.

О. В. Манюк
(Днепропетровск)

Кризис картины мира: от монады к номаде

Рассматривается проблема кризиса классического представления о единстве мира.
Как возможный выход из него показан переход от монадической картины мира к «безкартинной» номадолгии.

События в философском пространстве последних десятилетий недвусмысленно свидетельствуют о кардинальных переменах в самом истоке философской мысли. Дело зашло так далеко, что некоторые авторы заявили о конце философии (см. [1]).
Эти взгляды, преимущественно относимые к епархии постмодернизма, естественно
и неизбежно вызвали ответную волну протеста со стороны исследователей,
придерживающихся идеалов классической философии. Спорам этим, судя по всему, не будет конца, поскольку ни одна из конфликтующих сторон не желает прислушиваться к оппоненту. Поистине монады «классики» и «постмодерна» не имеют окон.
Но существует ли в действительности пространство их возможной встречи, так сказать, обоюдного их раскрытия? В этом можно убедиться лишь единственным способом - сменой территории встречи. Независимо от готовности или неготовности обоих направлений к реальным изменениям своих позиций, неуничтожимым указанием на возможность
разрешения конфликта остается сам конфликт, отсылающий к всегда иному, нежели те шаги
и заключения, которые могут проявиться в заранее отведенных для них местах в языке -
т. е. в картине мира. Вопреки ожиданиям, язык как картина мира изначально унифицирован,
но не изначален. Попросту говоря, любое явление в картине мира обращено вспять - к
бесконечно дробящейся системе понятий, в которой мысль подменяется значением. Таким образом, в картине мира мысль не определяется, но ей ставится предел извне, так, чтобы
лежащая в основе инвентарного списка значений картина мира не была поставлена под сомнение, т. е. не вышла к истине своего бытия. Две изолированных монады - «классика»
и «постмодерн», будучи внутренне пассивными, нуждаются в «монаде монад» - картине
мира, суть которой Жиль Делёз определил как «абсолютизм абстрактного» [2, с. 118].
Пребывая в постоянном обмене, значения постмодернистских и классических
идеологом в равной мере избегают выход к экстерриториальности мысли, лежащей как
по ту сторону единства, так и по ту сторону множества: ни монизм, ни плюрализм. Если
и то, и другое неизбежно подразумевает безвременность языка (т. е. картину мира), то мысль прописана в совершенно другой области, которую, с известной долей условности, можно
назвать (следуя Делёзу) «хаосмосом» - ни хаос, ни космос, а некая «между»-позиция;
динамичная, ускользающая пустота. Непрекращающийся же конфликт «классики» и
«постмодерна» (так сказать, космоса и хаоса) указывает на неизбывность различия, сквозь
которое «просматривается» свет «хаосмоса». На картине мира появились трещины и
разрывы, скрыть которые уже невозможно. Мысль более не подменить значением, а
предел конвенциальными рамками. В своих истоках мысль начинает открываться не как
монада (замкнутая и застывшая в своем содержании), не как язык мира, но как номада (ускользающий момент саморазвития), как речь мира.
Сдвиг пространства мышления от монады к номаде одновременно свидетельствует о
полном выходе философии из сферы культуры. Безусловно, философия всегда была
акультурным деянием, но все же ее продукты (схемы, доктрины и т. д.) могли и должны
были влиться в культуру, став ее фундирующим (т. е. идеологическим) элементом.
Философская содержательность отнюдь не утратила универсального статуса, но помимо
нее обнаружилось дополнительное, скрытое от привычной философской традиции
измерение - производящее философскую мысль как событие, а потому коренным образом перестраивающее срез философской содержательности. Если в перспективе классической традиции мысль, скрываясь, делала ясным существующее в мире, то в горизонте
неклассической философии (т. е. номадологии), сущее в мире становится смутным, чтобы раскрыть мысль, лишая в итоге мыслящего обманчивой прозрачности картезианского
«cogito». Если в классической традиции мысль контролировалась рефлексией (т. е.
определялась внешним ей порядком предметов), то «неклассика» поставила под сомнение правомерность рефлексии в сфере мышления, задавая вопрос - как возможно знание мысли? Последовательный анализ принципа рефлексии приводит к выводу о том, что ценность
мысли придает только однозначная определенность ее содержания, которая в свою очередь выводится из аналогичного предметного порядка. Но что означает этот последний?
Классика утверждает предданность порядка вещей порядку мысли. Характерно, что и постмодернизм полностью соглашается с этим утверждением, делая при этом выводы, диаметрально противоположные классическим. Антиклассика принадлежит целиком и полностью классическому порядку, отличаясь лишь его оценкой. Но недаром Хайдеггер
говорил, что «там, где появляется ценность, исчезает мысль» [3, с. 134]. Мысль исчезает и
там, где ее измеряют посредством предметов, потому что о предметах человек узнает лишь
из мысли. Видеть узор мысли из предметов можно лишь тогда, когда человек покинул
измерение мысли, вернее, выпал из него. Содержание мысли действительно возвращается
к человеку от предметов, но лишь постольку, поскольку человек сам превращается в
предмет. Основой же опредмечивания выступает картина мира (т. е. неограниченный набор значений, пребывающий в режиме обмена). Исчерпанность мысли в значении
оборачивается миром предметов, воспроизводящим дурную бесконечность сменяющих друг
друга знаков, лишенных бытийности мысли. В содержании нет ничего, кроме прошлого, явленного в распаде настоящего. Картина мира - броуновское движение монад; в ней все взаимозаменимо, а потому - ничто не определено. Классика, утверждающая позицию
знающего себя субъекта, с неизбежностью оборачивается равномерным хаосом
