...
Мы духом не падаем
1
Однажды моя мать, разговаривая
с адвокатом Орловским о превратностях артели
«Расшитая подушка», рассказала ему о всевозможных
передрягах ее младшего сына.
Орловский дал такой
совет: в районных избирательных комиссиях хоть и сидят люди бдительные,
но они захлебнулись от потока заявлений лишенцев и царит там жуткий
беспорядок. Сыну вашему отказывают вместе с отцом,
с матерью, со старшим братом и его
женой, да еще с престарелой воспитательницей.
А надо отделить его дело от всех остальных. Пусть он сам подает в первичную
инстанцию, в районную комиссию, как будто в первый
раз. Никто не догадается, что ему уже отказывали.
Что же до подписки о невыезде, которую
он дал еще весной, пусть о ней забудет. В ГПУ
столько добавляется с каждым днем дел, что беспорядок там как бы ни еще
больше, нежели в избирательных комиссиях.
Мать передала мне совет
Орловского. Я заартачился;
- Не хочу отвечать на
язвительные вопросы, еще спросят глупости, вроде «танцевали ли вы
в этом зале?». Не поеду.
На следующее утро мать
подошла ко мне в сказала:.
- Папа всю ночь из-за
тебя не спал. Поезжай.
Вышел из-за перегородки
Владимир. и, посасывая трубочку, резко сказал:
- Изволь ехать без разговоров!
Сперва мне предстояло
отправиться к: профессору Строганову за справкой о заработке.
Ведь он должен в своем учреждении печать поставить.
А вдруг его там спросят: «Кого подкармливаете?» Явился я к Сергею Николаевичу,
объяснил заплетающимся языком, зачем
мне нужна справка. Он пригласил меня к своему
столу и сказал:
- Давайте сочинять вместе.
Так написали мы черновик
со словами «систематически исполняет», «высокого
качества», «мой постоянный помощник». А через
несколько дней благодетель вручил мне напечатанную на машинке «справочку-выручалочку»
с круглой печатью в нижнем правом углу.
Отец подобрал кипу прежних
устарелых справок о моем заработке, какие фигурировали на
суде о нашем выселении. Всю эту кипу уже после
Нового года я понес к приемному часу на Пречистенку, в здание Фрунзенского
райсовета. Это рядом с аптекой, теперь там помещается Бюро обслуживания
иностранцев.
На душе у меня было
тоскливо, я предвидел презрительные взгляды и вопросы. Вошел и
сразу наткнулся на старушку, сидевшую на табуретке;
такие старушки толпами собираются по церквам, а никак не в строгих учреждениях.
Я ей объяснил, какая неволя меня сюда привела.
Она показала, где снять пальто, куда подняться.
В ее словах я почувствовал неожиданную
теплоту и подлинное участие и сразу приободрился.
Нет, ни в какую комнату
заходить не требовалось, а тут же, у верха лестницы на просторной открытой
площадке находился совсем пустой стол, сзади стола - пустое кресло, сбоку
- пустой стул. По сторонам площадки на двух лавках, мне подумалось - на
скамьях подсудимых, сидели несколько человек. Запомнились: юноша в ватнике,
которого я сперва принял за потомственного пролетария-рабфаковца, тоненькая
бледная девушка с опущенными глазами и рослый, полный,
с крупными, восточными чертами лица, пожилой
мужчина.
Я его сразу узнал: Мириманов!
Сейчас только люди старше меня знают, кем он был.
Во время нэпа в Москве
и в Питере успешно действовало несколько частных книжных издательств. Энергичные
люди насаждали в народе «разумное, доброе, вечное» и, разумеется, получали
немалые барыши. Одним из них был Мириманов, выпускавший большими тиражами
тоненькие, с цветными картинками детские книжечки по гривеннику штука.
В каждом газетном киоске продавались эти дешевые подарки для детей, все
больше сочинения классиков, которым Мириманов гонораров не платил. В числе
иллюстраторов подвизался известный художник-анималист В. В. Ватагин, шрифты
на его обложках выполнял я, а устроил меня к нему брат Владимир. Однажды
я видел, как Мириманов с толстухой женой выезжал на рысаке с кучером на
козлах из ворот собственного особняка на углу Пречистенского бульвара
и Гагаринского переулка. В книге «В. Голицын
- страницы жизни художника, изобретателя и моряка» есть рисунок брата,
изображающий такой шикарный выезд...
А три года спустя я
перестал помогать Ватагину - задушенный налогами Мириманов закрыл свое
культурное начинание. Наверное, и особняк у него отобрали и из Москвы шуганули.
И
теперь сидит он, опустив голову, на скамье подсудимых,
ожидая своей участи, а я его
спрашиваю: «Вы последний?»
Глядя на его ссутулившуюся
грузную фигуру, я думал: а ведь книги издательства Мириманова доходили
до каждой крестьянской избы. Из тогдашних современных детских писателей
он печатал Маршака и Чуковского. А в газетах и журналах их начали поносить
за вредные сказки, особенно крепко доставалось Чуковокому за презрение
к пролетариату, за его стихи: «...А нечистым трубочистам стыд и срам, стыд
и срам...» Наверное, и Мириманова крыли за распространение столь вредной
детской литературы.
Мои размышления прервала
дама. Она вышла из внутренних комнат, элегантная величественная брюнетка
с крупными, пожалуй, даже красивыми, даже породистыми чертами лица. Совсем
она не была похожа на тех, которые, подражая Крупской, в те годы щеголяли
в самых затрапезных платьях. Сзади дамы шла - бойкоглазая девушка в красном
платочке,
типичная тогдашняя комсомолка-энтузиастка. В
руках она держала несколько пачек сколотых скрепками бумаг. Листки у нее
норовили вывалиться, и она их все подхватывала.
