Один час из жизни Павла Павловича Павлова 
или откровенно говоря черт знает что
(роман)

- начало -

     Павел Павлович Павлов - пожилой мужчина нормальной упитанности, хотя и несколько изможденного вида - экономя силы, тихо прикрыл дверь и прямиком направился в комнату, единственную в его изолированной квартире (не считая, конечно, кухни, ванной и туалета). Сегодня Павел Павлович чувствовал себя настолько уставшим, что решил не разуваться и даже не снимать пальто. Надо бы поставить в прихожей кресло, - размышлял он, минуя неторопливо, но без задержек обувной ящик и вешалку, - какое-нибудь такое широкое и мягкое кресло, чтобы можно было, придя со службы, сразу же в него плюхнуться, утонуть, как в облаке, расслабив утомленные мышцы спины и седалища. Впрочем - где же его тут ставить? Справедливости ради, следует признать: абсолютно негде... Ничего, сейчас он, Павел Павлович, приляжет на тахту, прямо в пальто, да, - в конце концов, пять минут - это не страшно. Разумеется, не с ногами, ноги он свесит на пол - его, Павла Павловича, устроит и такая, не вполне совершенная, несколько скособоченная, позиция - только бы поскорее переместиться в горизонтальное положение. К тому же туфли можно сбросить - почти не шевелясь, не поднимаясь, не наклоняясь - ногами: носком левой за пятку правой, и наоборот. Но нет, не сразу - с минуту Павел Павлович полежит вообще без всякого движения. Конечно, если бы Александра Александровна увидела такое безобразие, не миновать скандала, ведь туфли, Павел Павлович прекрасно это знает, положено снимать не в комнате, а в коридорчике, так уж заведено у них в доме, и Александра Александровна, затеяв скандал, будет совершенно права, конечно - безобразие... Однако до прихода Александры Александровны еще не меньше часа, а то и все полтора, и за это время он, Павел Павлович, отлежится, разденется, переоденется, разуется, переобуется и, быть может, даже вздремнет как следует...
     Павел Павлович Павлов неподвижно застыл перед тахтой, забыв, что ноги уже не держат его. Но даже если б он не забыл об этом (впрочем, трудно об этом забыть, когда к тому же и все тело ноет и просится во что-нибудь полумягкое), даже и в этом случае Павел Павлович Павлов остался бы стоять на ногах, ибо лечь ему попросту было некуда: на тахте (и как раз на той половине, на которой спал Павел Павлович, то есть на ближайшей к стоящему сейчас у тахты Павлу Павловичу), на белой простыне, лежал и очевиднейшим образом крепко спал человек - по-видимому, мужчина, поскольку из-под застегнутого на все пуговицы пальто (скорее мужского, чем женского) торчали мятые брюки и черные мужские туфли, приблизительно сорок второго размера. Мужчина лежал на спине, затылок его покоился на пухлой подушке, одетой в наволочку (почти такую же белую, как простыня), и фуражка съехала ему на лицо, оставив Павлу Павловичу для обозрения лишь кончик массивного (судя по этому кончику) носа и окруженный синей щетиной полуоткрытый рот, откуда с равными промежутками вылетал глухой звук, похожий на протяжное «ффффф» (или «ххххх»).
     Одеяло в пододеяльнике, скомканное, лежало рядом, но далеко не закрывало все свободное пространство тахты, и в глаза Павлу Павловичу назойливо лезла голая обивка грязно-зеленого цвета, настырно подчеркивая ненавистную для Павла Павловича уродливую ее, тахты, необъятность. Проклятое старье, полкомнаты занимает. А ведь когда-то, лет двадцать с лишним назад, они с Александрой Александровной ужасно гордились своей покупкой. Оригинальная и безумно удобная мебель. Не надо складывать и раскладывать. И есть где порезвиться... И хорошо, что занимает много места. Ведь в ту пору у них и мебели-то еще почти не было, кроме этой тахты. Зато теперь - мебельный магазин, а не комната. И вся мебель жмется по углам да по стенам, с трех сторон хмуро окружая наглую тахту, раскинувшую на доброй половине комнатных кв. метров свою обширную грязно-зеленую спальную площадь. Давно пора отвезти ее в комиссионку (надежнее - на свалку) и купить что-нибудь современное, складное. Нет, лучше две отдельные лежанки. Это общее футбольное поле теперь все чаще становится неактуальным, а потому неудобным и даже тесноватым, несмотря на нестандартную свою ширину, которую с трудом удается перекрыть двумя простынями.
