.
Вадим Летов

Усталому сверчку дозволено жить
Фантасмагория, похожая на правду

                                                                                           Григорию, сыну Арье

                                                                                    Не каждая выдумка есть ложь
                                                          (Из записной книжки, кажется, не моей)

     Сперва было слово. Точнее сказать, слова. Но в этот раз непродуманно произнесенные.
     Вообще-то, Бэна адвокат предупреждал липшее не болтать. Если что-то и говорить, то тютелька в тютельку. Однако, слова любви произносят, не взвешивая, чем они сказавшему обернутся.
     Бэн, опальный финансист Иксраэля, сказал эти слова дочке, любимице своей, на 
свидании в ОДГ. ОДГ - иксраэльская аббревиатура Государственного Дома Ограничений. 
Страна со своего сотворения, что состоялось не так уж и давно, стремилась быть высоконравственной и тюрьмы свои не желала называть таковыми. Но при этом считала возможным подслушивать разговор отца с дочкой. Отцы, следовало объяснение, должны 
детей воспитывать, а не растить плевелы на диком поле.
     Бэн не мог не сказать слов этих, потому что дочка очень плакала. Слезы текли даже по бемскому стеклу, что их в комнате свиданий разделяло. Шершавой ладонью своей он гладил 
да гладил то стекло, в которое вжималось дочкино конопатое по причине пришедшей к ней девичьей весны лицо. Слезы не стирались. За год разлуки девочка заметно подросла, мордашечкой, все еще детской, посерьезнела, но говорить, сюсюкая, с ней уже не 
получалось. Или обстановка нестандартная мешала? Не получалось непринужденности, 
такой нужной в общении старших с младшими. И Бэн, всегда собранный и в решениях 
четкий, терялся, да что же такое-этакое дочке в данный момент сказать. Или пусть даже 
сказануть. Будь что будет.
     Вообще-то, все толковые слова на свете давным-давно произнесены. Последствия 
известны. «Е» по Эйнштейну по прежнему равно «эм-цэ» в квадрате. Все знают, но мало 
кто понимает. Да и не всем такое надобно. Пусть равняется даже в третьей степени. Не 
жалко. Бери. Не мое. И Бэн, умеющий просчитывать в шахматах по крайней мере, два хода 
вперед, должен был бы про неотложные задачи службы безопасности Иксраэля помнить. Предупреждал же следователь, предупреждал. Пусть даже косвенно. Но ведь не раз. Честная 
такая чувырла с плутинкой-паутинкой в глазах.
     Или вообще надобно было в свой час пик помалкивать? Шахматы - игра для молчаливых. Только свидание с дочкой, когда дается раз в три месяца - не шахматы. Нет, не шахматы. 
Шахматы - игра честных. И он сказал то, что говорить на данный момент, может, и не надо 
было. А кто подсказать может, что надо? Он говорил-то трезво. Думал пьяно. Минуты, отпущенные на встречу, не бежали даже, а неслись в галоп, враздрай, сикось-накось, 
обгоняя самих себя.
     Одни слова люди пишут на заборах, другие вколачивают в скрижали. Третьи - в печенку. Пинками в екающий бок. Слова Бэна записывались слухачами на два кассетника сразу. На 
случай, если один из них выйдет по технической причине из строя. От Бэна ждали 
информации. И он ее подспудно дал. Как направление к мысли. Если бы и не дал, то информацию потребовалось бы выдумать. Время поджимало. И народ на улицах. Народ, 
что ходил вдоль стен тюрьмы и вопил:
     - Свободу Бэну!
     СГ, то бишь Главный Следователь Иксраэля, генерал без формы, объезжал эти 
толпы параллельными улицами и потом уже комментировал увиденное по съемкам телеоператоров:
     - Стар-рычье! Не фуй делать! Зажр-рались!
     Он предвидел это шествие. С самого начала. И его страшился. Потому предупреждал 
Бэна до него следствие не доводить.
     - Это ничего, что я с тобой сразу на «ты»?- Следователь слыл изрядным негодяем, но 
никак не дураком. - Если вдуматься, то мы с тобой коллеги. Да-да, поневоле. Век бы про 
тебя не слышать. Но коллеги. По общей игре. Сыщики-разбойники. И желаем друг друга во 
что бы то ни стало обвести. Держу пари, что в этом преуспею.
     - Ну, это еще посмотрим, - Бэну не то, что нравился такой диалог. Просто финансист, 
делатель денег, диспетчер финансовых потоков туда-сюда, вверх-вниз и по диагонали, он 
и в заведомом бесчестии занятия своего ставил на первый план хотя бы относительную порядочность. Несовместимо, но можно. Если с ограбленными делиться. Этот тип тоже 
звал к дележу, при этом нахально залезая к тебе не в карман. В душу. Под дых. В селезенку.
     - Бе-ня, не спорь. Побеждать буду я по ряду привходящих причин. К примеру, стану 
вести нашу игру без правил. Решать задачу, заглядывая загодя в ответ. Мне нельзя 
ошибиться, потому и открыт карт-бланш. Кем? Много хочешь знать. Ах, уже знаешь? А я - 
нет. Не подсказывай. Не услышу. По ответу в конце моего учебника тебе надобно сидеть. Обязательно сидеть. На два срока выборов. На третий не избирают, а у тебя изотрутся 
зубы. Мы тебя уже избрали в эту верхне-нижнюю палату. Потому что оказался 
непослушным. Говорили тебе - не дрочись. Не-дро-чись. Не изображай вершителя. Не 
дразни гусей. А ты? Ай-я-я. Но об этом потом. А сейчас - мы вот они. Ты да я. Двое. Но 
есть и третий. И это - народ. Народ – не всегда толпа. Он еще, увы-ах, избиратель. 
