.
Летов Вадим

На Красной площади не курят

                                                                                 Гуси, гуси! Какою бедою
                                                                                 Занесло вас в глухую падь
                                                                                 С неспокойной этой водою,
                                                                                 Где и пищи не отыскать?

                                                                                                  Анатолий Жигулин

      Царевич, этакий сытенький Карлсон с пропеллером или шилом (на выбор) в 
заднице, прямо-таки метался по Кремлю. Будто его уже помазали на российское 
царство, но не там и не тем. Пониже затылка и скипидаром, И теперь 
все живое-неживое вокруг, куда входили и Царь-Колокол, и старлей московской 
милиции Мелитон Егоров, что оную святыню невесть от кого охранял, ему требовалось 
за миг обегать и всюду оставить свой щенячий след.
     - Гражданин, нарушаете, - порывалось Егорову сообщить царевичу свой взгляд на его 
суету и при этом вежливо, но больнехонько взять того за локоток. Пусть узнает цепкость российской думократии. Егоров такое умел, но применить к наследнику трона, экспоната 
в Эрмитаже, не смел. Иностранец русский, к тому же, у мира на виду. В России немало 
чего не разрешено, ежели смотреть в целом. Однако дозволено, когда рассматривается 
в частности.
     Всего с четверть часа до этого наследник, его пухленькую мать ети, старлею очень 
даже нравился. Этакий востроглазый францужонок. Российским детям до такой расторможенности далеко. Он тебе не то, что его ровесник, расстрелянный 
краснобандитами в восемнадцатом. Тот и ходить по земле толком не умел - опасался в соприкасании с миром оцарапаться. Кровь потому что не сворачивалась часами. И через 
дырку в тулове однажды вытекла полностью. 
     Гемофилия единички, что обратилась в выпуск крови из всей российской общности. Наследникам престола нужна ответственность перед историей. Ведь и об этом думал 
старлей.
     Но самую малость спустя доброжелательность к наследнику несуществующего 
престола в нем крутнулась на сто восемьдесят градусов. У Колокола, тоже, как-никак, 
царя, не просто хулиганишка при галстучке крутился. Коварный злыдень скакал. Чужое 
такому и при помазании не свое. Через три века у колокола опять возникал пожар. Только 
теперь не кусман бронзы в десять тонн мог от памятника отколоться, а рассыпалось бы 
все окрест вдрызг. И без взрывчатки все могло взорваться. И без пальбы прямой 
наводкой продырявиться. Попутно и биография егоровская.
     Не просто Мелитон какой-то. Икс для человечества, остался бы без кормной работы, а 
некими органами выявился бы вооруженный коварной собакой заговорщик, что, несмотря 
на урок недавней пальбы на Красной Пресне, возжелал-таки поднять знамя своей победы 
над Кремлем.
     Можно, конечно, и так егоровскую тайну определить. Тайна была в тайнике, тайник - в колоколе. Колокол же в шаге от мальчонки. Мальчонка, в свою очередь, в двух шагах от 
властей. И требовалось раз гавкнуть, чтобы Егорова обратили из охранника в преступника. 
То есть, в человека, что закон преступил. А наследника в типуса, что наследил. Пусть даже 
по малому. И того вроде бы не желая. Но для Егорова чувствительно. Когда что-то делается 
по малому, то не исключается желанье сотворить и по большому. Потому в Кремле за провинности бьют щелбаны только по высшей мере. К этому малец вел. Пусть даже неосмысленно. А то и не желая. Неожиданно для всех он сиганул через цепь, что ограждала колокол, вспрыгнул сходу на постамент, не высоко, но и не низко, каблуком по древней 
бронзе потренькал, не без опаски, что в преисподнюю, заглянул в темный колокольный 
провал. И даже не обратил внимания на тревожный, ля-ля-франсэ, окрик маман. Ремня бы 
ему по ж-жопе хорошего. И по напрягшейся под пальтишком спине пацана Егоров осознал, 
что пацан что-то такое-этакое там, если и не услышал, то увидел. Почти труп в багажнике,
     Егоров непроизвольно шагнул в сторону происходящего безобразия, но уже затылком 
уловил, как напряглись мышцами и «медведи». Охрана еще не царствующего дома. Комоды живые с остановившимся взглядом. И один, что поближе, решительно шагнул к Егорову. 