     Павел Павлович Павлов вдруг густо покраснел, и в смущении потерев двумя пальцами свой довольно мясистый нос, почесал затем в том же смущенье свой пухловатый подбородок... Простыня. Какой стыд. Незнакомец, этот неизвестный Павлу Павловичу спящий мужчина, не найдя, очевидно, свежего белья, постелил себе белье Павла Павловича. Спал на нем (на белье) Павел Павлович не так уж долго - всего какую-нибудь неделю - но все равно, нехорошо, конечно, нехорошо. Нехорошо вдвойне: теперь почти свежее белье придется выбрасывать в стирку и опять стелить чистое. Но все это - сущие пустяки по сравнению с главным, отчего покраснел Павел Павлович Павлов. Незнакомец видел - не мог не видеть. Когда стелил. Ах, это пренеприятное свойство простыней! По краям она еще почти что совсем новая - толстая, плотная, под крахмалом - железная. Но вот чем дальше от краев к середине - тем она мягче, тоньше, прозрачней. И в один прекрасный вечер стелишь чистую простыню, а в центре, где простыня уже больше похожа на марлю, чем на лен - улыбается широкой издевательской улыбкой прореха. По этому поводу у Павла Павловича с Александрой Александровной случаются время от времени скучные разговоры. Александра Александровна стопроцентно уверена, что простыни рвут в прачечной, «своими машинами». А Павел Павлович резонно доказывает, что прачечная прачечной, но, помимо этого, простыни со временем просто-напросто протираются. Конечно, если бы удавалось распределиться во время сна абсолютно равномерно по всему пространству простыни, они служили бы намного дольше. Но это, увы, невозможно - окраины простыни пропадают понапрасну, оставаясь целехонькими и новехонькими (и можно даже сказать, от стирки до стирки чистыми), а вот центр - ведь на него приходится как раз самая тяжесть нагрузки, причем простыня в этом районе испытывает воздействие не только усиленного давления, но и постоянного трения, потому что, как ни старайся, а несколько раз за ночь необходимо повернуться с боку на бок, и на спину, и на живот, и опять на бок... Все это Павел Павлович каждый раз терпеливо объяснял Александре Александровне. Не знаю, не знаю, говорила та, может, у тебя и протираются. У меня не протираются. Это все они, своими машинами. Раньше стирали руками, и внучки спали на бабушкиных простынях. Насчет бабушек я сомневаюсь, отвечал Павел Павлович со скептической улыбкой, но в любом случае никто не запрещает тебе стирать руками, - и начинались длинные препирательства, после которых Павел Павлович из какого-то злого принципа стелил худую простыню на свою половину и из того же злого принципа не менял ее до тех пор, пока уже весь целиком не проваливался в прореху, так что утром Александре Александровне приходилось помогать Павлу Павловичу выпрастываться из опутавшей его простыни, после чего Александра Александровна реквизировала простыню на кухонные тряпки. Последний раз очередная прореха в свежевыстиранной простыне обнаружилась как раз с неделю назад (и тут же, как обычно, состоялось бурное обсуждение этой проблемы - справедливости ради заметим, по инициативе, опять же, как обычно, Александры Александровны), а за эту неделю прореха, конечно же, не только не уменьшилась, но скорее удлинилась, и спящий незнакомец никак не мог, застилая тахту, не заметить в простыне этой неприличной расщелины.
     Это нехорошо, это очень нехорошо - Павлу Павловичу стыд жег щеки: все же незнакомый, чужой человек, и вдруг - дыра на его, Павла Павловича, простыне. Еще подумает, что у них все простыни такие. Да, надо было не упрямиться и сразу же тогда - или, самое позднее, хотя бы вчера - пожертвовать простыню на кухонные тряпки. Тем более, тряпки получаются отличные - красивые, можно сказать, тряпки, даже крахмальность долго сохраняют, особенно из таких вот крайних полос, которые сейчас, почти новехонькие и совершенно девственные, виднеются, сияя свежестью, из-под пыльных башмаков спящего незнакомца.
     А почему, собственно, он лег в туфлях? Павел Павлович ощутил легкую неприязнь к спящему. Ну, хорошо, в пальто, ладно - устал человек, фуражка - вовсе не страшно, Бог с ней, - но башмаки? Неужели так уж устал человек, что и туфли снять сил не хватило? И потом - на белье, все ж таки. Ну ладно - в пальто, но в туфлях на простыню - ну хотя бы ноги-то свесить можно же было...
     Павел Павлович Павлов робко (с надеждой, что спящий не услышит) кашлянул - совсем-совсем тихо. Но совершенно для Павла Павловича неожиданно незнакомец тут же, как на пружине, сел в постели - фуражку уронив себе на колени - и уставился на Павла Павловича полузакрытыми сонными глазками.
     - Я вот что... эээ... хотел бы... - едва собравшись с духом, но не успев, естественно, подготовиться как следует, начал Павел Павлович. - Как же это вы - а? Я хочу сказать - с туфлями-то, а? Ну хорошо - в пальто, в фуражке... Но туфлями - на простыню! А? Как же так?.. 
     Незнакомец почесал толстым пальцем возле носа (жест показался Павлу Павловичу знакомым) и вяло пробормотал:
     - Да мы ничего... мы это... все согласовано...
     Павел Павлович раскрыл было рот, чтобы продолжать - но незнакомец уже повалился обратно в постель, повернулся, подогнув колени, на левый бок и мгновенно заснул. Фуражку он успел с подушки подхватить и ловко нацепить на правое ухо, так что теперь от Павла Павловича скрылось лицо спящего полностью. Из-под фуражки снова доносилось протяжное «ффффф». (Или «ххххх».)
     Павел Павлович догадывался, что не очень-то удачно провел беседу с незнакомцем - без должной уверенности и без необходимой настойчивости. Но дело все в том, что, как только незнакомец сел в постели и приподнял к Павлу Павловичу сонное лицо, внимание Павла Павловича отвлекла от предстоящего (и без того непростого) объяснения и приковала к себе шея незнакомца - своим необычайно выдающимся кадыком, выдающимся настолько, что возникала при взгляде на него мысль о проглоченном - вернее, недопроглоченном - незнакомцем шарике для пинг-понга, застрявшем у него (у незнакомца) в горле. Конечно, не сам кадык произвел на Павла Павловича столь сильное впечатление, что так и не сумел тот достойно объясниться с незнакомцем - просто не мог Павел Павлович невольно не вспомнить (испытывая при этом совершенно необъяснимые смешанные чувства), что каждое утро, бреясь, имеет он, Павел Павлович, возможность наблюдать точно такой же недопроглоченный шарик от пинг-понга, выпирающий из его, Павла Павловича, шеи. Заметно увеличился шарик в размерах за последние годы, и хотя не доставлял он Павлу Павловичу никаких беспокойств, за исключением моральных, эти последние все же достаточно досаждали Павлу Павловичу и (особенно по утрам, когда Павел Павлович брился и вынужденно наблюдал в зеркале свою пухловато-изможденную физиономию) несколько лишали его уверенности в себе (которой и без того обладал он, Павел Павлович, далеко не в избытке). И потому неудивительно, что, встретившись неожиданно, можно сказать, лицом к лицу, с повторением необычайного феномена, забыл Павел Павлович на минуту о проблемах, конечно же, более насущных и важных.