Дама уселась в кресло и начала брать у девушки
одну пачку за другой, выкликала фамилии и говорила очередному подходившему
«вы восстановлены», другому - «вам отказано», говорила таким деревянным
и беспристрастным голосом, точно раздавала талоны на обед.
Одни уходили от стола сияющие, другие с опущенными
головами. Наконец на скамьях остались: юноша-рабфаковец, бледная девушка,
Мириманов, я и еще за мной заняли две тети,
с виду рыночные торговки. Девушка-комсомолка ушла, дама сказала:
- Подходите.
Подошел юноша-рабфаковец, сел на стул, положил
пачку документов на стол,весь сжался.
Дама начала читать бумаги, потом вполголоса стала задавать юноше вопросы.
Он, волнуясь, отвечал, она записывала. Я силился услышать, но не смог.
Юноша, верно, оправдывался. А в
чем была его вина? В том, что его отец... А кем был его отец? За что
терпит сын?
- Следующий, подходите, - выкликнула дама
Подошла девушка и села. Бедняжка, как она
волновалась! Щеки ее сделались
пунцовыми, в глазах засветилась мольба. Мне хорошо было видно, как
под стулом мелко-мелко дрожала ее нога.
И опять дама читала документы, спрашивала,
девушка отвечала, дама записывала. Наконец девушка вернулась на свое место.
Наступил черед Мириманова. Он сел, стул затрещал
под его тяжелой фигурой, он положил
на стол объемистую пачку бумаг. Дама читала только некоторые. Их разговор
затянулся. Ожидая его окончания, я волновался и, чтобы сдержать волнение,
сжимал кулаки.
Мириманов говорил горячо. По тону его голоса
я понимал, что он в чем-то старался убедить
даму. До меня доходило: «Я всю жизнь работал, - и опять: - Я всю жизнь
работал».
Он говорил, дама писала, потом заговорила,
начала повышать голос, исчезла ее холодная беспристрастность. В конце концов
она хлопнула своей ладонью по толстой пачке бумаг и сказала:
- Все, все, разговор окончен!
Мириманов пытался еще что-то сказать. Дама
его не слушала. Он тяжело поднялся и побрел
на свое место.
- Следующий, - позвала дама.
Следующим был я. Быстро вскочил, не дожидаясь
приглашения, сел на стул против дамы, положил на стол заявление и пачку
справок о заработке. Дама начала их быстро просматривать. Мне потребовалось
сжать кулаки до боли в пальцах, до боли в ладонях, чтобы взять себя в руки,
чтобы дама и не подозревала, как я волнуюсь. Сейчас, почти шестьдесят лет
спустя, я не очень помню, в каком порядке дама задавала мне вопросы, а
о чем шел разговор, не забыл. И
Владимиру и мне порой случалось отвечать на один вопрос, доказывающий
не очень обширную осведомленность любопытствующего в русской истории. Вопрос
этот был:
- А какое отношение вы имеете к князю Голицыну?
Будто некогда проживал самый главный представитель
этого знатного рода, близкий к царю вельможа, обладатель несметных богатств,
владелец обширных имений, многочисленных дворцов.
И Владимир, и я договорились между собой в
таких случаях ссылаться на книгу «Род князей Голицыных», выпущенную в конце
прошлого века. В ней только живших в те годы этих самых представителей
набралось около сотни и никто из них не считался самым главным.
Все эти замысловатости я пытался объяснить
даме, но она перебила меня и спросила об отце. Боже мой. Боже мой! Сколько
раз за свою жизнь мне приходилось перечислять его прегрешения
с точки зрения властей и его достоинства с моей точки зрения. Даме,
кажется, надоело меня слушать, и она сказала:
- Давайте рассказывайте о себе лично.
Я начал рассказывать, как успешно черчу в
журналах и этим зарабатываю свой хлеб. Она спросила меня, кто такой профессор
Строганов.
Я стал объяснять, чем занимается мой благодетель.
Дама начала терять терпение и неожиданно задала
мне вопрос:
- А выплачиваете вы подоходный налог? А патент
у вас имеется?
Я понял, что попался. Заикаясь, я стал объяснять,
что, когда получал деньги в кассах учреждений, с меня подоходный налог
вычитали. Но Строганов-то мне платил чистоганом, из своего кармана. Я попытался
оправдаться, что-то мямлил. Дама перебила меня и сказала:
- В конце концов, это дело финансовых органов
- вас оштрафовать за неуплату подоходного налога. А обязанность районной
избирательной комиссии выяснить, на какие средства вы живете. Вы кустарь.
И советую вам немедленно взять патент.
Никто меня не называл кустарем. Ну, пусть
будет так, лишь бы восстановили.
Дама отпустила меня. Началось томительное
ожидание решения судьбы. Рядом со мной
сидели Мириманов, рабфаковец, девушка и другие, как говорят индусы,
«неприкасаемые».
Мы сидели, молчали, ждали.
Дама отпустила еще троих, забрала наши документы
и ушла. Мы продолжали
сидеть, молчать и ждать. Наконец дама вернулась в сопровождении бойкоглазой
комсомолки
с пачками наших судеб.
- Вы восстановлены, - сказала дама рабфаковцу.
- Вы восстановлены, - сказала она девушке, побледневшей, как лист бумаги.