Тот обернулся к качку и доверительно улыбнулся. Все, дескать, в норме, но ведь такое не положено. И не по протоколу. Царь ты или не царь, но закон и лягушатникам с остаточной
российской кровью писан. И страж в ответ коротко сморщит губы. Изобразит отношение.
     Диалог рабов. Не положено-то не положено, но не нам судить. Так что стой и не 
дрыгайся. А то будешь трепыхаться на земле. И руки на копчик заломят, хотя ты и мент. И на службе у себя. При этих и ментам трепыхаться не положено. Труп в багажнике, когда все 
окрест «нон проблем», тип-топ и олл-райт, не триллер, а кумедь. Тут же обозначалась 
трагедия, И не только для Мелитона Егорова. Для Блонд, в первую очередь.
     - Ма-ама, - начинающим густеть козлиным голосочком вскричал, отпрянув от дырки в колоколе, наследник. Сперва по-русски, а потом перешел на более привычный ему 
французский. Но по жестам тоже было понятно. Там, перстом показывал он на темь 
провала, кто-то или что-то есть. Кто-то страшный там, уже на бегу к мамочке пояснял он 
и жестами тоже, и еще с огромными горящими глазами. «Медведи», нашаривая за пазухой 
оружие, рванулись к дырке, наткнулись, естественно, сразу на сплошную и прочную сетку, вгляделись в полумрак колокольный, ничего, слава те, предосудительного не увидели и повернулись к гостям с извинительной улыбкой. Детские, мол, страхи. И все засмеялись, засуетились, заговорили и пошли себе дальше. Подросток шел рядом с маман и держался примерненько за руку. Так бы и раньше, «ооп», «Особо охраняемая персона». Это тебе не Царскосельский лицей, а ты не Пушкин. Кажется, обошлось. И Егоров, унимая в себе 
возникший ознобец, пошел с группой тоже. Так полагалось по протоколу. До выхода с территории. От силы с час. За этот час Рокферел, так еще звали Блонди, успел из колокола исчезнуть. Исчезнуть в неизвестном направлении.
     Что произошло? Без позволенья, средь бела дня да на трех ногах, культя вместо левой 
задней, никуда пес уйти не мог. Надо было искать следы иные. Под свежей порошей на постаменте поверх отпечатков подростковых ботиночек царевича выделялась крупно 
рифленая топотня охраны. Двое в облом заглядывало. Ага, вот и третий объявился. Тьфу, 
это же его собственные следы. Офицерские ботинки. Но где же тогда Рокферел? Не было 
собачьих следов. А если и виделись, то снежком смазанные и давние. Не вознесся же? 
     Рокферелом приблудную к Кремлю странную собаку назвал, вообще-то, 
внук-пятилеток - по причине созвучия породы, громкой фамилии и унюханного в 
гастрономе «Смоленский» препакостаого сырного запаха. У мальчишки прорезывался 
дедов рык в голосе, и он набирал в свой лексикон всякие там раскатистые слова. Р-рыба. 
Р-руб. Воор-руженный р-разбой. Министр-р обор-роны Гр-рачев. Милицинер-р. 
Откуда-то, не пояснить, взялось и это, собачье, искаженное:
     - Р-рокфер-рел...
     В отделении собаку, вообще-то, обозвали Блондином, хотя окрасом та была поближе к шоколадному. Имелись на такую кличку весомые причины. В «блондинах» в райотделе 
значился, заочно, правда, огненно рыжий Егоров. Про прозвище свое Егоров, естественно, 
знал, но не обижался. То, что не злобно, то и не обидно. Рыжих в России мильоны, и все 
они, не очень долго думая, Блондины. Так что трехногого пса старлей для отличия от себя определил в Блонди. Как его кличут на самом деле, мог подсказать лишь истинный хозяин. Только, кто он? И в горсправке за доллар не ответят.