     Но теперь, когда незнакомец, устроившись на левом боку, снова спокойно посапывал, Павел Павлович отогнал пустые, бесполезные мысли о схожести выпирающих кадыков (каковая не сделала незнакомца ни ближе, ни родней и не заставила Павла Павловича проникнуться к незнакомцу сочувствием, чего, может быть, следовало ожидать) и вспомнил вдруг о своей безумной усталости. Ведь он собирался свалиться на тахту, а вместо этого стоит и тупо созерцает спящего на ней незнакомца. Конечно, можно обойти тахту и осторожно улечься с той стороны, на свободное пространство. Но слишком далеко идти. И потом - надо же выяснить, в конце концов...
     Размышляя так, Павел Павлович попятился, сел на ближайший стул, откинулся на спинку и с наслаждением вытянул ноги. И снова принялся разглядывать спящего незнакомца. Теперь у Павла Павловича росла на него досада. Ну что это он пробормотал? Какую-то явную нелепицу, бессмыслицу. Не проснулся, видно. Может, он и в постель завалился во сне? Или в полусне. Иначе никак не объяснить... Но зачем же стелить? Стелить белье во сне? Или пусть даже в полусне. И вообще: на простыню - в туфлях. Да еще и не добудишься...
     И только сейчас Павел Павлович обратил внимание, что туфли на незнакомце - точь-в-точь такие, как на нем, на Павле Павловиче Павлове. Он пригляделся пристальнее, привстав и наклонившись - конечно, никаких сомнений. Точь-в-точь. (И размер, на первый взгляд, совпадал - Павел Павлович носил сорок второй.) Да если бы даже не было сейчас перед глазами у Павла Павловича его собственных вытянутых ног, обутых в черные тупоносые туфли на толстой подошве из микропоры - и тогда он без ошибки признал бы на спящем их близнецов. Свои Павел Павлович купил совсем недавно, и были они еще новехонькими, благо осень пока стояла холодная, но не слишком слякотная. У незнакомца туфли, правда, на вид постарше - поизносились немного, потускнели, да - но не узнать их все равно невозможно. Слишком хорошо Павел Павлович изучил эту модель и продолжал изучать каждый день: утром - обуваясь, вечером - разуваясь, и даже, случалось, днем нет-нет да и взглянет на свои ноги и тяжело вздохнет: вот до чего дожил. И не хотел их покупать - да пришлось. Начал он, так сказать, изучать эту модель еще летом. Зная наперед, что осенние туфли (которые очень любил и к которым очень привык за последние годы) не долго еще протянут, стал Павел Павлович наведываться чуть ли не ежедневно в обувной магазин - как раз недалеко от учреждения, где служил - в поисках замены ветеранам. И хотелось ему приобрести - ну пусть не ах там что, но хотя бы такие же братски-демократические, вполне приличные на вид, не вечные, но более или менее долгосрочные, и уж во всяком случае, весом чтоб поменьше килограмма (каждый, а еще лучше - оба). Но, к сожалению, всякий раз находил Павел Павлович на полках именно эти черные, круглоносые, на толстой подошве, местной фабрики «Восход». (При взгляде на них Павел Павлович почему-то всегда вспоминал о вечности.) Единственное, чем радовали эти колодки (как грубо прозвал их Павел Павлович при первом же на них взгляде), была цена: 15 руб. 4О коп.
     Лето кончилось, наступила осень, а на полках ничего не менялось. Лучше босиком, чем в колодках - не по возрасту категорично решил про себя Павел Павлович и упорно продолжал ждать. Везло же ему раньше, попадалось что-нибудь более или менее импортное, хоть не рыскал никогда Павел Павлович по магазинам, не охотился специально - а так, при случае, заглядывал время от времени, и чтоб в очереди стоять за какой-нибудь фирмй - Боже упаси. Бог с ней, с фирмй. Но колодки - нет, слуга покорный. Надо сказать, в данном случае Александра Александровна полностью солидаризировалась с принципиальной позицией Павла Павловича. И тоже, в свою очередь, искала - то есть заглядывала в другой магазин - с равным, увы, успехом.
     Тем не менее, у Павла Павловича хватило бы выдержки ждать, если бы не случилось нечто непредвиденное. То есть в принципе, разумеется, Павел Павлович не мог не видеть, что его любимцам приходит, грубо говоря, конец, и наступает пора, как ни прискорбно, расстаться с ними. Однако такой катастрофы (иначе никак не назвать) он, Павел Павлович, не ожидал. Однажды - это случилось недели полторы назад - по дороге с работы (хорошо, что не на работу, когда все магазины закрыты!) правый башмак на сгибе носка лопнул, что называется, от уха до уха. Может быть, Павел Павлович в этот момент споткнулся, или зацепил ногой за ступеньку автобуса, - как бы там ни было, башмак располовинился, и обе половинки объединялись лишь подошвой, проявившей неожиданно пружинистые свойства: она все время норовила стянуть переднюю половинку туфли с пальцев Павла Павловича и загнуться куда-то назад, в сторону каблука - Павел Павлович преотлично это чувствовал, а потому напряжением всей ступни и равно усилием воли удерживал гибкую подошву от подобного вовсе уж неприличного трюка. И так уже пестрый носок на правой ноге Павла Павловича довольно явственно просматривался сквозь обширную - от ранта до ранта - щель в туфле, а поскольку порвалась - точнее, переломилась - только правая туфля, то левая, вполне еще целая, лишь подчеркивала своей благополучностью катастрофическое состояние своей напарницы, и принять все это за каприз своевольной новейшей моды при всем желании было бы весьма затруднительно.
