/
/
В артиллерийской бригаде

     Осенью 1892 года я прибыл к месту службы во 2-ю полевую артиллерийскую бригаду - в 
город Белу Седлецкой губернии.
     Это была типичная стоянка для большинства войсковых частей, заброшенных в захолустья Варшавского, Виленского, отчасти Киевского военных округов, где протекала иногда добрая половина жизни служилых людей. Быт нашей бригады и жизнь городка переплетались так тесно, что о последней приходится сказать несколько слов.
     Население Белы не превышало 8 тысяч. Из них тысяч 5 евреев, остальные поляки и немного русских - главным образом служилый элемент.
     Евреи держали в своих руках всю городскую торговлю, они же были поставщиками, подрядчиками, мелкими комиссионерами («факторы»). Без «фактора» нельзя было ступить ни шагу. Они облегчали нам хозяйственное бремя жизни, доставали все - откуда угодно и что 
угодно; через них можно было обзаводиться обстановкой и одеваться в долгосрочный кредит, перехватить денег под вексель на покрытие нехватки в офицерском бюджете. Ибо бюджет 
был очень скромный: я, например, получал содержание 51 рубль в месяц.
     Возле нас проходила жизнь местечкового еврейства - внешне открытая, по существу же - совершенно замкнутая и нам чуждая. Там создавались свои обособленные взаимоотношения, 
свое обложение, так же исправно взимаемое, как государственным фиском, свои негласные нотариальные функции, свой суд и расправа, чинимые кагалом и почитаемыми цадиками 
и раввинами; своя система религиозного и экономического бойкота.
     Среди бельских евреев был только один интеллигент - доктор. Прочие, не исключая местного «миллионера» Пижица, держались крепко «старого закона» и обычаев. Мужчины носили 
длинные «лапсердаки», женщины - уродливые парики, а детей, избегая правительственной начальной школы, отдавали в свои средневековые «хедэры» - школы, допускавшиеся властью, 
но не дававшие никаких прав по образованию. Редкая молодежь, проходившая курс в 
гимназиях, не оседала в городе, рассеиваясь в поисках более широких горизонтов.
     То специфическое отношение офицерства к местечковым евреям, которое имело место еще 
в шестидесятых - семидесятых годах и выражалось когда анекдотом, когда и дебошами, отошло уже в область преданий. Буянили еще изредка неуравновешенные натуры, но выходки их оканчивались негласно и прозаически: вознаграждением потерпевшим и командирской карой.
     Связанный сотнями нитей с еврейским населением Белы в области хозяйственной русский служилый элемент во всех прочих отношениях жил совершенно обособленно от него.
     Однажды на почве этих отношений Бела потрясена была небывалым событием...
     Немолодой уже подполковник нашей бригады Ш. влюбился в красивую и бедную еврейскую девушку. Взял ее к себе в дом и дал ей приличное домашнее образование. Так как они никогда 
не показывались вместе и внешние приличия были соблюдены, начальство не вмешивалось; молчала и еврейская община. Но когда прошел слух, что девушка готовится принять 
лютеранство, мирная еврейская Бела пришла в необычайное волнение. Евреи грозили не на 
шутку убить ее. В отсутствие Ш. большая толпа их ворвалась однажды в его квартиру, но 
девушки там не нашли. В другой раз евреи в большом числе подкараулили Ш. на окраине 
города и напали на него. О том, что там произошло, обе стороны молчали, можно было только догадываться... Мы были уверены, что по офицерской традиции, не сумевший защитить себя 
от оскорбления Ш. будет уволен в отставку. Но произведенное по распоряжению 
командующего войсками округа дознание окончилось для подполковника благополучно: 
он был переведен в другую бригаду и на перепутье, обойдя формальности и всякие препятствия, успел жениться.
     Польское общество жило замкнуто и сторонилось русских. С мужскими представителями его мы встречались на нейтральной почве - в городском клубе или в ресторане, играли в карты 
и вместе выпивали, иногда вступали с ними в дружбу. Но домами не знакомились. Польские дамы были более нетерпимыми, чем их мужья, и эту нетерпимость могло побороть только увлечение...
     Наше офицерство в отношении польского элемента держало себя весьма тактично, и каких-либо столкновений на национальной почве у нас не бывало,
     Русская интеллигенция Белы была немногочисленна и состояла исключительно из служилого элемента - военного и гражданского. В этом кругу сосредотачивались все наши внешние интересы: там «бывали», ссорились и мирились, дружили и расходились, ухаживали и женились.