С избирателем в канун очередных выборов не шутят. Он сейчас, панмаш, верит лишь тебе. Потому что в этой игре ты - слабый...
     - Ну-ну-ну...
     - Гну. Слабый. Однажды упадешь. В грязь мордом. И не утереться, Р-руки на жопу 
заведены. К тому же, в наручниках. И народ в тебе разочаруется. Потому что 
пр-рызнаешься. Нам - праздник. Ага, праздник. Рукотворный. Потому даю установочку. 
Народу и тебе нужно слово, в которое он поверил бы. Слово пойдет от тебя. Тебе от этого, 
если даже очень захочешь, не уйти. Подскажи сперва нам. И мы запомним. Лучше сделай 
сразу. 
     - Так-таки сразу? - Бэну пока что улыбалось.
     Он любил единоборство мыслей. Пусть даже беспутных. Не шахматы, конечно, 
происходят, но по интеллекту уже не домино. Почти нарды.
     - А как ты смотришь на наличие среди нас еще одного третьего - адвоката? Он у меня 
дорогой. И не меньше тебя бывалый. Знает, что в тебя влупашить...
     - Xa, - хохотнул СГ, что рыбьей косточкой поперхнулся. - Адвокат. Он - мудак, тобой купленный. Краснобай. Но твой миллион, пожалуй, и стоит. Имя. Только не для нас. На 
него мы не поставим и битый черепок. И не в твоем собачьем деле. Мы не станем видеть 
его в упор. Слышишь? Не станем. Судья будет спать, когда он возьмет слово. Имеет право. 
Потому что старый. Но опытный. А я стану на это, в культурной камере находимся, чи-хатъ. Потому что пойду от ответа. По нему задано продержать тебя тут некоторое число лет. Чем больше, тем лучше. Но мне тебя жалко. Ты по природе своей - первопроходец. Однажды построишь свой банк. Но не в нашей кодле. Беня, береги время. Вставайте, граф, вас ждут 
великие дела. Это все, что я помню из утопистов. Потому что реалист, Бэ-эн, я тебя зову к взаимному соглашению. Давай играть с первого хода в ничью. В гроссмейстерскую 
ничью. Ты что-то признаешь. Мы тебя к чему-то приговорим. Поставим точку, разделив 
пополам. Плюнем, разотрем, забудем. Все начнем сначала. Не доводи до лозунгов на улице. 
До статей в своей ублюдской печати. Печати для улиц. А?
     - А пошел-ка ты...- Бэну себе изменилось, и он с неожиданным для себя наслаждением 
пустил струю сигаретного дыма в лицо собеседника. И тот отшатнулся:
     - Думаешь, в морду дам? Не дождешься. И это тоже ответ, Бе-ня. Море волнуется - р-раз. Начнем первый тайм. Ой, как мы тебя станем однажды курочить. Как только ощутим, что 
берет твоя...
     С дымом Бэн сработал напрасно. Одиночка портит характер. Это не зона в Эксрусии. 
Но в тот миг ему откровенно понравилось, как сила от силы отшатнулась. СГ был немолод, 
это осознавал, за пост страшился, хотя всякое за службы повидал, задубел кожей и в 
сотворении подлянки преуспевал и в возрасте. От сочетания вчерашнего с сегодняшним получалось повидло - развесное говнецо, настоенное на дешевом дезодоранте. От его слов 
несло хвойным леском, в котором после обильной каши сутки квартировал пехотный полк.
     Бэн на ушко, чтобы стены не слышали, поведает про этот странный разговор адвокату, человечку с глазками топориком вперед, и тот, как ни странно, не удивится.
     - Вы, Бэн, наступили Иксраэлю на лисий хвост. И создали прецедент. Они по-своему 
правы. Потому что в своей стране. Вы сходу захотели занять ее ключевые высоты. Они в подвалах банков. Так что не удивляйтесь. Но дело наше правое, и мы победим...
     Адвокатам положено верить в свой успех. Иначе они никогда не заработают на хлеб 
насущный. «Лисий» у того походило на «лысый». И иксраэльская лиса виделась Бэну 
ондатрой, всегда мокрой болотной крысой с гладким и плоским хвостом. Наступать на 
такой хвост было мерзко и бесполезно. И из-под кованного каблука хвост выскользал.
     Новых слов в обиходе людском, надо признать, давно уже нет, а в мороженных на 
творчество обществах их, хоть тресни, вообще не предвидится. Потому что достигшие 
своего предела вполне могут обойтись и без липших слов. Без этих же, что произнес Бэн 
дочке, беседы бы с ней вообще не обозначилось. Слова полнились оптимизмом, но были предельно просты. Даже заимствованы. У поэта, что классиком так и не стал, хотя всю 
грудь ему увешали золотыми медальками:
     - Жди меня, и я вернусь...
     Те, кто эти слова подслушал, про данного поэта, пожалуй, не слышали. По занятости основным, отнюдь - не поэтическим, занятием. Если и слыхали, то в резерв свой не ввели. Кавычки же в прямой речи, никому не секрет, не улавливаются. Значит, люди с 
наушниками не знали, либо не желали знать, что у Бэна прозвучала цитата. Может, не 
знали и то, что в Эксрусии, стране, из которой Бэн бежал в поиске свободы рукам и мысли, 
имела место быть не только низкая мафия, но и высокая поэзия. И что в каждой, даже самодовольной до распирания рожи, стране объявляется нужда говорить красивые слова.