     Но даже если бы и добрался в тот вечер Павел Павлович домой - не идти же ему завтра на службу в таком виде. Или в босоножках - тем более, что дни, как назло, стояли тогда не только холодные, но и дождливые, а при взгляде на лохматое свинцовое небо казалось, что вместо дождя вот-вот повалит на голову и, естественно, под ноги отвратительный слякотный снег. Так что пришлось Павлу Павловичу сойти с автобуса, явиться в обувной магазин и приобрести то, что там стояло на полках - а стояли там те же черные, круглоносые, на толстой подошве... - вот только цена на ярлычке значилась уже новая: 22 руб. 6О коп.
     Павел Павлович решил было поначалу, что это какая-то другая модель, получше - просто похожая. Но при самом тщательном осмотре не смог Павел Павлович обнаружить никаких отличий и в конце концов убедился: нет, туфли те же самые, абсолютно и в мельчайших подробностях. Достаточно он на них насмотрелся за последние три месяца, чтобы не узнать. Разве что малость потяжелее. Впрочем, последнее могло Павлу Павловичу показаться, поскольку на сей раз дольше обычного держал он туфли в руках, вертя их и так, и этак, будто упорное разглядывание могло в них, в туфлях, что-нибудь изменить, - но нет, попросту оттягивал Павел Павлович момент, когда придется идти ему в кассу платить, хотя понимал довольно отчетливо, что иного пути у него, у Павла Павловича, уже нет.
     И все же Павел Павлович, подозвав продавщицу, поинтересовался, преодолев смущение и робость: как же так, в течение трех месяцев наблюдал он на туфлях одну цену, еще вчера или позавчера - ну неделю назад, это уж точно - своими глазами видел: 15 руб. 4О коп. - и вдруг сегодня... Сегодня, охотно пояснила продавщица (очень милая девушка, отметил - не в первый уже раз, ибо заходил сюда часто - Павел Павлович, новое поколение - сплошь на зависть хорошенькие), сегодня заменили весь товар. То был второй сорт, с браком. А это - высший. Без брака.
     Столь искренняя информация, да еще из уст хорошенькой продавщицы, несколько утешила Павла Павловича. Он обулся в новые туфли, аккуратнейшим образом сложил старые в коробку и, вздохнув, сунул ее в урну при выходе из магазина. Тогда, в первый час, обнова еще не сжимала железными тисками ноги Павла Павловича, и, естественно, в первые полчаса им, невезучим ногам Павла Павловича, не досаждали водянки (чего нельзя сказать нынче, на десятый день приобретения) - и тем не менее, возвращаясь в тот вечер домой, ощущал Павел Павлович на душе смутную, нехорошую тяжесть. (Кстати, на следующий же день в лаборатории взвесил Павел Павлович обе туфли порознь: левая потянула 1186 граммов, правая - 1264.) И хотя не был Павел Павлович особенно подвержен предрассудкам, на мгновение у него все же мелькнула мысль, что вся эта история с туфлями, особенно чудесное - можно сказать, мистическое - обновление цены (несмотря на будничное, вполне реалистическое разъяснение милой продавщицы) - все это, должно быть, не что иное, как дурное предзнаменование, и что теперь его, Павла Павловича, ожидает полоса всякого рода неудач и неприятностей. Впрочем, Павел Павлович тут же усмехнулся своей нелепой мысли, вспомнив, что полоса эта началась, собственно, задолго до того, как лопнула столь злосчастно туфля на правой ноге, и потому чудесные перемены в ценнике не в состоянии уже повлиять (по крайней мере, в худшую сторону) на и без того неласковую его, Павла Павловича, судьбу. 
     И вот сейчас он сидел перед тахтой и с удивлением разглядывал точно такие же туфли на ногах спящего незнакомца. Судя по стертым подошвам и стоптанным каблукам, куплены были туфли не так уж недавно - то есть еще за прежнюю цену - и принадлежали, следовательно, ко второму сорту, с браком. Брак, очевидно, был скрытый (ибо никакого изъяна заметить Павлу Павловичу не удалось), но это лишь усиливало сочувствие Павла Павловича к спящему, хотя зародилось сочувствие, главным образом, оттого, что Павел Павлович отлично понимал (и живо себе представлял): чт? значит проносить так долго - судя опять-таки по внешнему виду - туфли данной модели. И насколько же, должно быть, человек измотался, если не сбросил эти туфли с онемевших ног, прежде чем завалился в постель.