- Вам отказано, - сказала она Мириманову, передавая ему объемистую пачку
бумаг, в которой, наверно, заключалась вся его долгая жизнь для пользы
людей и для собственной выгоды. Члены избирательной комиссии увидели
в его издательской деятельности только стремление к наживе. Он ушел, вобрав
голову в плечи.
Девушка-помощница передала даме мою пачку.
- Вы восстановлены, - изрекла дама, передавая
в мою протянутую, точно за милостыней,
руку пачку документов.
Поверх их была приколота узенькая-узенькая,
ну, честное слово, в три сантиметра ленточка.
Я ее развернул. Унылый канцелярский язык я не сразу осознал. Буквы
прыгали, плясали.
Наконец дошло: я восстановлен! Восстановлен! Восстановлен! Я больше
не презренный лишенец!.. И как быстро! Думал, придется полгода ждать, а
тут в два счета!
Уже сидя в поезде, я пришел в себя, вытащил
эту ленточку, перечел напечатанные в один интервал строки и чуть не запел.
Восстановлен! Восстановлен!..
Приехал домой, все меня поздравляли. Владимир
сострил: это потому ленточка такая
узенькая - бумагу экономят, так много лишенцев приходится осчастливить.
Увы, в ближайшие месяцы не очень изменилась
моя судьба. Как и прежде, я усердно чертил для разных заказчиков, у профессора
Строганова сам получал деньги, у других получал за меня верный друг Валерий
Перцов. Теперь мне можно было не бояться милиционеров, которые постоянно
толкались по улицам, пристально всматриваясь в прохожих, разгоняли
собравшихся более чем втроем. Однажды я спросил милиционера, где улица
такая-то. Он пронзил меня испытующим взглядом и сам задал вопрос; «А тебе
для чего?» Я его не испугался в бойко воскликнул: «А тебе какое дело!»
С тех пор в моем удостоверении личности бережно
хранилась драгоценная узенькая ленточка. А в анкетах и до я после войны
еще долго стоял коварный вопрос: «Были ли вы или ваши родители лишены избирательных
прав, в каком году и по каким причинам? Были ли вы или
ваши родители восстановлены в избирательных правах и в каком году?»
2
Весной пришла из Твери открытка от брата моей матери Алексея Сергеевича
- дяди Алеши Лопухина. Он писал, что в их семье радостное событие - родился
шестой ребенок, девочка
Таня, и он очень хочет, чтобы приехал его племянник Владимир ее крестить.
Владимир ехать отказался, был у него срочный
и выгодный заказ. Мать предложила ехать
мне. Я с радостью согласился. Увидеть впервые город, да еще старинный!
Всю жизнь я любил путешествовать. Мать дала мае узелок с кое-какими гостинцами,
и я поехал.
Возможно, читатель не забыл моих рассказов
о дяде Алеше, как еще мальчиком я провел у
него лето в бывшем лопухинском имении Хилкове Тульской губернии, где
он арендовал фруктовый сад, как он переехал в Сергиев посад, как приобрел
чулочную машину и успешно
вязал чулки «Железная пятка», а мои сестры их столь же успешно продавали.
Он поселился
близ дома, принадлежавшего Пришвину; в ЦГАЛИ хранится копия письма
писателя, делясь
с адресатом мудрыми мыслями, он пренебрежительно отзывается о чудаке
чулочнике и многочисленных его детях.
Да, конечно, дядя Алеша был чудак, мало приспособленный
к жизни. Кто-то должен был опекать его и его все увеличивающуюся семью.
Сперва заботилась о нем моя мать. Именно
она надоумила его купить чулочную машину.
Я уже рассказывал о провокации с покушением
на секретаря Загорского райкома партии,
тогда, в 1927 году, дядя Алеша получил минус шесть и выбрал для жительства
Тверь, где продолжал вязать чулки. К 1929 году, воспользовавшись неурядицами
в текстильной промышленности, он втрое поднял на них цены.
Опекала его семью также Сандра Мейендорф,
самая младшая из тринадцати детей свиты его величества генерал-адъютанта
барона Мейевдорфа, ее сестра Фекла Богдановна, иначе
милейшая тетя Теся, была верной и плодовитой женой дяди Алеши. Кроме
чулочного
заработка он получал еще некоторые суммы от своей свояченицы Сандры,
служившей секретаршей и переводчицей у американца мистера Стида - представителя
миллионера Гарримана, взявшего в концессию чиатурские марганцевые рудники
на Кавказе. Но в 1929 году наше правительство расторгло договор с Гарриманом,
концессия была ликвидирована, мистер Стид уехал, а его секретаршу Сандру
посадили. И благополучие семьи дяди Алеши пошатнулось.
Он мог продолжать вязать чулки, но получилась
серьезная заминка. В свое время нитки доставали у каких-то китайцев. Но
их всех из-за конфискации у Советской власти КВЖД посадили. Моя мать доставала
нитки у какой-то таинственной старухи в Орехове-Зуеве. Некоторое время
дядя Алеша благополучно пользовался ими, а потом понял, что нитки эти краденые.
Как человек благородный и как юрист, он возмутился. Да и действительно,
могло раскрыться настоящее уголовное дело, не то что о «Расшитой подушке».
Дядя Алеша отказался от выгодной, но ненадежной
профессии и поступил на работу в Тверской горкомхоз на должность «пробёра»,
ежедневно, без выходных брал пробы воды в Волге и в ее притоках Тверце
и Тьмаке, всего в восьми местах; ему приходилось обходить верст пятнадцать.
Тетя Теся сшила ему из мешка специальный пояс, широкий, с восемью карманами.