     Для служебного пользования

     - Лапочка, ты читаешь мои письма к тебе?
     - Письма? Папа, какие еще письма!
     - Те, что пишу на рассвете самым первым лучиком, и солнечный попрыгунчик 
уносит с собой. Помнишь, как приносил он тебе подарки в твоем детстве?
     - Помню, да-да, помню. И о чем нынешние письма? - Девочке засмеялось, как 
зарыдалось.
     - О том, как я тебя люблю, Бат. О том, как виноват. Перед тобой. Только перед 
тобой. О том, как будет, когда в нашу дверь постучусь. Жди меня, и я вернусь. Только 
очень жди. Запомни. Очень. Даже у-очень. И скажи про этот  настрой мой всем. И 
что обратного пути не будет...
     Он приметил лучик с месяц назад в бессонницу свою и теперь дожидался его с 
внутренним нетерпением. Лучик являлся в положенное время, известное только ему и 
календарю, Бэн в то утро лежал, уложив тяжелую от недосыпа голову на ладони, и смотрел 
в потолок. Случись такое дома, то пропустил бы мимо глаз. Солнечный луч, наверняка, не первый и не второй, луч, однако, первой минуты, перепрыгнув через крыши построек, 
через стены тюремные, утыканные острыми пиками, стеклом битым усеянные, проволокой околюченные перескочил, обошел охрану на вышках и проник в окно лично к нему. Эге-гей, незамеченно! Здорово, бродяга! Закурим?!
     Сигаретный дым клубился в пучке света. Словно, и тот курил. 
     - Э-э, старик, - Бэн поразился себе и своим мыслям, - становишься лириком. Стареешь? Сдаешься? Или просто устал?
     Подоконник был скошен вверх, и лучик сформировался на нем разлинованным косо, 
густая решетка была, листком из ученической прописи. На таком он когда-то, в Эксрусии 
еще, учил дочку писать. Называлось по-школьному каллиграфией.
     - Вот Батбэна громко плачет, уронила кошке мячик, тише, девочка, не плачь, подарю 
тебе... сморкач...
     Дочка от новых и неожиданных словосочетаний смеялась тогда тонко и звонко. Ее 
поражала возможность говорить складно и ладно. При этом непохоже на выученное ранее. Листок полз да полз по потолку. На линии соприкосновения со стеной обломился, обратясь 
в разнокрылого голубочка. Голубочек, в конце концов взмахнул крылами и улетел в день, 
в свете наступившем растворясь...
     И тогда Бэн пришел к веселой и крамольной мысли, что на таких листках-открытках ему 
можно писать доплатные письма на свободу - без чернил и цензуры. Дочке. Да, дочке. 
Потом он ей перескажет их И будет смешно. И очень радостно. Когда-то расскажет внукам 
про дедовы шалости. Семье нужны легенды. Заработал на это право.
     - Доченька, - теперь писал он ей на листке-невидимке, - это ведь не меня посадили. 
Твою улыбку и твой колокольчик-смешок...
     - Милая, ты растешь и умнеешь, а я радуюсь этому осознанию, и...
     Строки были разными, что записи в дневнике, который он никогда не вел. О6 этом при встрече с дочкой, внутренне подхихикивая, и рассказал. Не удержался до освобождения. Ну, 
в чем он провинился-то, рассказав, в чем, цхволочи?
     Но сим, если вдуматься, за кожу факта заглянуть, подтверждалось, что Бэн, 
международный волчара с мертвой хваткой, люпус-одиночка в цвете сил и невозможностей, волкодав по совместительству, купил ренегатов и в рядах хранителей иксраэльской морали. Лучики света в темной царстве доставляют куда-то письма. Враг общества не складывает 
руки, даже в «браслетах». Люди, будьте бдительны...
     Однако для тех, кому слухачи-стукачи докладывали по инстанции про услышанное или увиденное в окружении Бэна, в наиглавных и в наитревожных значилось известие, что Бэн готовится поозоровать на свободе. От него станется. В речах таких сквозила откровенная 
угроза. У-очень! Ишь, вернется! Вы только ждите! И готовьтесь лечь на стол для последнего «прости». Выход Бэна на свободу в планы безопасности жить без опасности не входил. От
Бэна на сей день требовалось мало и много - сидеть и не возникать. Когда Бэн сидел, в мире тишало. Грозы окрестные не грохотали, а только попукивали разрядами. Иксраэль умел преуспевать, не поспешая, и из перевода с иностранного опирался на международную 
мудрость, что суета требуется лишь при ловле блох. Блохи в обществе передовой бытовой 
химии значились в раритетах.
     - Не хочешь делиться, Бэник! - Голос у СГ к полугоду контактов обретал 
нервозность. Бэн был «крепким орешком», сообщал он и в газетных интервью, и 
отрицал все. Даже то, что уже отрицать было бесполезно. Даже то, что он не Бен, а 
Вениамин. - Ай, зря, Бенкендорф. Найдется на тебя Данзас. Или Дантес? Головокружение 
от отсутствующих успехов. Я к тебе по-честному. А ты возбуждаешь народ...
     Интеллигентность иногда выпирала в нем, но чирьем с красной головкой.