     Тут Павел Павлович вспомнил, что ведь и сам он сидит в туфлях - точно в таких же колодках, только высшего сорта - хотя весь день, как всегда, мечтал о той минуте, когда можно будет их сбросить. Но сейчас Павел Павлович не чувствовал в ногах ни боли, ни томления (видно, перешел уже какую-то черту), мало того - он вообще не ощущал своих ног, будто их и не было вовсе, так что не стоило и разуваться. Да и во всем теле, к удивлению своему, не ощущал Павел Павлович усталости - оно, тело, было легким, невесомым, и Павел Павлович сидел в полусладком оцепенении, не испытывая ни малейшего желания пошевелить хотя бы мизинцем. Сидел в туфлях и пальто - лишь фуражку он, садясь на стул, снял и положил рядом на пол. Но еще и оттого не хотелось Павлу Павловичу ни раздеваться, ни разуваться, что - почти сразу, как вошел он в свою комнату - зародилось в душе его смутное, едва уловимое чувство безотчетной тревоги, отчего совершенно неразумно и без видимых на то оснований пребывал он в состоянии готовности (неизвестно к чему), а уж о какой готовности может идти речь, если человек разуется. Откуда возникло в нем это странное чувство, определить Павел Павлович затруднялся, но оно непонятным образом усилилось, как Павлу Павловичу показалось, при виде вот этих, красующихся на ногах незнакомца черных запыленных башмаков второго сорта, которые, как в зеркале, повторяли его, Павла Павловича, собственные почти новые башмаки высшего сорта. Странно было видеть Павлу Павловичу свои туфли на чужом человеке, хотя и не мог Павел Павлович не понимать, что в таких туфлях, произведенных на свет местной обувной фабрикой «Восход», ходило, вполне возможно, полгорода, в котором ему, Павлу Павловичу, выпала судьба проживать. Впрочем, не сам по себе этот факт показался странным Павлу Павловичу, а еще и то, что мало, удивительно мало сочетались грубые стоптанные запыленные башмаки на незнакомце с его элегантным пальто, вовсе не похожим на толстое букле самого Павла Павловича. Долговязую фигуру незнакомца облегало пальто из какого-то современного тонкого материала (и название-то его неведомо было Павлу Павловичу), черного в еле заметный рубчик, в меру легкого, но достаточно, на взгляд, теплого и ноского, и даже на лежащем, спящем человеке выглядело оно красиво, модно и престижно. Павлу Павловичу стало даже немного жаль, что в таком хорошем дорогом пальто валяется незнакомец в постели. Хотя, утешал себя Павел Павлович, - наверняка этот материал не мнется, так что вряд ли ему, материалу, это повредит. Пальто на незнакомце было застегнуто на все три пуговицы, но внутренним оком Павел Павлович вдруг ясно увидел на фоне черной, сверкающей металлическим блеском подкладки (а внутренним осязанием даже ощутил прохладную приятность прикосновения к ее шелковистой поверхности и ярко представил, как пальто, легко скользя, с симпатичным шорохом и не задирая рукавов пиджака, будто само собой надевается на плечи и невесомо облегает всю фигуру, делая ее стройной и подтянутой), где-то под врезом внутреннего кармана, увидел Павел Павлович большую фирменную нашивку. Ярко-синюю, с золотыми заграничными буквами. Нет, пальто на незнакомце даже и не напоминало заурядное, со складками на сгибах локтей, с чуть коротковатыми рукавами, грязно-серого цвета пальто Павла Павловича. Впрочем, когда-то оно тоже было модным и поначалу выглядело, в общем-то, неплохо.
    

А вот фуражка на спящем (как с удивлением вдруг обнаружил Павел Павлович) оказалась, опять же, до невероятности похожей на фуражку Павла Павловича, но не ту фуражку (из жидко-серого букле, под стать пальто), которая лежала сейчас на полу у ног Павла Павловича, а на ту кожаную, черную, которую Павел Павлович давно купил совершенно случайно (то, действительно, был счастливый случай, необыкновенное везенье!) и которую - увы! - несколько дней назад забыл Павел Павлович в такси. Павел Павлович, если ехал в такси, обязательно что-нибудь забывал: или перчатки, или портфель (только расплатиться он никогда не забывал, нет, нет, такого за Павлом Павловичем не водилось, на что не однажды с присущей ей иронией сетовала Александра Александровна) - а вот последний раз забыл он в машине свою любимую фуражку. Давно уж такого с Павлом Павловичем не случалось, но только лишь потому, что давно уже (по разным причинам) перестал пользоваться такси. Однако в тот раз - о котором с горечью вспомнил сейчас Павел Павлович - глупо было не воспользоваться такси, хотя и ехать, вроде бы, не далеко - на такое расстояние и пешком пройтись, этак не торопясь, даже приятно. Тем более, что от долгого сидения за столом у Павла Павловича последнее время начинала отчаянно ныть поясница, так что размяться было полезно, а спешить обратно - на службу - не было никакого резона. Однако Николай Николаевич, вручая Павлу Павловичу пакет, сунул ему талоны на такси, попросив обернуться поскорее и объяснив свою просьбу тем, что, мол, там этих бумаг с декабря дожидаются. Разумеется, Павел Павлович пытался возражать, напомнив, что заводишко, на который он командируется, находится совсем рядом, четыре квартала, и вообще, зачем спешить: ждали девять месяцев, подождут еще час, а обратно ему, Павлу Павловичу, и вовсе торопиться незачем, ибо третий день уже томится он без дела за своим служебным столом... Но едва начав, Павел Павлович, на свое счастье (или несчастье), самым действительным образом прикусил язык и, замычав от боли, замолк, а Николай Николаевич, неначальственно похлопав Павла Павловича по плечу, сказал, что незачем утруждаться пожилому человеку, тем более сегодня, мол, последний день квартала, и завтра талоны придется выбросить в корзину. 