     - Блонди, к ноге! - обычно полушепотом подавал Егоров голос, и тот шатко-валко 
выныривал из колокола и садился рядом, западая на кривой бок. Матрасик он псине на 
камни кинул, чтобы не застудилась. Зима упрямо подходила. Надо было собаку 
определять куда-то. Не дворовая, как-никак, порода-то. И Царь-колокол - не будка, а 
Кремль - не задний двор страны. И где это псину угораздило ногу-то потерять? С ногой 
бы всякий в дом взял. Да век бы благодарил. Цена здоровому, если бы еще и помоложе, 
тыща баксов.
     В ноябре Егорову предстоял отпуск, и он намеревался свезти хромика в отцовскую 
деревеньку на Рязанщине. Уж оттуда-то, за двести километров от белокаменной, в Кремль бедолага не убежит.
     Дважды его из этого сплошного «нельзя» уводили. И дважды по-разному сюда 
возвращался. Надо было уводить. Надо. Ведь и пристрелят ненароком. Чужое, но жалко. Трехногой тварине с его старомодными привязанностями среди двуногих тварей делать 
нечего, но пес этого понимать не желал. Ждал да ждал хозяина.
     Полковник, начальник райотдела, претензий к Блонди не имел, а за преданность хозяину, 
пусть бывше-кремлевскому, зауважал. Собачью душу понял-принял, но лишь отчасти. Скучай, дескать, но не на чужой территории. В стороне хоть на луну вой. На оперативке сказал, что монстра такого, конечно, нужно ценить, но лучше держать «вне пределов»: как бы чего «при встрече с начальством» не вышло.
     Сержант Никитенко сперва приспособил инвалида на вполне доступную должность - озвучивать для пришлых вообще-то обжитую дачку за Окружной дорогой. Однако через 
пару дней Блонди неведомо как оказался в Кремле. Это была какая-то чертовщина. Пес прошкандыбал через всю Москву, прокрался в колокол через охрану и всякие там реле. Все преодолел, и это одно могло засчитаться за подвиг. Ежели такие собачьи подвиги собачий Гиннес, естественно, засчитывает.
     Милиция это милиция, и хозяин, конечно, искался. Естественно, попутно. Но чем глубже поиск во что-то входил, тем больший был лесоповал. «Роферел», говорили одни знающе, принадлежал спикеру разогнанной думы, отсидельцу в «Матросской тишине». Другие 
видели эту собаку, якобы, в машине усатого генерала, героя войны в Афгане, но никак не 
Кремля. Козлудоевский, подполковник в штатском, бывший замполит райотдела, нынче - психолог по совместительству, обзвонил эти семейства. И про собаку трехногую не без 
подхода спрашивал. В ответ из дома экс-спикера услышав шипящее:
     - Чтоб тебе, с-сука полицейская, мильтошко вонючее, с этой собакой в подворотне породниться...
     Вот тебе и квартира профессорская, Козлудоевский ошарашено всматривался в трубку, 
что уже зуммерила, и тянул: «Да-а-а...». Обиднее всего ему показался средний род. Такого не слыхал еще.
     Не знали собаку ни парни, что занимались спецохраной всяких там лиц. И ни в клубе 
элитного собаководства. Они, обиделись на запрос даже. И медальных даже не всех они к 
себе принимают, а тут - перестарок, к тому же, трехногий, н-да. Но приехали из уважения к кремлевской милиции, посмотрели и сказали, что не их это «кадра» даже в прошлом; вот и 
прикус «висит» и грудина «лопаткой». Пошла в ход и такая легенда, что собака 
принадлежит любовнице отставного друга Горбачева, дамочке из Владимира, то ли, из 
Воронежа. Дамочке этой в поиске собаки обратиться наверняка уже не к кому, а самого пса 
в тюрьму на опознание не повезешь, Психолог попросил знакомого адвоката навести 
арестанта при встрече на вопрос-ответ, но тот покрутил пальцем у виска:
     - Ну, и шуточки-то у вас, извините-с. Там тюрьма, а не вытрезвитель при вашем отделе. Человек в темнице сырой. Все в ней по-демократически просматривается и 
прослушивается. Даже число булек, когда этот человек в парашу изливается. А я вдруг его вопрошаю: «Милейший, дай адресочек твоей любовницы». Один, дескать, 
подполковничек к ней вопросы про ее собачью жизнь имеет...