     Народ, чуть ли не плакался СГ в отсутствующую жилетку Бэна, ходил по митингам и не 
желал верить в прегрешения обвиняемого. Даже в то, что Бэн купил вертолетчика, чтобы 
тот сел на тюремный двор во время его прогулки. Не убежит, но шухера наделает. И 
рекламу, что немченок Руст или Хруст на Красной площади в России. Не верил тому, что он травил водоемы, воровал кур, насиловал общественное мнение, делал подкоп под 
обитаемый знатью остров, скупал неоткрытые и даже еще непостроенные банки и знал курс австралийского доллара на три недели вперед. Народу желалось верить в честных банкиров, 
в Робин Гудов с миллиардами, что отнимали нулики у всяких-прочих нечестных, чтобы прибавить нечто тем, у кого на счету ничего не было. Адвокат на заседаниях суда буквально 
орал, чтобы разбудить судью, не мог достичь результата, но ведь и тому все труднее 
давалась роль старикашки, пускающего слюнку на рукав мантии. Слюнки уже не хватало. 
И мантия не отстирывалась. Была с сопливым пятном.
     - Нужно признание. Понял? Время идет. Нужно собственноручное признание. И тогда 
народ поверит. Поверит, что ты - не ангел. Он хочет верить только тебе. Даже то, что ты - 
не ты. И немножко из нас. Потому что народ в своей основе - глина. Красная глина, из 
которой Бог вылепил любителя яблок и евиных прелестей Адама. Получишь половину 
срока. Любую, на какую укажешь. Мы даем тебе право выбора. Хотя ты и виноват...
     - В чем?
     - Что не прислушался. Па-втар-рай-у. Предупреждали же, чтобы границы дозволенного 
не переходил. Перешел?
     - Допустим. Теоретически. Но предположим, что к согласию придем, И половина от 
чего?
     - Будто не знаешь, - укоризненно качал головой СГ. - Воду в ступе толчешь. Половину от неназванного. Цифра - прерогатива сговора адвокатов твоих и обвинения. Мы с тобой 
играем, а они, проанализировав наши старания, определяют результат, Иксраэль - страна демократических устоев. Это тебе не римские колонны, что рушились без землетрясений. 
От одного вида варваров. Что поделаешь, у нас с тобой игра-игрушечка, которая обратилась 
в государственную. Хочешь не хочешь, но приговор становится жестким. Не жестоким. Но жестким. Сам виноват. Жить будешь. Но не смеяться. Надо было бы решаться на такое 
раньше. А ты тянешь да тянешь. Тебя приговорят. Зажмурятся и приговорят. Куда им 
деваться? Приговорят по твоему мнению сурово. По моему - мягко. Я от тебя устал. 
Намотался в сборе компры. Но в конечном итоге тебе отрубят не две приговоренные руки, 
а одну. Опять же, какую тебе не жалко. Хочешь - левую. Можно и правую. Дадут одно пожизненное заключение, а не два, как положено.
     Это он так шутил...
     Монологи собеседника крутились вокруг да около. Не колотя, выколачивал. Он, однако, хорошо умел делить на два. И оба результата сводить в свою пользу. И в пользу своих 
заказчиков. Сие, кажется, звалось двоичной системой исчисления. Геометрией 
иксраэльского Лобачевского, в которой параллельные линии пересекались не в 
бесконечности, а в тайне заседательской комнаты окружного суда. Комната была за 
ближним углом.
     Да, Бэн мог бы торговать в Иксраэле не акциями, а недвижимостью. За взятки скупать 
участки и строить города. Не творить при этом из финансового марафона политический 
спринт. Нажить десяток-другой миллионов и слинять на какие-то острова. Он же 
замахнулся на миллиард. И в заезде, темп которого сам и предложил, пощады не знал. 
В бизнесе в его понимании должны участвовать супер-машины, а не их подобия с 
дисплеев. Он, и, правда, предоставлял своим противникам одно лишь право - право 
сходить на бровку. И те, считалось по их логике, честно спихнули его с мостков в вонь притюремной речки. Сине море, белый пароход были для других.
     Первый раз Бэна садили с четверть века назад за то, что он в студенческом стройотряде зарабатывал больше, чем министр строительства. Если бы тот так же в работе и 
напрягался. Бэн и на эксрусском пальмоповале работал, как карла. Ему не терпелось скорее 
из зоны выйти. Срок за перевыполнение скашивали вдвое. Опять же вдвое. Далась всем 
эта двойка...
     Братва зазвала его в кузницу, как сказали, на чаепитье.
     - Ты знаешь, что тут делают? - расстегивая ширинку, сказал приблатненный, с фиксой 
на здоровом зубе, десять в рыло, пять по рогам. - Тут чай по названью чифир пьют другие. 
Не ты. А ты подаешь толпе дурной пример. Крепишь трудом гнилую подлянку. Есть 
вопрос. Тебе сперва хвостик на угольках подогреть или сразу посадить на мой шампур?
     -Ни то и ни другое! - Бэн выхватил из горна раскаленный прут. Мясо на ладони 
зашипело. - Ни то! И ни другое! Я сам по себе! Ты сам по себе! Никто никому не обязан! 
И пусть каждый помирает стоя!
     Бэн в старших классах забредал в театральную студию. И орудовал теперь тем прутом, 
что шпагой. Хотя и невыносимо пекло.
     - Ну, мужик, ну, мужик, - отступая к выходу из кузницы вместе с корешами щерился 
блатарь, - ну, даешь дрозда под кожу, развеселил в наших невеселых буднях, а х-мы-то 
думали, что ты серый-серый, как пепел...
     Память от новых друзей осталась-таки. Шрам на правой ладони. Ласкала с той поры шероховато. И наколочка темнела на плече. Свеча на облаке. Означала, что жизнь - 
потемки.

А потемки - не жизнь.
