этом свете!? Говорят одно, делают другое. Жизнь вынуждает поступать вопреки устоявшимся нормам и правилам. Даже камень под влиянием времени меняет свой облик, а ты всего лишь человек...
     Хорошо сидеть на изогнутом самой природой - под скамейку - березовом стволе и на морозном ветру пить ароматный таежный чай. Такой простенький кайф, но как дорог! Где-то вдали закричали сороки. Может волчья стая прошла...
     Чего ты скуксился, Марк? Ты ведь ни разу за всю свою жизнь не выезжал за рубежи своей страны. Даже ради того, чтобы увидеть иной мир, есть смысл поехать. В те края отправляются убежденные сионисты, а ты кто такой? Правильно: простой красноевреец! Но разве я противник государства Израиль? Должна быть у евреев своя страна! Обязательно должна. А может быть, ты так стал думать потому что... К черту все «потому что»! К  черту! Надо ехать. Видимо, это зов самой судьбы...
Марк Семенович  загасил  костер,    забросав его снегом, положил в рюкзак котелок, поднял взгляд на вершины деревьев и сказал:
     - Ну что, Соболька, пошли домой.
     Пес два раза гавкнул в знак согласия и побежал впереди.
     - Не бойся, Соболька, я тебя здесь не оставлю. Будем
мучиться вместе, раз уж ты попал в руки к еврею. Мацу будем есть...
     И они неторопливо пошли в деревню. Пес уже не скрывался из глаз - набегался за полдня, приустал. А Марку Семеновичу доставляло удовольствие видеть своего друга постоянно. Он возвращался домой в хорошем настроении. Хотя и не избавился от сомнений и тревог за завтрашний день. Но решение он уже принял...

                                                                                                                Июль 1996 - февраль 1998

<...........................................>