.
Александр М. Кобринский
Латышская Ахматова

В субботу я отправлялся на велосипеде к морю. Там, в прибрежном районе, жила Цецилия Динере. По прибытии в Израиль ей выделили квартиру в государственной постройке, но вскоре выяснилось, что жить самостоятельно, без присмотра, она не в состоянии. Поэтессе к этому времени перевалило за семьдесят. Появились признаки старческого слабоумия. По выходе из дому, она теряла ориентацию, не могла найти обратную дорогу, бродяжничала; ночевала, где придется. Мэрии становилось об этом известно по звонкам из полицейских участков, куда болезная попадала при задержании. После ряда медицинских комиссий и освидетельствований Цецилии предоставили место среди выживших из ума стариков и старух, при полном зачастую неведении несчастных куда их поместили и зачем. И никогда бы мне с ней не познакомиться, если бы не случай...

Стою я на перекрестке. Рядом седовласая старуха двухметрового роста опирается на посох и покачивается, как маятник – видно, что тяжело ей сходу начать двигаться. Нужна инерция. Я помог перейти на другую сторону.

– Бася Цин¹, – отрекомендовалась и протянула жилисто корявую руку. Оказалось, что она из Латвии и что за ее плечами гетто Даугавпилса² и лагеря уничтожения Кайзервальд³ и Штутгоф⁴. – Добрый ты человек, – сказала она на прощанье, посматривая на меня сверху вниз, и попросила телефон. Через несколько дней позвонила и запросто, как старому знакомому. – Есть у меня подруга, латышская Ахматова. Так ее величали критики в советские времена. В Израиле у нее только я, но ты же углядел, что я нетранспортабельная... Очень тебя прошу, возьми над ней шефство...

И я шефствую... 15 км. – туда, 15 – обратно. Заднее колесо вихляет из-за чуть обозначившейся восьмерки – поскрипывает с утра, когда солнце еще не успело накалить библейскую землю до полуденной злости.

В комнатенке – койка, окно с видом на море и на прикроватной тумбочке стопка книг на латышском. Цецилия берет книгу, поглаживает, открывает, выхватывает глазами несколько строчек, читает молча, закрывает, грустно смотрит в окно и рассказывает о текущем житье-бытье вперемежку с вкраплениями неизбывной давности.

– Меня могут убить, угрожают расправой, обзывают стукачкой; говорят, что я на КГБ работала, считают сумасшедшей, – говорит Цецилия безадресно и продолжает, – они люто ненавидят меня, издеваются и смеются надо мной, когда я говорю им, что я великая поэтесса. Я этого не вынесу, устыдите их, урезоньте хоть как-нибудь.
– Кого их? – спрашиваю Цецилию.
– Администрацию! – отвечает она и, повернувшись ко мне, смотрит глазами неизмеримо выразительными от гнева.

Несмотря на ее сумбурно бредовое негодование, я все же подумывал, что здесь кроется некая достоверность...

Сегодня я решил проведать Цецилию в будний день, чтобы побеседовать с администрацией дома престарелых. Я объяснил причину посещения, пересказав в смягченном виде жалобы моей подопечной.

– А что?! – заведующая сняла очки и глаза у нее вдвое увеличились, – быть признанным писателем Советской Латвии, издаваться многотысячными тиражами и не работать на КГБ?..

Я тут же подумал, что такая беспардонность зиждется на безнаказанности и отношение к Цецилии не из ряда вон выходящее, но негласно бытующая в таких учреждениях норма. “А не может ли быть, что психологические удары по болевым точкам стариков и старух направлены на то, чтобы вызывать у них стрессовые состояния и тем самым укорачивать их жизнь? – причина капитальная – экономия государственного бюджета”. И тут же мою фантазию подогрели бунтарские чувства. Я увидел стариков, вышедших в знак протеста с транспарантами впереди каждой колонны: ДОМА ПРЕСТАРЕЛЫХ – ЭТО КОНВЕЙЕРЫ СМЕРТИ.