Тяжело ему приходилось зимой, бутылки он сберегал от мороза, согревая их
теплом своего тела, он вынуждав был таскать с собой пешню, чтобы пробивать
лед. Завлабораторней мог быть спокоен: пробёр доставал воду в точно указанных
местах. Заработок его был небольшой, но зато он получал продовольственные
карточки на себя, на жену, на шестерых детей и на верную,
всюду их сопровождавшую няню Ганю...
- Сережа, как я рад, что ты приехал! - повторял
он, обнимая меня, когда я появился на пороге их комнаты. Многочисленные
малыши - мои двоюродные уставились на меня, тетя Теся усадила обедать.
Дядя Алеша пошел со мной к священнику - договариваться
о крестинах. По дороге увидели огромные фанерные щиты. Над ними протянулись
лозунги об очередных перевыборах, а на
щитах местный художник намалевал портреты различных категорий лишенцев.
Для нэпмана, священника, кулака, бывшего генерала он воспользовался карикатурами
из «Крокодила», а так называемые административно высланные поставили его
в затруднение. Он нашел выход - изобразил киноартиста Дугласа Фербенкса
с его чарующей улыбкой.
Мы пришли в дом священника, сперва вышла испуганная
девочка, затем испуганная
старушка, потом женщина с остановившимися от ужаса глазами, наконец
появился сам священник. Мы объяснили, зачем пришли, он воскликнул: «Как
же вы всех нас напугали!» Он обещал прийти крестить к дяде Алеше на квартиру.
Вот как тогда боялись прихода незнакомых людей!
Народу на крестины собралось много - две супружеские
пары соседей, а остальные, как они сами себя называли, были «минусники»,
то есть москвичи и ленинградцы, высланные минус 6
и избравшие себе пристанищем Тверь. Все они подвизались на различных
должностях, где не требовались классово проверенные работники. И все они
крепко подружились между собой и время от времени собирались вместе. А
тут нашелся великолепный предлог - крестины девочки. Я раньше знал некоторых
из гостей, но давно их не видел. Они радостно меня приветствовали
и звали в гости.
Шафером мне посчастливилось быть тринадцать
раз, а крестным отцом впервые. Я проникновенно прочел по молитвеннику «Верую».
После окончания церковного обряда все уселись за длинный стол:, принесенный
от соседей, и на лавки, принесенные также от соседей. Угощение было весьма
скромное, в основном, картошка, а водки совсем мало: дядя Алеша разливал
ее по граненым стаканам аптекарскими порциями. Но все искренне веселились,
наперебой что-то рассказывали. Один батюшка сидел, удрученный До крайности.
Только что власти закрыли его церковь, и он не знал, как дальше ему жить,
а у него было несколько
маленьких детей. У Корина есть портрет такого убитого горем священника,
у которого
повесился сын, только тверской батюшка был помоложе... Разошлись поздно.
На следующее утро нам, троим взрослым, пришлось
испугаться не менее остро, нежели испугалась семья батюшки. Резко постучали.
На вопрос «Кто?» ответили: «Милиция». Открыли. На пороге стоял милиционер
и с ним двое в пальто. И сразу отлегло от сердца. Оказывается, за Волгой
горят торфяники. Постановление горсовета - от каждого дома мобилизуется
по одному трудоспособному.
Дядя Алеша начал объяснять, что ему совершенно
необходимо идти брать пробы воды. Вызвался идти я. Надо с лопатой явиться
через час к пристани на Волге. Отправятся на место пожара на барже.
Подобные неожиданные приключения мне всегда
нравились. Я бодро зашагал с лопатой
на плече по тверским улицам, подошел, кажется, к Волге. Почему - кажется?
Да стоял такой дым, что за несколько шагов виделась только седая пелена,
а где находился противоположный берег реки, было неизвестно. Народу с лопатами,
топорами, ломами, ведрами собралось множество. Ощупью, тихим ходом подошел
буксир с баржей. По мосткам перебежали, отчалили и медленно поплыли в серой
душной мгле. Я угадывал справа и слева невидимые тверские набережные и
злился, что не вижу Волгу.
Через час причалили, нас повели к тлеющему
торфянику, поросшему мелким лесом, показали, где копать канаву, чтобы перерезать
путь огню. Копали сперва дружно, с пересмешками, с революционными песнями,
потом копали молча и словно нехотя. На нескольких подводах красноармейцы
привезли в котлах обед, раздали миски и деревянные ложки. К вечеру канава,
окружавшая торфяник, была выкопана, и мы вернулись в город на той же барже.
И опять я
злился, что ни Тверь, ни Волга не пожелали мне показаться.
На следующий день я отправился делать визиты.
Сперва явился к Владимиру Вульферту. Он был одним из четырех зятьев Елены
Сергеевны Петуховой - замоскворецкой царицы и приятельницы дедушки. Невысокого
роста, тонкий, подвижный, с выдающимися скулами,
с баками, с бородкой, он был когда-то офицером лейб-гвардии гусарского
полка, но ему
пришлось выйти в отставку, так как его жена заделалась любовницей великого
князя Михаила Александровича - брата царя. Вульферт с ней развелся и женился
на красавице Вере
Григорьевне Петуховой.
Супруги меня встретили весьма сердечно, усадили
пить чай, Владимир Владимирович
повел меня на свой крохотный участок под окнами. Он с гордостью и любовью
показывал мне различные цветы и прочел целую лекцию, как за несколько лет
собирается вывести голубые георгины. Уже после войны, когда я работал над
своей повестью «Сорок изыскателей», то вспомнил о чудаке садовнике, грезившем
о прекрасных голубых георгинах, и рассказал о нем...
В 1937 году все четыре зятя Елены Сергеевны погибли то ли на Воркуте,
то ли на Колыме.