     Иксраэль в отличие от Эксрусии правосудие вершил не в кузницах, потому что создал 
у себя видимость благоденствия и чужакам не позволял в него вторгаться, как 
девственница в матку. Далось трудно. Терялось, как известно, запросто. Бэн же пер по 
бизнесу, что танк по полигону. Или пылегону? Аж ноздри забиты. Не прочихаться. От 
таких все нарывы. И даже язвы. Как в обществе, так и в кишечнике.
     - Признавайся. Чистосердечно предлагаю. Наша система умеет карать и миловать. Мы изобразим из тебя образцового заключенного. И однажды освободим за примерное 
поведение. И депортируем в страну, где сохранились твои заначки. Мы их не заметим. Ах, 
какое для тебя сладкое слово - де-пор-та-ци-я...
     - Нет, - сказал Бэн, - я еще погожу, Я хочу, чтобы ваш икс, деленный пополам, равнялся 
нулю. Или году, который я у вас уже отмаялся. Но вы мне за него заплатите. Ну а ты так 
делить не могешь? И садиться в тюрьму - тоже? Когда-то я сам всех посажу на эта вот 
сволочные нары. И к тому же, хочу пожить в Иксраэле. Климат подходящий и картошка 
круглый год. С голоду не пропадешь. Дочка так хочет. Семья. Потереться хочу среди тех, 
кто носит у тюрьмы мои портреты. Твои работодатели не желают? Желаю я. И мой народ.
     Ему еще нравилось дразнить...
     - Народ твой, - повторился неубедительно СГ, - старичье. Молодежи ты до лампочки...
     Идея лампочки тогда в следствии только обозначалась. Народ снился Бэну сплошным митингом. Он кричал что-то с трибуны и сам себя не слышал. Но его слушали. Но не пересказывали.
     - Ладно, - кивнет решительно следователь, - море волнуется - два. Ты опять не умеешь прислушиваться. Ты опять начитался этого х-фашиста Эрих-Марию, или как его, Ницше. 
Только ты – не сверхчеловек. Ты - свер-рхзар-раза. Мы тебя уделаем как шмакодявку...
     Все то же, по сути - дым в чужие ноздри. И СГ, кажется, сердился. У него уже не было 
времени прозапас. Будто у Бэна его оставалось вдосталь.
     И слово произнеслось. Не могло не произнестись, потому что подходил срок. И ходили 
вдоль стен пикеты. Вылетело. Специально для СГ Сигнал к действию. Обратно, если 
бы Бэн даже захотел, то не загнал бы.
     Нужно подстраиваться. Жизнь - театр. Тюрьма - подмостки. И по инстанциям, занятым обезвреживанием Бэна от общества, беззвучно для непосвященных зазуммерила 
пронзительная тревога, Иксраэльская охранка умела пронзительно молчать и молчаливо 
пронзать. И перевоспитательный уклад, с которым Бэн за год отсидки малость уже 
пообтерся, даже до поры-до времени попритерпелся, требовалось, р-раз, повернуть на сто восемьдесят градусов. Пора. Или выпускать. Или садить. По желаниям нетрудящихся масс.
     Слово сотворили Уловом. Уловом той самой рыбы, что и при безрыбьи - рыба. Если бы 
улова не было, то его надо было изобразить. И дураку ясно. Слово для докладной и визы.
     Слово выжидали. Что паук муху. Палач жертву. Вшивый баню. Банщик отпуска.
     - Да будет день, - ответит словом на слово Наиглавный Охранник Иксраэля, человек, 
ОН, имя которого называть вслух не дозволялось. Хотя все его знали. Но держали в 
глубинах памяти, что код своей кредитной карточки. Враг тебя слушает.
     - Да будет день...
     ...Трое в ожидание Бэном восхода вошло. Тройка странных каких-то в неурочный для 
визитов час. Карабинер, что встал у открытой двери, расставив ноги циркулем. Рабочий со стремянкой и чемоданчиком для инструментов. Кажется, монтер. И клерк с отвисшей, что у идиота, челюстью. Странные люди с непонятной миссией. Ведь приговор, вроде, еще не 
звучал. А контролька в руке электрика на электрический стул никак не походила.
     - Чем обязан? - Бэн построжал голосом. Вот-вот должен был явиться к нему лучик. Тот 
ждать не станет. Разве что по причине внезапной непогоды отложится на 
завтра-послезавтра. Непогоду понять можно. Эти же ворвались в его необъявленное 
уединение и намеревались ему помешать.
     - Отныне, - одолевая заикание, пропоет-проблеет клерк, - на этой территории приказом Свыше встреча восхода солнца в этой камере отменяется. Одиночка должна быть 
одиночкой. Все.
     - Какого еще восхода?
     Они, что, умеют читать мысли? Ну, да, узнали из его невинной болтовни с Батбэной.
     Клерк не ответил и отступил к серой стене в собственную серость и сырость. Бэн уже откровенно его ненавидел. Даже взглядом на него сморкался. В заключении он терял 
привычный лоск. Галстуки, впрочем, в камерах не надобны, а палачи и ему были всегда мерзопакостней тех, кто приговор подписывает.
     Электрик сменил в пазу под потолком лампочку, прикрутил сетку, кивнул клерку, клерк 
махнул карабинеру, тот что-то буркнул в дверь. Там щелкнули рубильником, и...
     ...и раннее утро, в котором листок только-только обозначался над головою, обратилось 
в мгновение в знойный летний день. В день без облачка и хмури.  Яркий, солнцем залитый, пчелами жужжащими озвученный день. Исполнители приговора расползлись-вышли, а он остался наедине с утратой новой. И вспомнилось из школьной поры, что свет имеет вес. 