     Адвокаты, к тому же, если классные, умеют и из обычности построить невозможность. 
Но Кремль, ясно было, не мог стать конурой для Блонди тоже, А еще говорят, что умная 
собака никому не помеха. Сама, дескать, семечки полузгает и частушку-раскладушку споет.
     Предпринималось для исполнения приказа разное. Егоров отводил Блонди и к себе 
домой - в двухкомнатную. Собака у Егоровых прожила этак с недельку, неплохо, вообще-то, прожила, уважаемо, но все это время молча, в коврик носом, глазами - в грусть, проплакала, 
И он ее, душа не вытерпела, сам отвел на прежнее место. Так сказать, широко по начальству 
этого обратного шага не рекламируя. Кто знал, тот молчал, а другим знать не полагалось. 
Или не желалось. Хочет собака жить в Кремле, как он, Егоров, пожелал однажды 
обосноваться в Москве. Скотинка требовательная, Блонди залег в глубине колокола 
напротив разлома. Наблюдательный пост. Для киллера мечта. Псина хотя. Положил 
лобастую головешку на лапы и стал вглядываться в кремлевскую дорогу, по которой 
ездили только правительственные машины. И вот весьма странно затерялся. И виною 
гаденыш выглаженный...
     - Блонди! - взывал Егоров в гулкий объем Царя-Колокола. И плевать ему было уже на то, 
что его могли за таким странным занятием засечь. Вошла собака в душу. А что было-то 
общего? Да неделю по прошлой жизни проплакала, да по ночному Кремлю обок Егорова 
порой танцевала. Ходила так, как бы пританцовывая. Где ты, бедненькая, обезножела?
     Блонди вошел в эту самую душу в октябре - с месяц назад, когда Белый дом горел, 
грузовик в стеклянные двери Останкина вламывался, а на территорию Кремля даже 
бумажным голубочком по-над зубцами стены залететь было трудно. Привидением увиделся Блонди Егорову в бликах утра. Увиделся и тут жк исчез. Словно, и, правда, привидение. 
Тревоги старлей поднимать не стал - не диверсанта же приметил. Просто приблудная 
животина какая-то. Вроде, кобелек. Даже разглядеть писюна не успел, так удивился. 
Ночами во двор выпускались дрессированные «на чужого» овчарки, но и те ущербного 
песика, получается, не унюхали. Или просто не трогали? Егоров отыскал собаку лишь через 
час там, где никого и быть не могло - внутри памятника. Металлическая сетка там малость 
от постамента отходила. Пес под нее, получается, заныривал и в мраке таился.
     - Штирлиц ты мой, - не по-уставному, бутербродом с колбаской стал делиться с ним 
Егоров. - Ну, иди ко мне, иди. Никто тебя обижать не станет. Ты же не депутат какой-то. Я 
только на них обучен взгавкивать. Ну, иди-иди ко мне.
     И Блонди, имя такое, конечно, попозже объявится, в добрый тон охранника порядка 
поверил. Подполз на брюхе к Егорову, и бутерброд с сыром в миг заглотнул, чуть палец не откусив - оголодал, бедолага. Сколько он тут находился? Чем питался? По перьям в недрах колокола определил, что голубями. А как ловил-то, ведь тоже вопрос. Днем сам прятался. 
Ночью же голуби прячутся.
     Постовых пес не чурался, но за хозяина, как сразу понялось - временного, признал сразу 
же старлея. Хотя и капитаны к нему благожелательно относились.
     - Домой! - приказывали псу коротко, и тот нырял в темь, не осознавая, что с историей российской соседствует. Точнее, в ней обитает. И это тоже могли поставить Егорову в 
минус. Это тебе, что в Грановитой палате дискотеку устроить.