После Вульфертов я пошел к Истоминым - Пете
и его сестре Наташе. Петя, двухметрового роста, томный и чванливый молодой
человек, считался приятелем моего брата Владимира и когда-то служил в миссии
Нансена. Знаменитый путешественник организовал помощь голодающим Поволжья.
Когда миссия закрылась, Петю арестовали: три года он провел в рабочем коридоре
Бутырок, потом поселился в Твери, где подвизался простым рабочим в геодезической
партии. При каких обстоятельствах была выслана из Москвы его сестра Наталья,
не помню.
Пока я обедал у Пети и Наташи, неожиданно
явился их двоюродный брат и мой большой
друг Сергей Истомин, также получивший минус 6. В Твери он таскал мерную
ленту в паре со своим кузеном. Давно мы с ним не виделись, крепко обнялись,
по-мужски поцеловались. Он
мне объявил, что искал меня по всему городу и ведет меня к своим родителям.
Мы
отправились, а идти предстояло через весь город, на левую сторону Волги,
в Заволжье.
Отец Сергея Петр Владимирович был одним из
самых благороднейших и честнейших людей, каких я знал. Он считал, раз присягал
царю, значит, не может служить Советской власти, и не пускал детей в безбожную
школу, а сам их учил вплоть до 9 класса, потом они благополучно сдавали
экстерном; такой способ получения образования тогда разрешался. Во времена
нэпа
Петр Владимирович зарабатывал тем, что покупал драгоценности у бывших
людей и продавал
их нэпманам и иностранцам, оставляя себе какой-то определенный процент.
Когда же
нэпманов поприжали, он, как и дядя Алеша Лопухин, купил чулочную машину
и, крутя ее
вместе с женой в две смены, зарабатывал больше, нежели мой дядя. После
разгрома московских китайцев его жена доставала нитки у той же таинственной
старухи в Орехове-Зуеве. Но ведь нитки-то были краденые на фабрике, из-за
чего дядя Алеша и бросил сие небезопасное ремесло,
а Истомины продолжали якшаться с той же старухой. Безупречно честный
Петр Владимирович даже не подозревал, что тут кроется какая-то темная афера.
Семья отличалась высокой набожностью, соблюдались все посты, ходили в церковь
по субботам ко всенощной, по воскресеньям к обедне, что, впрочем, не мешало
Сергею быть большим любителем
неприличных анекдотов и стихов.
Жили Истомины в Твери в сыром неуютном подвале
в комнате, в которой все стены были увешаны иконами и фотографиями. Петр
Владимирович – невысокого роста брюнет с
прозрачным пенсне на небольшом носу - встретил меня очень сердечно,
оставил ночевать. Он томился три года в Соловках, оттуда уехал в Тверь.
В тот вечер он много мне рассказывал о соловецкой, до 1929 года относительно
свободной жизни, о тамошнем быте. У него был очень характерный, слегка
надтреснутый, при любых обстоятельствах спокойный голос. Он показывал мне
совершенно уникальные соловецкие фотографии, на одной из них он сидел вместе
с тремя митрополитами, которые призваны были возглавлять православную церковь,
а на самом деле жили вдали от церковных дел...
Утром Сергей отправился на работу, а его сестра
Ксана вызвалась показывать мне город.
К счастью, ветер разогнал дым погасшего торфяного пожара, засияло солнце
и засверкали
белые храмы и белые дома вдоль обеих набережных Волги. И предстал передо
мною тогдашний прекрасный и старинный город Тверь - церкви, церкви, одна
за другой, с золотыми крестами на куполах. Волга широкая, Тверца поуже,
в устье Тверцы весь белый, древний. XVI века, знаменитый Отроч монастырь,
в котором когда-то Малюта Скуратов своими руками задушил митрополита Филиппа...
Ксана и я перешли по мосту на правый берег
Волги, вышли на главную улицу, идущую параллельно набережной. Она получила
название Миллионная, потому что Екатерина I I пожертвовала миллион рублей
на ее обновление после пожара. Огромный и мощный
пятиглавый собор Михаила Архангела, откуда только что были вышвырнуты
мощи народного героя, Тверского князя святого Михаила Ярославича, замученного
в Орде. Многоглавый храм Белая Троица XVI века. Многоколонные, в классическом
стиле белые торговые ряды. На Миллионной было три площади, из них одна
с двумя, построенными полукружием нарядными дворцами; там помещались краеведческий
музей и картинная галерея, куда повела меня Ксана.
Теперь изо всей той красоты и старины, которые
я тогда имел счастье и наслаждение лицезреть, лишь чудом уцелели храм Белая
Троица да площадь со дворцами: великолепные торговые ряды были разрушены
уже в хрущевские времена, а остальное погибло не от немцев,
а в сумрачные тридцатые годы. Тверь и Кострома - два больших и старинных
города, какие особенно страшно пострадали от вандалов, да еще у Твери отняли
ее славное и древнее имя...
К вечеру, усталый, я добрался до дяди Алеши.
Он очень за меня беспокоился, куда я пропал.
А в те годы все могло случиться - вышел человек из дома, а назад не
вернулся.
Расскажу о дальнейших судьбах тех, с кем мне
довелось тогда встретиться в Твери, куда я приезжал еще раз в 1933 году.
В 1934 году братья Мейендорфы выкупили за
валюту свою сестру, а мою тетю Феклу Богдановну с мужем дядей Алешей и
уже не с шестью, а с семью детьми. Все они уехали в Эстонию, где у Мейендорфов
был родовой замок. Перед отъездом дядя Алеша приезжал к
нам прощаться, жалкий, удрученный, не знающий, что его ждет.
