.
Старая голубятня
Откуда ни возьмись… –
нет, лгу..,
а я не лгунья!:
она была всегда..,
торча, маяча..,
утлая,
заброшенная голубиной стаей,
лачужка – метр-на метр-на метр – на сваях;
внутрь заглянуть – пустяк: давно без ставней,
трап – цел…
А я учусь на 5, я – чуткая,
мне с каждым днём вселенная понятней –
я разберусь и с ветхой голубятней.
Взбираюсь, вглядываюсь в тусклый терем:
пол, стены, потолок – в углах и в центре –
в сплошных телесножёлтых комьях глины..,
как будто их в ладонях округлили
и забросали ими этот хилый
пустынный куб.., и те прилипли в позах
сырых восьмёрок: по? два, по два, по два –
у всех вплотную – головёнки, спины… –
куклята мёртвые… – нет, вру: наполовину,
на четверть хоть – все живы..! – видно, спятил
сюда вметнувший их… Четыре.., пять их..,
их – сплошь!..
Ошпаривает мысль, что это… –
что это – те.., которых… без зазренья..,
а – чаще – реже – с мукой сожаленья…
Оглинились их человечьи те?льца…
А я – юннатка… по призванью сердца...
Зрачки их жалят ядовитым светом
в мои зрачки.., хоть я и вне упрёка, –
отличница, – я зря ушла с урока,
и птичья будка мне пеняет глухо,
как раковина полая, на ухо –
за что?..
Так вот где., ох, после того, как
свергают их с жилых плацент до срока,
разнонедельных, – вот куда под крышу
заносит их… Взросленье ненавижу!
Ведь я дразню их тем, что всласть живая
любым суставом и изгибом тела,
как голубиная на крыльях стая –
взлетаю и ныряю оголтело,
взрослея нагло… – значит.., стою мести?
За всех, чьё пребыванье в мире гр
шно,
я им сдаюсь, жалея их до смерти,
влюбляясь в них, как дети – в пупсов, нежно.
Вокруг дворы – в полуденном пыланье.
Я – в школьной форме: в шоколадном платье,
кажусь чистюлей, благо, цвет немарок,
но кашемир горяч, он – шерсть. День жарок.
Я – высоко, на лестничных поленцах,
полголовы – внутри.., где те.., где тельца…
У тополя – не пальцы, а – фаланги,
он ими месит облачное тесто.
Светило из своей латунной фляги
во вспыхнувшее взрослым горем детство
лишь подливает масло…
Комья.., комья! –
пикируют в меня, срываясь, рушась
со стенок, с потолка, и слой за слоем
захлопывают мне глаза и уши,
собой муруют темя, лоб и шею,
я слепну, глохну, не дышу, немею
в затвердевающей сплочённой массе…
За то зародыши так мощно мстят мне,
что их заплыв в брюшинах, полных моря, –
их кроль, их баттерфляй и брасс их –
был прерван – дивный, сладкий – слишком вскоре,
был – только пробующим воду – раз лишь..,
ну два.., ну три.., уж так немногократен…
И вот – мне не нащупать перекладин!,
не наступить сандалией на травы!..
А ведь ещё вчера все были правы:
народ, ландшафт, сезон… Мне оставалось
в блаженстве лишь презреть пустую малость:
оценку (пусть не 5, ну пусть 4),
обиду (одиночество в квартире:
класс дружно не пришёл на день рожденья),
смешок (фальшивлю на уроках пенья)…
Ох, люди, люди.., что случилось с вами?
За то, что мне открылись ваши тайны,
еще вы отомстите мне смертями
всех, всех впритык моих: от малых самых
аквариумных гуппи в пёстрых стаях –
до обожаемых матрон дебелых,
меня выслушивавших в детских бедах:
мам, бабушек, учительниц и иже..,
и разочарованьем пылким в груде
моих, боготворимых прежде, книжек..,
и – никого.., и – ничего… не будет…
Одна из книг, что на подушке, сбоку,
углом обложки мне пронзает щёку –
я просыпаюсь… –
слава… Богу, что-ли? –
нет!, слава Рафаэлло Джованьоли!,
чья книга – так уж Книга!, автор – Автор!,
нам давший знать, как некий гладиатор
вспять воспротивился разгулу казней
прекрасных юных пленных, дав им камни,
мечи и копья, зная: шансов – ноль, несть
числа врагам, спокон победа – нонсенс:
груб Рим,
чужд мир, –
переиначить их – невероятно;
он был распят.., но…
<............................>
.