     Внучок егоровский, вообще-то, несмотря на малость свою, стремился обозначиться оригиналом. Но пока не ведал, что оригиналам повторяться не положено. Потому бульдога соседского, собачью особь видом лица и с наградным иконостасом на груди похожую на 
Леонида Ильича, определил в «бульдозера». Бульдозер-р. Уже не смешно, но и смешно, кому смеяться положено. Надо посмеяться, чтобы малой смеяться учился.
     - Дает, малец, - передали, друг друга дополняя, соседи слова разобиженного 
собачатника. - Плохое у человечка спозаранку воспитание, И даже не милицейская 
обстановка в доме повинна. Типичная, с детства уже, еврейская привычка к тому, чтобы 
радость людскую сажей вымазать. Моего бульдога с французской родословной, чемпиона зональных выставок, обозвать, надо же, тр-рактором? Никакому... э-э... Тр-рахману такое 
не позволительно...
     У Егорова была очень русская фамилия, но весьма еврейское лицо. У собачатника - 
наоборот. Что возьмешь с антисемита кроме анализа желчи? Юдофобию такую в лицо 
Егорову сосед высказать не посмел бы. При Кремле, знали, Егоров служил, и мало ли с кем 
там за руку держался. Или кому час назад козырял. Потому соседи по лестничной площадке услужливо и доложили. В стукачах во все времена, в хорошие или плохие, нехватки в 
общежитьях людских не было.
     - Слушай, бульдозер, - скажет ему при встрече и наедине Егоров, - если я и есть бывший лимитчик, то это для обиды моей ничего не означает. Мой дом еще построится, а вот твой 
может упасть. Русский я, и это запомни. Мама моя покойная, фронтовичка, да, еврейка. Но 
папаня - русский. От водки умер, но рейхстаг брал. И еще запомни: мама моя под 
пятиугольной, запомни, сукин кот, пя-ти-уголь-ной, звездой в Рязани лежит. Жена моя - 
еврейка, но вриты-ивриты не учит. И в Израиль, как твоя, лыжи не вострит. И дочь моя 
Машенька по отцу и деду - русская. Так что ты мне шовинистические разговорчики в 
др-ружном строю нар-родов Р-россии не ето самое. Иначе и без наличия парткомов врежу. 
Не по грыже. А по судьбе. Ты где, мудашка, работаешь? Не отвечай, знаю. Я все знаю. 
Обязан

знать. В министерстве строительства. Ведущий спец. Что ведущий? К чему 
ведущий? К р-развалу единства? А чем на бутер и собачьи эссен подрабатываешь? Случкой кобелины своей? Так-так. На работе не ведают про такие позорные тыры-растопыры. 
Узнают. Помогу, как выгонят, устроиться на строительство. На сто первом километре от 
Москвы. Усек перспективы? Считай, что разговор наш прошел вполне конфиденциально. 
И это ты меня оскорблял, а не я тебя, выблядок, сучий потрох. Трех свидетелей найду, как 
ты меня при этом вот жестоко оскорблял. Хоть?
     У Егорова были добрая душа и волчья хватка. Может, покрепче, чем у соседского 
«бульдозера». Для героев нашенского времени очень даже совместимо.
     Такой вот содержательный монолог на краю житейской рампы. На понт труса брал. Ни 
к кому Егоров не был вхож. Разве что - в дырку Царь-Колокола, да и то в ночное дежурство - справить в темноте малую нужду, когда предельно прижмет и поставить для Блондина 
очередную плошку с едой на день грядущий. Но понт - личное оружие москвича, 
разрешения для носки которого не требовалось. Сосед нажима откровенно испугался, 
монолог егоровский суетными объяснениями прерывал, но стройность мысли соседа так 
и не нарушил. Еще он тараторил про нечистоплотность соседскую, что любое слово на свой 
лад переиначат, но Егоров его уже не слушал и потому уходил. Кругом арш и без отдания 
чести.
     Егоров в милиционерах значился с рождения - из-за имени. Мелитоном папа 
сынка-первенца назвал. «Мильтоном» обозвали его пацаны, даже наипростое, на язык так 
и просящееся - «рыжий», позабыв. И он радовался, что награде, когда кто-то придумал ему 
другую кличку « Мильён». Чего мильон-то? Да ничего. Мильон да и только. Мильон 
терзаний, как узналось в более старших классах.