     Из года в год все то же, все то же. Одни и те же разговоры и шутки. Лишь два-три дома, где можно было не только повеселиться, но и поговорить на серьезные темы. Ни один лектор, ни одна порядочная труппа не забредали в нашу глушь. Словом, серенькая жизнь, маленькие интересы - «чеховские будни». Только деловые и бодрые, без уездных «гамлетов», без нытья 
и надрыва. Потому, вероятно, они не засасывали и вспоминаются теперь с доброй улыбкой.
     В такой обстановке прошло с перерывами в общей сложности 5 лет моей жизни.
     Мои два товарища, одновременно со мной вышедшие в бригаду, сделали визиты всем в городе, как тогда острили, «у кого только был звонок у подъезда». И всюду бывали. Я же предпочитал общество своих молодых товарищей. Мы собирались поочередно друг у друга, 
по вечерам играли в винт, умеренно пили и много пели. Во время своих собраний молодежь разрешала попутно и все «мировые вопросы», весьма, впрочем, элементарно. Государственный строй был для офицерства фактом предопределенным, не вызывающим ни сомнений, ни разнотолков. «За веру, царя и отечество». Отечество воспринималось горячо как весь
сложившийся комплекс бытия страны и народа - без анализа, без достаточного знания его жизни. Офицерство не проявляло особенного любопытства к общественным и народным движениям 
и относилось с предубеждением не только к левой, но и к либеральной общественности. Левая отвечала враждебностью, либеральная - большим или меньшим отчуждением.

     Когда я вышел в бригаду, ею правил генерал Сафонов - один из вымиравших типов старого времени - слишком добрый, слабый и несведущий, чтобы играть руководящую роль в бригадной жизни. Но то сердечное отношение, которое установилось между офицерством и бригадным, искупало его бездеятельность, заставляя всех работать за совесть, с бескорыстным желанием 
не подвести бригаду и добрейшего старика. Немалое влияние на бригаду оказывал и тот боевой дух, который царил в Варшавском округе в период командования им героя русско-турецкой 
войны генерала Гурко. И та любовь к своему специальному делу, которая была традицией артиллеристов и заслужила русской артиллерии высокое признание наших врагов и в японскую кампанию, и в первую мировую войну, и даже, невзирая на умерщвление духа большевиками, 
во вторую мировую...
     Наконец, батареями у нас командовали две крупные личности - Гомолицкий и Амосов, по которым равнялось все и вся в бригаде. Их батареи были лучшими в артиллерийском сборе. Их любили как лихих командиров и одновременно как товарищей-собутыльников, вносивших 
смысл в работу и веселие в пиры. Особенно молодежь, находившая у них и совет, и заступничество.
     Словом, в бригаде кипела работа, выделявшая ее среди других частей артиллерийского сбора.
     Но на втором году моей службы генерал Сафонов умер. Доброго старика искренно пожалели. Никто, однако, не думал, что с его смертью так резко изменится судьба бригады.
     Приехал новый командир, генерал Л.
     Этот человек с первых же шагов употребил все усилия, чтобы восстановить против себя всех, кого судьба привела в подчинение ему. Человек грубый по природе, Л. после производства 
в генералы стал еще более груб и невежлив со всеми - военными и штатскими. А 
к обер-офицерам относился так презрительно, что никому из нас не подавал руки. Он 
совершенно не интересовался нашим бытом и службою, в батареи просто не заходил, кроме 
дней бригадных церемоний. При этом раз - на втором году командования - он заблудился среди
казарменного расположения, заставив прождать около часа всю бригаду, собранную в конном строю.
     Он замкнулся совершенно в канцелярию, откуда сыпались предписания, запросы, по форме резкие и ругательные, по содержанию - обличавшие в Л. не только отжившие взгляды, но и незнание им артиллерийского дела. Сыпались ни за что на офицеров и взыскания, даже аресты 
на гауптвахте, чего раньше в бригаде не бывало. Словом, сверху грубость и произвол, снизу озлобление и апатия.
     И все в бригаде перевернулось.
     Амосов ушел, получив бригаду у Гомолицкото, которого Л. стал преследовать; опустились руки. Все, что было честного, дельного, на ком держалась бригада, замкнулось в себя. Началось явное разложение. Пьянство и азартный картеж, дрязги и ссоры стали явлением обычным. Многие забыли дорогу в казармы. Трагическим предостережением прозвучали три выстрела, унесшие жизни молодых наших офицеров. Эти самоубийства имели, конечно, подкладку субъективную, но, несомненно, на них повлияла обстановка выбитой из колеи бригадной 
жизни.