     Павел Павлович смирился и отправился ловить такси. Ему даже показалось вдруг занятным прокатиться на такси бесплатно. Быстро, тепло, удобно - и даже не надо раскрывать кошелек. Он, Павел Павлович, вдруг сообразил, что хотя и слышал что-то такое о талонах, которыми можно расплачиваться в такси, но как-то не приходилось ему ни разу в жизни пользоваться такими талонами, или хотя бы держать их в руках. Даже и в те времена (довольно уже отдаленные), когда он, Павел Павлович, был молод и полон энергии и подавал, как говорили, большие надежды, когда с неподдельным пылом носился он, словно метеор, по учреждению, и между учреждениями по городу, - чт ему тогда были такси (хотя при случае - для дела - и трешки своей не жалел) - и в голову ему не приходило выклянчивать или требовать какие-то проездные талоны... Не зря, видимо, несколько позднее кое-кто из весьма компетентных лиц охарактеризовал Павла Павловича как заскорузлого идеалиста, несущего опасность обществу, в котором (в обществе) преобладает, в основном, гибкое реалистическое мышление (с каковой характеристикой он, Павел Павлович, в глубине души не мог согласиться ни с какой стороны, хотя и старался на эти темы вовсе не размышлять - в чем с течением времени, надо сказать, удалось ему преуспеть в совершенстве).
     Как бы там ни было, в тот несчастливый (как вскоре выяснилось) день, выйдя на улицу и глотнув промозглого воздуха, Павел Павлович втиснул в такси (с подозрительной готовностью незамедлительно выскочившее из-за угла) свою долговязую фигуру, не без удовольствия развалился на более или менее сохранившем некоторую мягкость сиденье - и совесть перестала Павла Павловича мучить: в конце концов, талонам ведь все равно пропадать. Нет, иногда все же положительно проявлял Николай Николаевич великодушие и щедрость душевную.
     Но не следует думать, что Павел Павлович отказался от прогулки пешком, которая манила его минуту назад, лишь потому, что погода стояла сырая и ветреная. И не потому решил Павел Павлович воспользоваться бесплатными талонами на такси, что завтра они, талоны, придут в негодность. Нет - будь на улице даже преотличный солнечный день и будь даже срок у талонов бесконечный - в голову не пришло бы Павлу Павловичу пройтись, не торопясь, легким шагом туда и обратно (конечно же, Николай Николаевич не засекал время, да и в любом случае всегда можно оправдаться тем, что не сразу подвернулось такси), совершить, так сказать, приятную для души и полезную для здоровья прогулку, а талоны припрятать на будущее для личных своих нужд. Такая мысль никак не могла зародиться в голове у Павла Павловича - потому что Павел Павлович был человеком честным. «Честным до тупости», как не раз говорила Александра Александровна и как она не преминула выразиться и в тот вечер, когда он, Павел Павлович, забыл в такси свою кожаную фуражку.
     Лишь на одну маленькую хитрость пошел Павел Павлович, добросовестно выполняя приказ Николая Николаевича пустить в ход пропадающие талоны: по-барски развалившись на изрядно засаленном сиденье, назвал Павел Павлович водителю заводик, куда направлялся - но добавил (в том-то и состояла хитрость!), что как туда проехать - не знает, поскольку впервые прибыл в этот город по служебным делам. Таксист оживился и повез Павла Павловича через весь город (чего и следовало ожидать) самым длинным и запутанным путем, какой только можно изобрести. И таксист, на счастье, попался Павлу Павловичу изобретательный, с фантазией. (К сожалению, Павла Павловича не насторожило до странности упорное везенье в начале поездки, напротив, он позволил себе несколько расслабиться, и лишь через полчаса понял с опозданием, что судьба, заигрывая с ним столь редкостным образом, коварно готовит ему, Павлу Павловичу, предательский удар.) К тому же, водитель проявил себя как истинный патриот родного города, притом весьма словоохотливый. Он провез Павла Павловича мимо всех местных достопримечательностей, по самым красивым и самым уродливым, по самым широким и самым узеньким улицам, мимо самых старинных и самых новых домов, с неподдельным удовольствием обрушивая попутно на Павла Павловича поток историко-краеведческой информации, из которой даже для Павла Павловича, прожившего в этом городе что-то около тридцати лет, немалая часть оказалась вполне свежей и новой. Павел Павлович благодарно слушал, расслабившись и хитро ухмыляясь, вместе с тем стараясь не забывать о пакете с бумагами, который он, Павел Павлович, памятуя о своей дурной привычке оставлять в такси личные вещи, почти бессознательно, но крепко сжимал в обеих руках. В слепоте своей Павел Павлович благословлял судьбу за то, что она послала ему таксиста столь эрудированного и доброжелательного, и воспринимал это как своеобразную, так сказать, премию, как дополнительный подарок, потому что, в принципе, он, Павел Павлович, остался бы доволен и в том случае, если б какой-нибудь другой - мрачный и неприветливый - водитель сорок минут молча колесил с ним, с Павлом Павловичем, по городу. Ведь главным для Павла Павловича было проездить все талоны (которым завтра все равно пропадать) и заодно оттянуть прибытие на заводик до того часа, когда на службу возвращаться уже бессмысленно, и можно (позвонив, конечно, Николаю Николаевичу) с более или менее легким сердцем отправиться домой.