Какая единица-то? Люмен на квадратный сантиметр? Или память подкачала? Мокрицы 
скрылись, неровности в штукатурке сравнялись, сверчок, цикада дней его суровых, затих 
в своей прерванной ночной дозволенности, волглое белье в миг усохло, а в воздухе запахло густой дорожной пылью. Этакий рай, если всматриваться в него не с нар. И с инвентарным Светилом в потолке, брошенным ботинком которое не разбить, не потревожить, даже на 
миг не пригасить. Его жарили, что Джордано Бруно. И синий огонек в горне кузенки казался издали домашним и уютным.
     - Эй, выключите! - крикнул вслед вершителям приговора Бэн, но дверь 
стукнула-грюкнула и отсчет прожитым здесь суткам, день-ночь, оборвался. Впрочем, день 
так днем и остался, порою даже хмурым, если ветры с севера вдруг нагоняли на Иксраэль иссушенные над нетутошними землями облака.
     И с той поры любой день, тусклый он или светлый, омраченный пусть не громами, а 
грохотом кандалов в тюремном коридоре, Бэн выжидал, секунды отсчитывая, как 
избавления. От чего? Он знал - от икса, который требовалось поделить на два. От владык Иксраэля, которые делиться с ним ни иксраэльцами, ни их деньгами не желали. Адвокат 
написал протест, что немедленно, кулаком по столу, отклонился. По заявлению судьи 
вершилось правосудие, воздействовать на которое не дозволялось. По этому поводу адвокат
привычно разводил перед Бэном руками и уверял клиента в всенепременней победе. 
Потому что на свете помимо презумпции невиновности, глупость для Иксраэля 
неимоверная, должна быть еще и элитарная логика. Только логику в зал суда, констатировал адвокат не без грустинки, что-то не допускали. Логика - проститутка избранных. Она, если вдуматься, двояка. Можно уложить ее всяко.
     Иксраэль свершил ошибку, приняв в себя жертву эксрусского судопроизводства, и теперь исподволь расплачивался за свою оплошность. Он бы сдал Бэна обратно, если бы там 
захотели бы на это пойти. Если переделывать первый блин, что по поверью всегда 
комом, то из него при желании можно нарезать домашнюю лапшу. Главное, чтобы под 
каким-то соусом она едоком заглотнулась и переварилась.
     Бэн не стремился к эксцессам. Но и не любил возвращаться на былые пепелища. 
Эксрусия была этапом прожитым. Он стремился к деятельности. Там тоже все 
порасхватали. И бездеятельный мир походил на рой мух, облепивших падаль. Было 
предельно ясно. И после дележа предлагалась та же игра, в которой Бэну отводилась 
роль мяча. Мяча, который нельзя было бить. До синяков. Впрочем, синяки на мяче не 
смотрятся. Просто битый мяч однажды списывают. И он выпинывается навсегда в аут. 
И рвань та не нужна никому, Даже собирателю уцененных сувениров.
     Ночи в одиночке и раньше несли ему бессонницу, но в какое-то подобие сна, что в 
кипяток, Бэн все-таки хоть заполночь, но окунался. Теперь же в его окончательно 
раздрызганные сны прочно заселился Черный человек. И выжались все прочие виденья. 
Дочка, краса его снов, не являлась. Ни жена. Ни отец. Только Черный человек шел в них, 
широко расставив локти. Будто шел душить.
     Поступь его слышалась Бэну даже тогда, когда он к нему еще и не направлялся. 
Выжидался с замиранием сердца, и, тем не менее, все равно неожиданно ноготочками, что коготочками, впивался в плечо Бэна и вежливой хрипотцей, что добрый знакомец при 
встрече, вопрошал про здоровье. Даже про здравие. Про здравие получалось весомей и убедительней. Бэна не били, Бэна убивали. До этого в люксовой камере Иксраэля содержали фашиста-изувера, впавшего в старческий маразм. Его за ненадобностью приговора 
освободили, но метод остался. Методы не стареют.
     Светило, прожекторный лампион со стадиона, тыща ватт, жужжащая плазма ядерного 
взрыва в мозгу, слепило, и в ограниченности камерного единоличного пространства он мог 
жить, лишь жмурясь или уткнувшись носом в подушку. Но при этом плавились мозги. 
Черный человек вовсе не был черным. Их было много. Один был даже голубым с 
расхлябанным тазом. Все носили белую, обязательную для медбратьев, униформу. Но на 
фоне лавы, что проистекала из потолка, все виделось неизменно черным. Или слепнул он?..
     - Эй! - вопил Бэн по первости в дверь. - Выключите свет! Или вызовите...
     Кого вызывать-то? Кого? Если это заготовка? И некому запрещать то, что ими же 
разрешено...
     Цензура ворвалась в его личный восход. Цензура вымарала письма к дочери. Беда. Беда. 
Беда. Как она там без писем?
     СГ пришел-таки на второй день, точнее во вторую ночь, и, склонив по-петушиному 
голову на плечо, молча оценивал ситуацию. Нет-нет - нет, - скрыто довольствуясь собою, 
сказал он, - все по закону, иллюминация же не противоречит правилам этого общежития. 
Она, правда, не курорт. Но у других куда хуже. Меньше оптики. Меньше внимания. Дом совместных интересов. И отвечает прегрешениям Бэна перед обществом. Но как только 
Бэн образумится, то...
     К тому же, он, Бэн, сам просил усилить освещенность камеры. Есть письменное 
заявление. С визой в углу. С расчетами, что перерасход электроэнергии не отразится 
на экономике государства. Росчерк - просьба клиента выполнена.