“Надо стороннее вмешательство” – решил я. Начал обзванивать, и одного все-таки нашел. Бывший москвич. До израильских посиделок экспериментировал в Сербского⁵. Вероятнее всего – улыбчиво свирепствовал! Но я все же обратился... Пустой номер. Навестить Цецилию он отказался. И не извиняющимся тоном, а в лоб: “Некорректно! – отрезал он и подкрепил восклицание словами народной мудрости, – лезть со своим уставом в чужой монастырь”. Осознал я гнетущую незыблемость ситуации в целом и решил подогревать у Цецилии интерес к жизни с притягательной для нее стороны. И тут же убедился – интеллект у нее нисколечко не ослабел – все тонкости и нюансы современного литературного процесса ей известны – она прекрасно ориентируется в поствременном пространстве.

– Жаль, что вы не знаете латышского – раньше, в Риге, я находилась в дружеском окружении, а здесь замкнута, словно в сартровской колбе, – сказала она со вздохом.
– Да, – ответил я, – но выход все же есть – вы владеете русским.
–Я могу говорить еще на четырех языками, – и заметив мое любопытство, перечислила, – идиш, немецкий, французский и греческий; но творить – только на латышском.
– Давайте поэкспериментируем. Вы сделаете подстрочник хотя бы одного своего стихотворения и параллельно прочитаете на латышском...
– Ну и что из этого?!.
– Я сделаю авторизованный перевод.
– Вы?!
– Я и никто другой, – мои глаза сделались мечтательными, – Министерство абсорбции выделит вам, как новоприбывшей, деньги на издание, и рекомендации вам не нужны, потому что вы литератор известный.

И с этого момента началась работа над текстами. В следующий мой приезд Цецилия приготовила подстрочники. Прочитала свои стихи и на родном языке. В отрешенном уединении, чтобы никто не мешал, я выстраивал, удлинял, укорачивал, варьировал и в итоге получил снисходительное ее одобрение: “...смотрю на настоящее / без горечи и сожаления – / на нашу планету, / на огромные витражи / ночного Бат-Яма, / похожего чем-то на Ригу; / на людей, / которые поглощаются / разрекламированным каньоном / и – выплевываются...” И еще один момент – намек на самоубийство, навеваемый, очевидно, видом из окна на золотисто выпуклую поверхность Средиземного моря: “...надо мной / проплывают медузы, / но моя радуга / высоко – / в небесах, / где меня / уже никто / никогда / не достанет!”

В течение двух лет переводы были готовы, набран макет и получены деньги. Предисловие написал Григорий Канович⁶. Книжица родилась по объему небольшая. Название “Аспаклария”. Весь тираж был складирован, по просьбе Цецилии, в углу ее комнаты. Но вскоре выяснилось, что ни один русскоязычный книжный магазин “провинциальный товар” на продажу не принимает. На подобного рода книги, изданные в Израиле, нет спроса. .

Явная невостребованность давила и угнетала (в былом, выпускаемые ею произведения, расходились со световой скоростью). Глаза у нее глубоко запали. И ходить она стала как-то бочком, чуть ли не крадучись, словно не желала быть кем-либо замеченной. Жилицу, по рассказам нянечек, обнаружили в сидячей позе около складированных книг, на которые мы (я и она) накинули пару дней тому назад для камуфляжа белую простынь. Цецилия пододвинула казенный стул, присела и умерла в нем, положив голову на тиражированное возвышение, словно на приготовленную плаху.

16.07.2008
Примечания:

¹ Бася Цин (1912-2008) – ветеран сионистского движения в Латвии, участница антифашистского Сопротивления,
автор книги “Выжить, чтобы вернуться”. Репатриировалась в Израиль в 1991 году.
² Даугавпилс – районный центр в Латвийской Республике. Здесь в 1941 г. было создано еврейское гетто.
³ Кайзервальд – концентрационный лагерь в Латвии к северу от Риги.
⁴ Штутгоф – концентрационный лагерь (был расположен в низовьях Вислы).
⁵ Государственный центр социальной и судебной психиатрии имени Сербского (базируется в Москве). В советские времена использовался для подавления инакомыслящих.
⁶ Григорий Канович – родился в 1929 году. Русско-еврейский писатель. Пишет на литовском и русском языках.

______________________________________________________________________________________________

п