постмодернизма. Хаос такого рода есть невозможность непрерывности, а стало быть, пути саморазличия. Для целостности нет оснований в картине мира - монады не только не
имеют окон, у них отнято бытие, поскольку бытие чуждо причинам и следствиям, которые
суть не что иное, как порождение мертвой, бесформенной логики всеобщего.
Монада, замыкаясь на себя как знающую себя сущность, соскальзывает в дробящееся иное. Номада указывает на существующее в порядке монады как на то, к чему невозможно и бессмысленно относиться, к тому, что ни для чего и ни для кого, а потому должно быть оставлено. Мысль никогда не занимается тем, что дается в знании - таков вывод, вернее,
начало номадологии. Мысль бездомна, номада - вечный кочевник. Неопределенность ее маршрута складывается из неопределимости присутствия номады как пути. То есть как тела, находящегося в состоянии рождения и рождающего это состояние. Телесность номады высвобождает человека из погруженности в картину мира посредством остановки времени,
что может быть более точно выражено как совпадение момента связи человека с номадой
и действием самой номады, лишенное временной последовательности. Это совпадение
рождает несводимое различие между человеком-номадой и возникшим из него
содержанием, Ведь, в конечном счете, не знание «содержания» служит последним пунктом прибытия человека-номады, но освобождение, оставление его, выход «за». Самосознание
номады единично и уникально, а потому раскрывается как самозабвение, ибо оно всегда
выделяет момент, не подразделяемый на прошлое и будущее, а потому замкнутый на себя в
форму бессущностного присутствия. Разворачивающаяся в собственной телестности-уникальности номада восполняется и актуализируется в самодостаточности действия, которое следует рассматривать не как соответствие сделанного
предшествующему (предваряющему) плану, но как рождающееся присутствие-собирание, самоконституирующееся уникальным расположением номады в самой себе, т. е. в
собственном теле. Поэтому рождение - в теле номады, умирание - в знании монады.
И тогда культура неизбежно начинает нести в себе следы выхода - роста номад. И
оказывается не просто плюралистичной, а принципиально не коммуникативной.
Коммуникация номад возможна лишь как наложение их следов. Они взаимодействуют
между собой не более, чем тени на экране. Номады имеют окна, и поэтому невидимы друг
для друга, но открыты для «хаосмоса» - предела их присутствия - ускользания. Для культуры
это означает крах эпохи идеологий и начало времени нарратива (повествования). История
мысли раскрывается как история роста тел номад и сама же является телесным его органом.
Когда говорят о финале философии и переходе ее в историю, тем самым безотчетно
утверждают факт присутствия мысли в культуре в своей действительной (самодостаточной
и исходной) форме.
Мысль как номада - не картина мира, но собрание тел. Если нет ничего, кроме
возникновения и роста, то для пребывающего в мысли человека исчезает и мир, и он сам.
Таким образом, в номаде мир и человек раскрываются во взаимной опосредованности,
но не в координатах знания (и, следовательно, наложения на мир человеческого облика и зеркального его возвращения в виде человека культуры, человека-знания, человека коммуникативного), но в измерении действительно объективном - не только не
антропоморфном, но и внезаконном, то есть - безосновным. Страх перед безосновностью, прикрываемой то ее отрицанием, то - напротив, апологией - общая болезнь и классики, и постмодернизма. Не столь важно - во что упирается мысль в стремлении зафиксировать
свой образ - в неизменное бытие, или изменчивый мир явлений, лишенных общего.
Существенно иное - непонимание мысли как трансценденции, а трансценденции как
события присутствия.
В самом деле, в номаде мысль явлена в рождении телесно. И смысл ее обнаруживает
себя в свободном «чистом» различии структур «события» мысли, резонирующих в поле добытийного воображения и потому фокусирующихся в семантику философского текста.
Будучи уникальными смысловыми композициями «события», мысли в тексте организуют исключительно виртуальную перспективу, где новый смысл рождается из забвения
граничащего с ним иного смысла, будучи при этом соприсутствующим с последним в силу отсутствия в структуре рождения мысли временной последовательности.
Мысль в номаде не прозрачна для себя, поскольку выражает истину действия номады,
а не отражения (в ситуации с монадной картиной мира). На линии « смысл - действие» нет предпочтения, поскольку номадология задает предел смыслопорождению, а не логическому (причинно-следственному) обобщению значений. В номаде истина мысли равна событию
ее исполнения - повторения, а стало быть, неисчерпаемого различия.
Номада растягивается в складку, т. е. путь, тогда путь раскрывается бесконечностью комбинаций номад (лишенных какой бы то ни было иерархии)- ведь номады отсутствуют
в инвентарном списке значений картины мира, но присутствуют в своем теле. Располагаясь между классикой и постмодерном, номадология в равной степени «неклассична» и «непостмодернична»; примиряя оба направления не в силу их дополнительности, но в силу безграничной и уникальной перспективы хаосмоса, в котором связь означает различие,
смысл - след, основа - подвижную пустоту «вечного настоящего».

Библиографические ссылки

1. Baynes К., Bohman J., Mebarthy T., After philosophy. End or transformation? Cambridge, 1987.
2. Deleuze G., Parnet C., Dialogues. N. Y., 1987.
3. Heidegger M., Wegmarken. F.a. M, 1964.
_____________
Журнальная публикация: Манюк О. В., «Кризис картины мира: от монады к номаде»,
С. 351-356. // Філофсько-антрологічні студії 2001: Спецвипуск. - К.: Стилос; Д.: РВВ ДНУ,
2001. с.-364.

_____________________________________________________________________________________________

п