     - Ну так вот, - Бэн хлопнул ладонью о ладонь, - объявляю голодовку. 
Зафиксируйте. С этого вот момента.
     -Сухую?
     - Сухую, - подтвердил Бэн.
     - Стульчак из камеры убрать? Без жратвы и питья, небось, не понадобится? - Голос у 
СГ уже не журчал доверительностью. Был сух и скрипуч, этакий заменитель сверчка.
     Опять Бэн сорвался. Не надо было голодать. Силы так нужны. Но ему жаждалось 
обозначить, что последнее слово оставляет за собой. И наполненность желудка оставалась 
его единственным оружием. Даже такой ценой, когда назло кондуктору придется идти по 
шпалам - по шпалам...
     Бэн оказался в непробиваемом мире. В мире, что жаждал от него одного - сдачи на 
милость победителя. Белого флага на бастионе. Парашу, ясно, не убрали. Зато нарушили 
слив в ней. Охранник запустил в бачок руку, дернул-крякнул - и осклабился. Сотворил. Чтоб мучить - ни-ни. Женева не позволяет. Вода журчала, создавая эффект домашнего водопада. 
Где-то на третий день разжелалось есть, но не пить. Липкая слюна скатывалась во рту в 
ртутные шарики, и те отдавали тухлятиной. Бэн скреб язык ногтями, но пакостное
ощущение не оставляло. Бэн в тюрьме голодал не впервые, но дольше трех дней впервые. И теперь знал, что вот так начинают разлагаться жиры в мышцах. Жиров у него не так уж и 
много. Он никогда не нуждался в услугах диетолога. Не переедал. И за столом тщательно прожевывал пищу. Но дней на пять жирков хватит. А дальше?
     Дальше предлагалось ждать. Только очень ждать. Что? Он должен вернуться к дочке с 
правом глядеть в ее глаза открыто.
     Газеты, что принесли к нему отчеркнутыми в нужных местах, вышли с шапками на 
внутренних полосах. Дело из сенсации переводилось в обыденность. Это тоже тактика. Свободная пресса всегда была клячей с удилами в стертых зубах. Бэну равнодушно узналось, 
что его мифическая внедренка в охранную службу государства с треском провалилась, а 
попытка очередного побега при содействии виртуальной реальности с не меньшим 
дребезгом сорвалась.
     Сыск Иксраэля - лучший в мире. Если металлоискатель обнаруживает монету 
в каблуке для дачи взятки, то сыск - намерения преступить в зародыше мысли. И 
служба, гордилось-городилось в строке, оставляет за собой эксклюзивное право 
поделиться с прессой деталями операции, но не сейчас. Идет следствие. СГ трепетал от 
рвения членами. А припертый к стене хитрец-мудрец объявил сухую голодовку. Но пьет, замечено, воду из унитаза. Камера стоила миллион, ее напичкали подсматривающей и подслушивающей электроникой. Так что она могла видеть то, чего не было и быть не 
могло на самом деле. Про муху в паутине никто и никогда не скажет, что она при 
задержании вела себя геройски. И жужжать ей, уже пропадая. Зато паутина рисуется 
похожей на королевские кружева...
     За состоянием здоровья Бэна, сообщали все те же газеты, установлен постоянный медицинский контроль. По всей видимости, предполагал журналист, прохиндей из 
Эксрусии желает спровоцировать приступ гипотетической язвы. Если к этому пойдет, то администрация Перевоспитательного дома применит к своему «гостю» принудительное кормление. До болезни не допустит. Здоровье преступника - здоровье государства. Порок 
должен быть наказан не медицинскими средствами.
     Обыватель верит всему. Но куда больше, когда наворочено с верхом. А из мятого 
пипифакса сработана на вершинке всего розочка. Съест ли это? Нужно поддержать. Пусть думается и во сне. Так что Черный человек приходил в сон, хлипкий, как зыбь в луже, 
вонзался острыми, как у кошки, коготочками в оставшуюся мякоть бицепса и говорил одно 
и то же, видать, положенное по инструкции:
     - Самочувствие? Жалобы? - И уходил после его «Пш-шел», легонечко, для проформы, коснувшись кончиками пальцев виска. Определял наличие и наполненность пульса. 
Уходил, чтобы придти снова через два часа.
     - Раз двадцать один, два двадцать один, три двадцать один, - Бэн непроизвольно начинал отсчет секундам. В какой-то миг уходил в дрему, чтобы скоро, очень скоро услышать 
знакомые, как биенье метронома в музшколе детства, шаги. Или это был ток воспаленной 
крови? Бэн не спешил расплющивать глаза и говорить, чтобы лишний раз не окунаться в действительность и убеждаться в бессилии что-то изменить или поправить. Человек цвета 
поноса каракатицы стоял перед ним и тянул к голове черные руки...
     - Вот тут ты не прав, - возражал Главный Следователь, и в голосе его звучала плохо 
прикрытая обида. - Не пьешь. Не ешь. На контакты со мной не идешь. Только куришь. 
Может, тебе сигареты отменить, а? Куренье - враг. А мы тебе - друзья. Но до тебя доходит 
туго. Вот и улыбаться перестал. Дичаешь, браток... Вся шпана, даже без фикс на здоровых 
клыках, одинакова... И этот тоже жег свечки на облаках...
     И адвокат колотил сухими кулачками в свою впалую грудь и пояснял, что действия охранников, увы, не противозаконны. Нет-нет, возможно в чем-то - и да, но неоспоримы. 