     Наконец, нависшие над бригадой тучи разразились громом, который разбудил заснувшее начальство.
    

В бригаде появился новый батарейный командир подполковник 3.- темная и грязная личность. Похождения его были таковы, что многие наши офицеры - факт в военном быту небывалый - 
не отдавали чести и не подавали руки штабофицеру своей части. Летом в лагерном собрании 3. нанес тяжкое оскорбление всей бригаде. Тогда обер-офицеры решили собраться вместе и обсудить создавшееся положение.
     Небольшими группами и поодиночке стали стекаться на берег реки Буга, на котором стоял наш лагерь, в глухое место. Я был тогда уже в Академии в Петербурге. Мне рассказывали потом участники об испытанном ими чувстве смущения в необычайной для военных людей роли «заговорщиков». На собрании установили преступления 3., и старший из присутствовавших, капитан Нечаев, взял на себя большую ответственность - подать рапорт по команде от лица всех
обер-офицеров *. Рапорт дошел до начальника артиллерии корпуса, который положил резолюцию о немедленном увольнении в запас подполковника 3.
     Но вскоре отношение к нему начальства почему-то изменилось и мы в официальной газете прочли о переводе 3. в другую бригаду. Тогда обер-офицеры, собравшись вновь, составили коллективный рапорт, снабженный 28-ю подписями, и направили его главе всей артиллерии, великому князю Михаилу Николаевичу, прося «дать удовлетворение их воинским и 
нравственным чувствам, глубоко и тяжко поруганным».
     Гроза разразилась. Из Петербурга назначено было расследование, в результате которого начальник артиллерии корпуса и генерал Л. вскоре ушли в отставку: офицерам, подписавшим незаконный коллективный рапорт, объявлен был выговор, а 3. был выгнан со службы.
     С приездом нового командира, генерала Завацкого, как будет видно ниже, жизнь бригады скоро вошла в нормальную колею.
     Вследствие ряда причин и в русской армии существовала некоторая рознь между родами оружия - явление старое и свойственное всем армиям. Общими чертами ее были: гвардия 
глядела свысока на армию; кавалерия - на другие роды оружия; полевая артиллерия косилась 
на кавалерию и конную артиллерию и снисходила к пехоте: конная артиллерия сторонилась полевой и жалась к кавалерии; наконец, пехота глядела исподлобья на всех прочих и считала 
себя обойденной вниманием и власти, и общества. Надо сказать, однако, что рознь эта была неглубока и существовала лишь в мирное время. С началом войны - так было и в японскую, 
и в первую мировую - она исчезала совершенно.
     Наша бригада жила отлично с пехотой своей дивизии, но не входила в сношения ни с конной артиллерией, ни с конницей своего корпуса. Однажды отношения эти замутились, оставив за собой кровавый след и тяжелое воспоминание у всех стоявших близко к событию.
     В Брест-Литовске. в ресторане, произошло столкновение между нашим штабе капитаном Славинским и двумя конно-артиллерийскими поручиками - Квашниным-Самариным и другим - на почве «неуважительных отзывов об их родах оружия». Славинский - человек храбрый и отличный стрелок - имел гражданское мужество не желать дуэли и принести извинение. 
Готовы были помириться и его противники. Но командир конной батареи подполковник Церпицкий потребовал от обоих офицеров послать вызов Славинскому. Славянский
с разрешения бригадного суда чести** принял вызов.
     Условия дуэли установлены были сравнительно нетяжелые: на пистолетах, 25 шагов дистанции, по одному выстрелу - по команде.
     Накануне вечером в нашем лагере, возле адъютантского барака, собралось много офицеров, взволнованно обсуждавших событие: характерно, что пришли и из чужих бригад. Особенно возмущало всех то обстоятельство, что Церпицкий «для защиты чести своей батареи» выставил двух против одного... Наша молодежь всю ночь не спала. Не спали и солдаты той батареи, 
в которой служил Славинский.  То же, говорят, происходило и в конной батарее.
     Место для дуэли назначено было возле лагеря, на опушке леса. На рассвете, в четыре часа, мимо бригадного лагеря проскакала группа конных артиллеристов, потом все смолкло. Через некоторое время показался скачущий по направлению к конной батарее фейерверке; он был послан, как оказалось, за лазаретной линейкой...