Когда наши войска заняли Эстонию, Гитлер договорился
со Сталиным, что все тамошние жители, у кого в жилах течет немецкая кровь,
могут уехать в Германию; отправился и дядя
Алеша, как муж немки, со всеми своими детьми. Старший его сын Сергей
был призван в
ряды немецкой армии, но воевал на Западном фронте. Что переживал дядя
Алеша, кому сочувствовал во время войны, не знаю, хочется думать, что он
радовался нашим победам.
Когда наши войска вступили в Берлин, он с семьей находился там. Любопытно,
что я был в Берлине, когда там жили мои родственники, я даже и не подозревал
об этом. Потом вся семья очутилась в Америке, в США. Лишь одно-единственное
письмо прислал дядя Алеша моей
матери. Я его читал. На десяти страницах после многих рассуждений об
антихристе, о конце
мира он вспоминал, в какой нищете жил и плодил детей; писал, как все
они завели свои
семьи, все остались православными, у всех просторные квартиры, все
имеют по две
автомашины, у всех много детей, И он сам над ними был как глава многочисленного
рода.
Ни мы не знаем своих двоюродных, ни они нас не знают...
Пете Истомину, наверное, опостылело таскать
ленту и рейки, и он уехал в Якутию, где-то устроился счетоводом и в конце
концов стал главбухом крупного предприятия.
Его дядя Петр Владимирович еще несколько лет
прожил в Твери, снабжая тверичей и москвичей чулками «Железная пятка».
А в 1934 году нагрянула на тверских минусников беда, некоторые, в том числе
и Вульферт, исчезли в лагерях, других сослали в отдаленные места.
Петр Владимирович с семьей попал сперва в Орел, потом в Казахстан,
в город Кокчетав, там
был снова арестован и погиб. Его сын Сергей работал в Кокчетаве преподавателем
физкультуры в школе, заболел сыпным тифом и скончался, а если бы выздоровел,
то его, несомненно, постигла бы судьба отца.
3
Наступил июнь 1930 года. Мы свыклись с неудобствами
и теснотой жизни в маленьком домике села Котова, с частыми поездками в
Москву, отнимающими много времени. Молоко и овощи покупали у соседей, на
пять карточек получали хлеб, а постное масло, крупы и сахар приобретали
по торгсиновским бонам за доллары.
Изгнанный из «Всемирного следопыта» брат Владимир,
несмотря на лишенство, продолжал успешно трудиться в других журналах. Был
у него большой приятель Гильгендорф (1), которого
все звали Гулькой, расторопный и бойкий журналист и пройдоха, член коллегии
недолго существовавшего приключенческого журнала «Борьба миров». Он искренно
любил Владимира
и не опасался давать ему заказы, более того, он устроил ему творческую
командировку от
журнала на Черное море, на Днепровские лиманы.
Вместе с Владимиром поехала его жена Елена,
детей оставили на попечение наших
родителей. Поехал с ними и верный друг вашей семьи Валерий Перцов:
он взял отпуск на своей работе в ВИМСе, ему, с юных лет любившему все связанное
с Древней Грецией, очень хотелось посетить развалины греческих колоний
по берегам Черного моря. Путешественники побывали в Ольвии, в Херсове,
в Керчи, еще где-то, вернулись очень довольные. Владимир привез
несколько альбомов акварелей - видов Черного моря с греческими развалинами
и с разными жанровыми сценками.
Сестра Маша отправилась, как коллектор» в
свою» первую геологическую экспедицию
в Брянскую область вместе с Ниной Алексеевной - дочерью того самого
профессора Алексея Павловича Иванова, который жил в Хлебникове и который
помог нам обрести пристанище
в соседнем Котове.
Отец потихоньку что-то переводил в нянчился
с внуками, мать вела все хозяйство, но ее постоянно отрывали поездки в
Москву из-за Проклятого дела «Расшитая подушка».
С местным населением мы мало общались, не
то что в Глинкове. После статьи
«Головокружение от успехов» распался котовский колхоз. Когда растаял
снег, мы неожиданно увидели, что все поля по соседним деревням - Щапово,
Павликово, Виноградово, Хлебниково - засажены клубникой. Ее начали разводить
в массовом масштабе со времен нэпа. Немалый
доход она приносила хозяевам. А в 1930 году власти решили эти клубничные
плантации
прибрать к рукам, их попросту отобрали у владельцев участков, и был
организован совхоз. Клубника благополучно поспела, и, чтобы ее собрать,
кликнули клич по всей округе:
приходите со своими корзинками, кушайте сколько хотите, но ни в карман,
ни в сумку ни одной ягоды. Народу собралась тьма тьмущая, и я один день
ходил, и моя сестра Катя с подругами ходила. Собирали в корзины, тащили
на приемный пункт, там сваливали в ящики. Сколько погнило, не знаю. А на
следующий год все плантации распахали, засеяли зерном. Да, конечно, государству
хлеб нужен, а не ягоды. Так осталась Москва без клубники…
4
Чертежник-кустарь, хоть и восстановленный в
избирательных правах, все же не являлся полноценным советским гражданином.
Надо мне поступать на государственную службу. Это понимали и мои родители,
и я сам. Не забыл я и совета следователя Горбунова - уезжать из Москвы
на великие стройки коммунизма. Да, надо мне сматывать удочки. Мать утешала
меня: даст Бог и от ареста я уцелею. А пройдет года три, все успокоится,
и я смогу вернуться. И исполнится моя мечта - я стану писателем. Плохая
она была пророчица.