     Таким образом, вполне естественно, что Павел Павлович благодушно кивал (не забывая усиленно прижимать к коленям пакет: главное - не класть его рядом, не выпускать из рук) и заинтересованно, будто впервые, а не в трехтысячный раз, приковывал свой взгляд (шофер в такие моменты притормаживал) к городским достопримечательностям - вот как, например, к этому местному классику, восседающему посреди сквера на скамье в окружении живописной группы своих героев, отлитых, как и сам классик, из неизвестного Павлу Павловичу металла (впрочем, отдаленно напоминающего бронзу). Памятник и в самом деле являл собою своего рода примечательность, ибо скульптор - то ли из почтения к классику, то ли из соображений экономии - отлил персонажей в масштабе по отношению к их славному автору приблизительно 1:2, и вся группа обычно напоминала Павлу Павловичу (а может быть, и не только ему) школьного учителя с отрядом первоклассников на прогулке. Как всегда (в любое время года и в любую погоду) на плечах и на головах героев, равно как и на плечах и на голове славного классика, не делая между ними никакого различия, сидели, гордо нахохлившись, большие жирные голуби, сидели неподвижно, словно тоже отлитые из некоего загадочного металла, - хотя Павел Павлович точно знал, что птицы - настоящие. Об этом свидетельствовали многочисленные белые кляксы, щедро нанесенные там и сям неразумными пернатыми на желто-зеленые лица и одежды как персонажей, так и самого автора. Тем не менее, Павел Павлович подумал о том, что, сколько раз ни проходил он мимо этой многофигурной скульптурной композиции, никогда ему, Павлу Павловичу, не приходилось видеть птиц ни садящимися, ни взлетающими. (Впрочем, Павел Павлович не слишком удивлялся, поскольку сознавал, что ему попросту не везло в этом - собственно говоря, как и во многом другом.)
     Таксист, очевидно, обладал сильно развитым ассоциативным мышлением, потому что, миновав не торопясь классика с выводком персонажей, он вдруг - уже совершенно забывшись - круто развернулся и помчал Павла Павловича на противоположную окраину города, с целью непременно продемонстрировать редкостному пассажиру обрыв над речкой, и на обрыве - знаменитую круглую, под зеленой крышей беседку с белыми колоннами, в которой любил, по преданию, сиживать, обдумывая будущие повести и романы, тот самый местный классик. Последнее сообщение исторически подкованного таксиста (насчет предания) явилось для Павла Павловича удивительной новостью. Павел Павлович прекрасно знаком был с круглой беседкой, ибо не раз гулял там в молодости вместе с Александрой Александровной (совсем тогда юной), но никогда не связывалась эта беседка в сознании Павла Павловича с творческой биографией местного классика. Тем более, что и сама-то беседка появилась над обрывом лет двадцать (не более) назад, то есть как раз в пору ухаживания Павла Павловича за Александрой Александровной - к тому моменту, надо сказать, уже переходящего в женитьбу, так что, собственно, наиболее романтические их прогулки над живописным обрывом совершались еще в отсутствие белоколонной беседки. Город тогда приближался ускоренными темпами вплотную к сохранившемуся на окраине уголку дикой природы, и заботливые городские власти к одной из знаменательных дат спешно вычистили, подмели, подстригли и причесали обрыв и подходы к нему, разграфили асфальтовыми дорожками, проложили к полувысохшей мутной речушке крутую каменную лестницу и наверху водрузили беседку с белыми колоннами - в стиле изящного девятнадцатого столетия. С тех пор, кстати, Павел Павлович с супругой стали бывать там реже и реже - может быть, оттого, что не могли примириться с вторжением выкрашенного известкой камня и бугристого асфальта в их уютный живой зеленый уголок, а может быть и просто в силу, так сказать, старения их организмов, вместе с которыми, как известно, нередко старятся и человеческие души, и в таком случае потребность в романтических прогулках значительно сокращается.
     Как бы там ни было, до сих пор никогда не слышал Павел Павлович о предании, связанном с посещением беседки известным классиком. Очевидно, оно (предание) возникло уже в недавние времена (что безусловно свидетельствует о неиссякаемости творческой энергии народных масс даже в нашу высокорациональную эпоху). Так что, при всей своей доверчивости, Павел Павлович все же позволил себе усомниться в достоверности последней информации, в пылу увлечения выданной ему гидом-таксистом, - позволил еще и потому, что знал: принадлежало местному классику в давние времена, километрах в пятидесяти от города, родовое имение, и Павел Павлович, едва приехав много лет назад в этот город для постоянного жительства, посетил его (имение) с экскурсией и своими глазами видел фундамент от сгоревшего давным-давно дома, в котором классик родился, жил (иногда), писал и умер; а также (это, собственно, и послужило основанием для настоящих сомнений) видел Павел Павлович в полувырубленном парке почти новехонькую скамью (в том же изысканном стиле девятнадцатого столетия), за которой врытый в землю посреди густой травы столбик оповещал посредством прибитой к нему таблички, что некогда на этом месте стоял могучий дуб, и под тем дубом, на этой скамье классик и обдумывал свои будущие творения. В ту невозвратную пору обладал еще Павел Павлович проницательностью ума и свежестью чувства, и между строк надписи сумел угадать горечь и досаду устроителей музея-усадьбы, порожденные невозможностью - с той же легкостью и быстротой, с какими удалось им заново соорудить сгнившую в свое время скамью, - посадить и вырастить могучий четырехсотлетний дуб (спиленный, надо полагать, чьей-то рачительной рукой по оставшимся неизвестными причинам).