     Славянский тяжело ранил Квашнина-Самарина в живот. От помощи бригадного врача и от нашей лазаретной линейки конно-артиллеристы отказались... Квашнин-Самарин, отвезенный 
в госпиталь, дня через два в тяжких мучениях умер
     Результаты первой дуэли произвели на всех присутствовавших тяжелое впечатление. Нервничали секунданты. Славинский мрачно курил одну папиросу за другой. Через своих секундантов он опять предложил второму дуэлянту принести ему извинение. Тот отказался. 
Через четверть часа - вторая дуэль, окончившаяся благополучно. Славинский стрелял в воздух.
     Назначенное по делу следствие признало поведение Славинского джентльменским, а на подполковника Церпицкого были наложены начальством кары.
     Был на такой же почве и другой случай - без кровавого исхода, но имевший последствия исторические.
     Однажды, когда бригада шла походом через Седлец, где квартировал Нарвский гусарский 
полк, между нашим подпоручиком Катанским - человеком порядочным и хорошо образованным, но буйного нрава - и гусарским корнетом поляком Карницким исключительно на почве корпоративной розни возникло столкновение: Катанский оскорбил Карницкого. Секунданты заседали всю ночь. Пришлось и мне как «старшему подпоручику» потратить много времени 
и уговоров, чтобы предотвратить кровавую, быть может, развязку... Только на рассвете, когда
трубачи играли в сонном городе «поход» и бригаде пора было двигаться дальше, дело закончилось примирением
     Закончилось, но не совсем. В Нарвском гусарском полку сочли, что примирение не соответствовало нанесенному Карницкому оскорблению. Возник вопрос о возможности для него оставаться в полку .. По этому поводу к нам в Белу приехала делегация суда чести Нарвского полка для выяснения дела. Переговорив между собою, мы с товарищами условились представить инцидент в возможно благоприятном для Карницкого свете. В результате он был оправдан
судом чести и оставлен на службе
     Мистические нити опутывают людей и события...
     Через четверть века судьба столкнула меня с бывшим корнетом в непредвиденных ролях: я - главнокомандующий и правитель Юга России, он - генерал Карницкий - посланец нового Польского государства, прибывший ко мне в Таганрог в 1919 году для разрешения вопроса о кооперации моих и польских армий на противобольшевистском фронте
     Вспомнил? Или забыл? Не знаю: о прошлом мы не говорили Но Карницкий в донесениях своему правительству употребил все усилия, чтобы представить в самом темном и ложном свете белые русские армии, нашу политику и наше отношение к возрождавшейся Польше. И тем внес свою лепту в предательство Вооруженных сил Юга России Пилсудским, заключившим тогда тайно от меня и союзных западных держав соглашение с большевиками.
     Невольно приходит в голову мысль: как сложились бы обстоятельства, если бы я тогда в Беле не старался реабилитировать честь корнета Карницкого?!

     Киевское училище, выпуская нескольких своих воспитанников в артиллерию, не дало нам соответствующей подготовки. Нас, шесть юнкеров, посылали в соседнюю с училищным лагерем батарею для артиллерийского обучения ровным счетом 6 раз. Поэтому в первый год службы пришлось много работать, чтобы войти в курс дела. Положение облегчалось тем, что вначале 
мне поручили не артиллерийскую специальность, а батарейную школу. К началу первого лагерного сбора я имел уже достаточную подготовку, а потом был даже назначен учителем бригадной учебной команды (подготовка унтер-офицеров - «сержантов»).
     При генерале Л. мне пришлось прослужить около года. Непосредственно столкновений 
с ним я не имел, да и разговаривать с ним почти не приходилось. Наша молодая компания в 
своем кругу бурно и резко осуждала эксцессы Л. и выражала свое отношение к нему единственно возможным способом: демонстративным отказом от его приглашений на пасхальные разговены или на какойлибо семейный праздник.
     Так или иначе первые два года офицерской жизни прошли весело и беззаботно. На третий год я и три моих сверстника «отрешились от мира» и сели за науки - для подготовки к экзамену 
в Академию Генерального штаба. С тех пор для меня лично мир замкнулся в тесных рамках батареи и учебников. Надо было повторить весь курс военных наук военного училища и, кроме того, изучить по расширенной программе ряд общеобразовательных предметов: языки, математику, историю, географию...
Нигде больше не бывал. Избегал и пирушек у товарищей. Начиналось настоящее подвижничество, академическая страда в годы, когда жизнь только еще раскрывалась и манила своими соблазнами.
_____________
* Всякое коллективное выступление считалось по военным законам преступлением.
** По закону вопрос о допустимости дуэли в крупных частях, где были суды чести,
разрешался ими. В малых частях - командиром.

<.........................................>

______________________________________________________________________________________________
п