.
8. Переход через Чермное море 

Над лачугами Вильны вздымаются 
                                                        в небо дымы 
На постели больной задыхается 
                                                в утреннем кашле. 
А из пригорода в направленье
                                            губернской тюрьмы,
Не спеша, проезжает телега
                                            с «березовой кашей».
В коридоре тюрьмы генерал на скамейку 
                                                                   присел
И обвел демонстрантов глазами,
                                              как день, голубыми:
«Полицмейстер Снитко! Сколько этих людей?»
«Двадцать семь».
Надзиратели вносят обитую кожей «кобылу».
В коридоре стоит прокурор и другие чины,
Даже доктор Михайлов для формы стоит
                                                           в коридоре.
Доктор тонко острит: «Ну, герои,
                                                  снимайте штаны!
Понемногу начнем переход
                                            через Чермное море».
Ах, остряк, самоучка!
                                 Он выцвел, обрюзг и зачах,
Нехороший недуг разъедает его год от года.
Словно отруби перхать лежит у него на плечах, 
От веснущатых пальцев разит застарелым 
                                                                     иодом
Розги мокнут в бочонке, жандармы стоят
                                                                  у дверей. 
Демонстрантов раздели. Бледны и суровы 
                                                                   их лица.
«Я хочу помолиться! – бормочет
                                                    столетний еврей.
Господин прокурор! Я сначала хочу
                                                           помолиться».

Губернатор сердит (он всегда раздражен 
                                                                по утрам).
«Брось! – хохочет Михайлов, –
                               не вовремя вспомнил о боге».
«Бейте медленнее! - говорит генерал. –
Тут, почтенный, молиться не место.
                                              Молись в синагоге!»
На «кобылу», рыдая.
                                     ложится худой мальчуган.
Он слабее котенка! Зачем ему руки связали?
Для чего окрутили ремнем по рукам, по ногам
Это жалкое тельце?
                               Ведь он захлебнется слезами,
Задохнется от страха!
                                    В костлявом его существе
Все пятнадцать смертельных болячек
                                                  нашел бы анатом...
Розги мерно свистят:

Двадцать три, двадцать шесть, тридцать две...
«Бейте медленнее! – говорит губернатор.
Тут не только евреи.
Верхом на «кобыле» лежит,
Тощим задом участвуя в этой печальной забаве, 
С голодухи зеленый, обглоданный оспой мужик.
Вслед за каждою розгой, пощелкивающий 
                                                                     зубами.
И Михайлов острит: «Ну, мужик-борода, 
                                                             видел Рим?»
Поднимая свой гашник, портки застегнув 
                                                                аккуратно,
«Борода» отвечает:
                                «Покорнейше благодарим! –
И припадочно щелкает челюстью:
                                               – Очень приятно!»
А в окрестностях Вильны,
                       в дворянских фольварках, в глуши
Вспыхнул красный петух
                                 во второй половине апреля,
По ночам белозубые траурные ингуши
Объезжали фольварки,
                                но все же фольварки горели. 

<..............>