То один мой знакомый, то другой называли учреждение,
где нуждались в грамотных и добросовестных людях, хотя и не имеющих никакой
специальности. В одном таком учреждении меня вроде бы хотели взять,
но бдительный кадровик, узнав мою фамилию, искренно удивился, что я разгуливаю
по Москве. Я сбежал по лестнице, словно спасаясь от погони. После того
случая я опасался ходить в поисках работы и жил в твердой уверенности,
что не сегодня-завтра меня посадят.
Не только на горемычных лишенцев, на всю Землю
Русскую спустился великий страх. Многие и многие тогда жили, ожидая, что
раздастся звонок в дверь и - конец. Постоянно приходилось слышать - того,
этого забрали. Если беда грянула в другом городе, то писали, что такой-то
«заболел». Этот страх ареста угнетал. И я жил в ожидании и все удивлялся:
а ведь я жив, и гуляю, и мечтаю, и даже веселюсь. Но я знал, конец мой
неизбежен...
Был у меня большой друг еще со школьной скамьи
- в одном классе четыре года учились, за одной партой сидели. Шура Соколов
был сыном полковника интендантской службы. В анкетах
он писал «сын военного интенданта», и это удовлетворяло не очень бдительных
кадровиков. Отец его умер, еще когда мы учились в школе, старшая сестра
вышла замуж, жил он вдвоем с матерью Прасковьей Николаевной во дворе церкви
Воскресения в Бережках, на углу
Елисеевского и Брюсовского переулков.
Я ходил изредка к Шуре и к его матери. Они
горячо переживали за меня, когда я им рассказывал о своих злоключениях.
Они кормили меня, но ночевать не оставляли - опасались доносчика соседа.
Шура мне говорил, что, когда я буду восстановлен в избирательных правах,
он берется меня устроить на работу в свое учреждение.
Когда я стал более или менее полноправным
советским гражданином, Шуры в Москве не было, он уехал на изыскания и должен
был вернуться с полевых работ среди лета. И я ждал его возвращения с нетерпением,
Он вернулся в начале сентября. Когда
я к нему явился, он тщательно рассмотрел бумажную ленточку о моем восстановлении
в правах и сказал, что все в порядке, он переговорит с начальником изыскательской
партии и я, несомненно, буду принят на работу, техники-изыскатели очень
нужны.
- А как же анкета? - спросил я.
- Забудь о всяких дурацких анкетах, - отвечал
Шура. - Старик только тебя спросит: «А проходили ли вы практику?» И ты
должен без запинки ответить: «Да, проходил!»
Вообще-то школа, которую я окончил, была с
землемерным уклоном и в моем дипломе указывалось, что по прохождении полевой
практики я получу право именоваться техником-землемером. Но этой практики
я никогда не проходил и геодезические инструменты видел только на картинках,
хотя на выпускных экзаменах благополучно сдал геодезию.
В течение нескольких вечеров Шура меня натаскивал
по таким картинкам, как обращаться
с нивелиром и с теодолитом. Он вручил мне учебники по геодезии и рассказал,
что я поступлю
на работу в «Главнефть» ВСНХ СССР, мы поедем на изыскания в станицу
Апшеронскую Майкопского района на Северном Кавказе, где найдена нефть.
Говорил он с большой убежденностью, что я действительно поступлю. А я и
хотел верить, и опасался, что
в последней инстанции все рухнет.
Он рассказал обо мне начальнику партии, и
тот согласился меня принять. И этого вполне достаточно. Шура ярко обрисовал,
что за личность мой будущий начальник. Вячеславу Викторовичу Сахарову за
семьдесят лет, всю жизнь он работал на железнодорожных
изысканиях, три его сына тоже пошли по стопам отца, но один из них
сидит за вредительство -
не там проложил будущую трассу; есть а четвертый сын, но шалопай. Сам
Вячеслав
Викторович раньше занимал крупный пост в Наркомате путей сообщения,
но там пошли разговоры о вредительстве и он почел за лучшее уйти на пенсию,
а теперь поступил рядовым начальником изыскательской партии совсем в другое
ведомство, не мог усидеть без дела. И
еще Шура мне рассказал, что его прозвище Старик и он ежедневно выпивает
по бутылке водки
и «хоть бы хны», а техникам пить не разрешает ни стопки. И еще Шура
меня предупредил, что Старик держит дисциплину крепко, а если на кого разгневается,
то бывает страшнее льва.
Я обещал Шуре, что буду стараться сверхурочно
и сверхдобросовестно.
В один прекрасный сентябрьский день он мне
сказал, чтобы на следующее утро я приходил в «Главнефть», объяснил, где
это учреждение находится на Мясницкой, на какой этаж подняться.
Я пришел, вскоре явился Шура и усадил меня
в уголке большой комнаты, сказал, что Старика еще нет, Я просидел, наверное,
целый час, мимо меня проходили, оживленно разговаривая
между собой, пожилые и молодые. Изредка ко мне подходил Шура, называл
по фамилиям
одного, другого, третьего. Когда явился весьма представительный, с
бородкой-эспаньолкой начальник, Шура мне сказал, что это главный инженер
всей «Главнефти» Ракитин и что его
скоро посадят за вредительство. Так оно через несколько месяцев и случилось.
Наконец явился в путейской фуражке со значком,
в форменной путейской шинели высокий,
с небольшими седыми усами, с седыми, грозно нахмуренными бровями старик.