     Конечно, Павел Павлович не стал делиться с любезным водителем своими тайными размышлениями. Насмотревшись на историческую беседку, он исподтишка глянул на счетчик и быстро прикинул, что запаса талонов вполне хватит на то, чтобы доехать отсюда до заводика и щедро оставить таксисту на чай. Поэтому, застенчиво улыбаясь, Павел Павлович мягко перебил своего экскурсовода и деликатно заметил, что теперь неплохо бы оказаться поближе к последней достопримечательности... И он назвал заводик, на который направлялся. Таксист по достоинству оценил тонкий юмор Павла Павловича, хмыкнул, развернул машину и через три минуты лихо затормозил у проходной, эффектно пустив колесами мощный фонтан из раскинувшейся перед воротами обширной лужи. Павел Павлович (не преминув порадоваться тому, что фонтан не совсем чистой воды из потревоженной таксистом лужи не причинил никому ни малейшего вреда, поскольку, на счастье, площадка перед проходной оказалась абсолютно пустынной) торжественно извлек из кармана талоны и вручил их водителю, не без приятности для себя сделав рукой недвусмысленный жест: сдачи, мол, не требуется...
     Тут и случилась неприятность, которую до сих пор внутренне переживал Павел Павлович, хотя с того пасмурного дня прошла уж неделя. Тут-то и нанесла Павлу Павловичу судьба предательский удар, который коварно готовила в течение этой увлекательной поездки.
     Совершенно неожиданно для Павла Павловича и к его, Павла Павловича, неподдельному ужасу, таксист, состроив откровенно кислую мину, с неприкрытой брезгливостью принял из рук Павла Павловича талоны, небрежно сунул их в карман и, отвернувшись, пробормотал что-то вроде «если бы знал...» Дальнейшие слова Павел Павлович совсем уж не разобрал, но почему-то догадался, что, вероятно, если бы таксист «знал», то не возился бы с Павлом Павловичем целых сорок пять минут. И как потом выяснилось, догадка Павла Павловича была абсолютно справедливой. Один из сослуживцев Павла Павловича (молодой, но подающий надежды) вскоре объяснил Павлу Павловичу, что таксисты почему-то терпеть не могут расплату талонами, презрительно относятся к таким седокам и что Павел Павлович легко еще отделался, так как вдобавок водитель вполне мог обругать его разными нехорошими словами. 
     Последнее обстоятельство несколько утешило Павла Павловича - но это произошло уже после, а в тот момент, в машине, он ужасно сконфузился и почувствовал, что краснеет. Павлу Павловичу сделалось вдруг жарко, и он поспешил выскочить из машины на свежий (хотя и сырой) воздух, продолжая бессознательно прижимать к груди папку с бумагами и даже не найдя, что ответить шоферу в свое оправдание - да он, Павел Павлович, толком тогда и не понимал, в чем ему следует оправдаться.
     Конечно, Павел Павлович был обескуражен и огорчен неожиданной реакцией шофера на злополучные талоны. Однако не она (реакция) явилась главной неприятностью, не в ней заключалось, главным образом, коварство немилой к Павлу Павловичу судьбы. Злополучные талоны оказались всего лишь косвенной причиной гораздо большей беды.
     Дело в том, что заводик, на который направлялся Павел Павлович, был, по сути, опытными, что ли, мастерскими, приданными тому учреждению, где Павел Павлович служил, и, естественно, приводилось бывать там Павлу Павловичу не раз и не два, по делам службы. В последнее время появилась на заводике для Павла Павловича одна приятность, почему посещение заводика - или, если угодно, мастерских - стало для Павла Павловича в какой-то степени событием, несколько оживляющим его однообразные будни. Приятность эта восседала в приемной - узкой щели между комнатушками директора и главного механика - в образе миловидной секретарши, которую, не взирая на ее совершенно несолидный возраст, Павел Павлович с шутливой почтительностью величал Анной Иоанновной. Юная Анна Иоанновна являла собою столь солнечное существо, не успевшее увянуть и потускнеть за пишущей машинкой среди серых стен заводской конторы, что Павлу Павловичу даже в хмурый день казалась щель приемной залитой золотистым светом. Поболтав с Анной Иоанновной две-три минуты и самым скромным образом полюбовавшись ею, Павел Павлович заряжался каким-то особым настроением (можно сказать, почти радужным и близким к безмятежному) на час, на два, а то и на полдня - по крайней мере, до момента, когда он, Павел Павлович, возвращался со службы домой. Тем более приятное и заряжающее воздействие оказывали эти две-три минуты на Павла Павловича, что Анна Иоанновна в ответ на незатейливые его шутки обычно приветливо улыбалась яркими (хотя и совсем почти ненакрашенными) губами и смешливо моргала пушистыми, легкими (не отягощенными густой тушью) ресницами. Нет-нет! Даже и тени флирта не существовало между ними, и не в том пребывал возрасте Павел Павлович (по отношению к Анне Иоанновне), чтобы позволить себе даже втайне какое-либо подобие низменных чувств к этому, в общем-то, земному (Павел Павлович отлично это сознавал), но вместе с тем совершенно недосягаемому для него, для Павла Павловича, существу. Он, Павел Павлович, вполне довольствовался направленной на него мимолетной симпатией Анны Иоанновны, хотя и затруднялся объяснить для себя причины такой симпатии, зная свою мятую фигуру, невыразительное лицо и тусклый характер (не говоря уж о возрасте). Так или иначе, две-три минуты в обществе Анны Иоанновны придавали Павлу Павловичу (на некоторое время) бодрости и оптимизма, и потому с совершенно незамутненной совестью любовался он Анной Иоанновной, любовался - и только (в этом готов был Павел Павлович поклясться перед самым страшным судом), любовался совершенно издалека и бескорыстно - как любовался бы яркой розой, непредвиденно распустившейся посреди замусоренного пустыря (без обязательного меркантильного - и, в общем-то, естественного - желания сорвать ее и воткнуть в петлицу пиджака, с тем, чтобы через день, увядшую и поблекшую, швырнуть в урну).

>