Все продумано. При голодовке нужен медконтроль. Он и осуществляется. Он добьется, 
да-да, добьется, чтобы разрыв между визитами медика увеличился этак вдвое. Ну, пару раз 
в ночи. Опять вдвое? Но никак не совсем. Бэн пожелал голодать. Это его неоспоримое 
право. Его наиглавное вслед за адвокатурой оружие. Но и у них есть право следить за его состоянием здоровья. В голодовки человек не умирает, а угасает. И это случается куда как 
проще во сне. Мир восстанет, если с Бэном такое случится. Обвинит страну в пытках, запрещенных Женевой...
     Впрочем, Бэн уже есть не хотел. Он хотел понимания, что с ним делается. И почему он 
здесь?
     - У-у, ты и в Женеве сидел? Если постараешься, то посидишь и в Рио. Или на острове 
Святой Елены. Сидеть - твое хобби?
     Страна была молодой, а ее беззаконие - старым.
     Как много на свете черных людей, а он один-один-один.
     - Дин-дин-дин, - звенело в черепушке.
     В стране знали, что только тайное не вопит. И лучшее средство от гласности - липкая 
лента на щели, что в мире нар зовется хавалом. Народ, гонимый с поры отсутствия 
набедренных повязок, собрал в свою генетическую память жестокости всех времен и 
народов, и умело варьировал ими.
     Причем тут народ, вскидывался он, ну, причем народ? Народ хочет от него подвигов. 
Вот он его творит. А кому нужно? Бэн слепошаро смотрел в дарованную ему вечную ночь 
и падал на матрац, сраженный навзничь. Тихо было. Тихо. Мертво при обилии звуков. 
Очень чужих и непонятных по назначенью. Лишь Светило жужжало, желая от 
перенапряжения взорваться, да грохотал водопад в сливном бачке и уже зарождались в пространстве шаги Черного человека. Все было мелко и крупно в одно и то же время...
     ...Было у него славное время, когда он мог лежать в ночи с открытыми и не желающими смыкаться глазами. Теперь он в подсознанье даже мечтал вернуться в собственную 
бессонницу. В бессонницу, что в выздоровление.
     Адвокат обещал написать протест.
     - Я напишу! - Взбадривал он себя. - Я такое напишу! Я выступлю по радио! И-а...
     Местоимение перерождалось в ослиный крик. В крик обиженного животного...
     И Бэну стало жалко его, оплаченного товарища по несчастью. Страна слепых и глухих. 
Слепых от обилия солнца. Глухих от многозвучья мира. И оба по-мужски без слез плакали.
     - Не сдавайся, - молил глазами адвокат. Сдача грозила ему потерей клиентуры.
     - Не сдавайся, - молил Бэн. Ему требовался собеседник для шепота на ушко.
     Вслух молчалось. Страна переползала грань, за которой солнечный голубочек крыльями 
уже не взмахивал. Камера стоила миллион и была напичкана жучками вместо одного 
затихшего прочно сверчка. Сверчок был старейшим заключенным на свете. Слыл по старику Андерсену умным, потому что умел молчать.
     ...и был день восьмой. И Бэн очнется от тишины. Рядом сидел СГ и смотрел на него 
совино.
     - Как здоровье, гаденыш? А у нас по-прежнему признанье - мать обвинения. Даже 
неправедное признанье. Признавайся. Лет на шесть. Отсидишь четыре. Мы решили тебе 
уступить. Нам четыре у власти хватит. Заглянем в тот век - и баста. Хотим, чтобы и ты жил. Иначе скучно всем будет...
     Бэн, да-да-да-да, хотел жить. Ты жди. Ты только обязательно жди. Он заметил, что забыл 
слова поэта. Но помнил, что пообещал дочери вернуться. И потому прошелестит Главному Следователю:
     - Да будет ночь...па-ску-да... я подпишу... слышишь...дай...
     И свет под потолком погаснет. И Бэн заснет, раскидавшись вольно в своей неволе. А в зарешеченном окошке тем временем поставят дощатую заглушку. Чтоб воздух шел, но луч не заглядывал. Чем черт не шутит? Вдруг на миллионы бэновы, никем не виденные, можно, и, правда, купить виртуальную или вертухайную свободу.
     Бэн спал, раскидавшись на спине. Следователь, степенный человек с глубокими, до 
макушки, залысинами, приплясывал у его изголовья.
     - Мор-рэ валнуец-ца - Tp-ры...тр-ры...
     Тарантелла то была или болеро, а может просто гопак. Малость с преобычным пердежом. Будто штаны по швам рвались. Человек праздновал победу. И помнил про едкий чужой дым 
в его ноздри. Вот тебе! Вот тебе с твоим народом. Вот...
     Он был человеком мира, И в каждой стране мог бы найти работу. Нашел в Иксраэле. И ею дорожил. Разные бывают победы. Он победил, потому что не заметил кавычки в цитате. 
Плевать на цитаты! Особенно в пору, когда конец века высвечивается цифрами на 
Эйфелевой башне. Пусть победы будут даже Пирровы. Или херовы. Бэн спал. В его сне 
грезился загаженный солдатами лес, по которому к нему, в кучи вступая, бежала дочка...
     -Вернулся! Папа! Живи! Только живи!
     Во сне он громко плакал. А может, так смеялся. Или лаял? Если бы его спросили, то он 
бы и сам не знал, что это было. Просто жизнь в камере без восхода солнца. Капля в водопаде сливного бачка.
     Стоит да стоит себе неподалеку от разрушенной Бастилии высокая башня. Старая очень. 
На заклепках. Раритет. Чувырло. Стоит неколебимо, расставив ноги циркулем, что 
американец на чужой земле. Но как на своей... 

==============================
==================