Он снял шинель
и оказался в черной тужурке, застегнутой наглухо. Шура мне кивнул,
дескать. Старик пришел,
ты сиди и жди, а сам завертелся вокруг него. Я издали разглядывал его
статную, несмотря на возраст, фигуру, стоя, он разговаривал с одним, с
другим. А тогда всем студентам технических вузов велели снять форменные
фуражки, а за ними поснимали все эмблемы техники и
инженеры, ибо всякое техническое обмундирование вызывало подозрение
во вредительстве. В «Крокодиле» вредители всегда изображались в форменных
фуражках. Так высокое с прошлого столетия звание инженера покатилось вниз.
А ведь именно инженеры, а не военачальники прежде всего подняли могущество
России. К сожалению, и теперь смотрят на инженера как
на второстепенного служащего...
Наконец Шура улучил свободную минуту и показал
Старику на меня. Я подошел, встал
перед ним, как в военном строю - руки по швам. Он внимательно оглядел
меня с головы до
ног, испытующе всмотрелся в лицо. У меня задрожали коленки. Он задал
мне лишь один
вопрос:
- А вы практику проходили?
- Проходил! - смело ответил я. глядя прямо
в его глубоко сидящие глаза.
Он взял у меня заранее заготовленное заявление,
подошел к ближайшему столу, стоя,
написал резолюцию и отдал Шуре. Тот отнес бумажку в соседнюю комнату,
через некоторое время вернулся и сказал мне, что я зачислен на работу в
изыскательскую партию № 3 техником-пикетажистом с окладом 175 рублей в
месяц плюс 60 процентов полевых, то есть
280 рублей! Да ведь это сказочно невероятная сумма!
Я помчался на двух трамваях на Савеловский
вокзал. Все во мне ликовало. Каждому
пассажиру в трамвае, каждому пассажиру в поезде мне хотелось крикнуть:
«Вы знаете, кто я теперь? Я техник-пикетажист изыскательской партии № 3
«Главнефти»! »
Я был не на седьмом, а, наверное, на двенадцатом
небе. И не думал я тогда, что уподобился коню-трехлетке, на которого впервые
надели хомут. И прощай не только мечты о будущих повестях и романах, но
в течение целых тридцати лет мне месяцами не придется даже книгу почитать.
Выл я гуманитарием до мозга костей, а судьба превратила меня в технаря.
Со станции Хлебниково в Котово я бежал, в дом ворвался с криком:
- Я принят на работу пикетажистом!
- Как, как? Пятиэтажистом? - переспросил меня
отец. Несмотря на жизненные передряги,
он не терял чувства юмора.
- Да нет! - воскликнул я и стал объяснять
родителям, что пикет - это расстояние по трассе, равное ста метрам. Подчиненные
мне рабочие будут забивать через сто метров пикеты, по два колышка, один
колышек, заподлицо с землей, называется точка, а другой, забитый наполовину,
называется сторожок, и я буду писать на нем номер пикета. Через неделю
выезжаем на
изыскания.
Каждое утро я приходил на работу. Ура, на
самую настоящую работу! Вешал номерок и с четырьмя молодыми парнями-техниками
упаковывал, увязывал тюки, забивал ящики,
проявляя при этом величайшее усердие. Впервые я увидел нивелиры, теодолиты,
мерные стальные ленты, проволочные шпильки, полосатые вешки, рейки с черными
и красными номерами и шашечками. Под руководством Шуры я учил названия
и вертел винты
инструментов. Впервые в жизни мне выдали аванс – сто рублей и впервые
в жизни выдали сапоги, Шура научил меня, как завертывать портянки.
На воскресенье отправился я к Осоргиным на
17-ю версту прощаться со всеми ними как
бы не навсегда. И сестра Лина и все они собирались уезжать за границу.
Еще весной умер муж Льяны Осоргиной Сергей Дмитриевич Самарин - дядя Юши.
А после гибели Георгия отпало последнее препятствие. Власти не пускали
за границу мужчин от 16 до 50 лет, а остальные - можете уезжать, если вас
приглашают родные. Позднее, с 1931 года догадались с каждого уезжающего
получать валюту, а тогда за паспорта платили какие-то пустяки.
Собирались уезжать дядя Миша и тетя Лиза Осоргины,
их три дочери, моя сестра Лина
и семеро детей, а всего тринадцать человек ждали виз от французского
посольства.
и Когда я приехал к Осоргиным, то увидел на
месте рояля пустое место. А рояль был особенный, старинный, еще с Ахтырки
- родового подмосковного имения Трубецких. Отец
тети Лизы князь Николай Петрович Трубецкой был другом Николая Рубинштейна
и одним
из организаторов постройки в Москве здания Консерватории. На том рояле
играли и Рубинштейн, и другие известные музыканты.
Куда же делся рояль? Мне рассказали, что явились
местные власти раскулачивать.
Старинная мебель и портреты не привлекли их внимания. Подъехала телега,
на нее погрузили рояль и повезли в клуб, бывший дом священника из ближнего
села Лукина. Это был настоящий дневной грабеж, а сельские власти говорили,
что реквизируют у нетрудового населения для обучения музыке сельской молодежи.
Забренчали на рояле ребята, вконец расстроили, а вскоре вовсе сломали...
Настал день моего отъезда. Родители меня проводили
до станции Хлебниково. Уехал
я в приподнятом настроении. На Курский вокзал пришла меня провожать
сестра Маша. В последнюю минуту прибежала сестра Лина. Расцеловался я с
сестрами и поднялся в вагон.
Поезд тронулся. Прощай, Москва! Начинается моя новая жизнь!..
1. Когда началась
война, Гильгендорфа сочли за немецкого шпиона, и он был расстрелян без
суда и следствия.
<.............................................>
______________________________________________________________________________________________ |