     Папа, рязанский пекарь, именем сынкиным распорядился по причине своего боевого прошлого. Двое однополчан с флагом на купол развороченный лазили. Фамилия одного, 
Егоров, уже была при нем, а имя другого, Кантарии, взял да позаимствовал - 
блеск-треск-красота, трататушки - тра-та-та, вспухли яйцы у кота. Еще папаня одарил сына 
ростом и пониманием, что быть на виду куда лучше, чем слыть невидалью. Из-за славы общеполковой в конце концов спился. На пятнадцать лет здоровья хватило. И на цистерну шнапса. Но не более.
     - И этим действием он, бессмертаый Мелитон Кантария, грузин, сын грузина и великого грузинского народа, соотечественника великого Сталина, поставил окончательную точку на последней агонии Гитлера, - до поры - до времени говорил папа в своих выступлениях 
перед кем бы то оно ни было - перед пионерами или ветеранами. Перед воинами своего гвардейского полка или новобранцами ближнего военкомата.
     Потом текст не раз претерпевал изменения, как и сам антураж. И сообщение, что он, 
рядовой армии мира, назвал так сына, дитя Победы, и что в лице грузинца Кантарии обрел 
ему крестного отца долго вызывало воодушевление. В первые годы - шквал рукоплесканий, 
затем овации, еще затем - просто аплодисменты. К концу жизни - в шлепки ладошкой о 
ладошку. Да и то - не ему, сизоносому, а фотографии докладчика в группе с Кантарией и
Егоровым на фоне побитых снарядами ступеней рейхстага.
     - Леша, - якобы, сказал ему Кантария, годы и годы спустя, в доверительной беседе за 
стаканом доброго цинандали в тишине сухумского подворья, - твой сын, мой тезка и 
заочный крестник, тоже достоин водрузить знамя. Но не надо. Пусть живет в ладу и мире. 
И если сыну нужно будет то-се, я пойду с ним в разведку...
     После такого рассказа военкомы и директора, полковники и просто обладатели медалек 
звали папаню за стол и по причине знакомства того с грузинским застольем избирали в 
тамады. Себе он наливал первому и энергично красил глаза в цвет того самого знамени, за которое первым делом и пили. После смерти его и не вскрывали, потому что ясно было, что 
в правом боку - цирроз. По причине батькиного пьянства Егоров-младший лишнего не пил, подвигами не бахвалился и даже от курева отказался. Но желал жить в Москве. Поустал 
ездить в белокаменную за мясопродуктами и слушать в магазинах попреки, что рязанские столичных обжирают и обсирают...
     Сам же Егоров против евреев, как сосед-еврей, ничего не имел, против 
мамы-покойницы не попрешь, но знал, что в созидании российской биографии еврейское 
звание хотя и не генеральское, но у кадровиков выпячивается всенепременно на первый 
план. Что тупик. Что сигнал об опасности. Что светофор на дороге с одним цветом - 
красным. Звание не путеводное. Даже Ленин в таком калмыцко-еврейском родстве нигде 
не выпячивался. Российскую историю должно строить в первую очередь русским. Хотя бы формально - до возложения на стол или в личное дело. Так что дальше обычной 
милицейской школы егоровское образование так и не сдвинулось. Но к Царь-колоколу придвинуло. И не только благодаря росту, внушительности поведения, либо умению 
весомо произнести:
     - Гр-ражданин, нар-рушаете...
     В Москву из Рязани даже в милицию не брали, потому что был Егоров не только евреем 
по матери, но еще и человеком семейным и дочкою обремененный. И вот тогда-то он из 
Гагр, где в доме отдыха отдых отбывал, съездил в Сухуми к крестному своему. Фотография 
отцова послужила пропуском в магазин, где Кантария служил мясником и директором, 
кассиром тоже.
     - Егоров? - Не мог он припомнить однополчанина. - Мишин родственник? 
Однофамилец? Убей, не помню. Крестным твоим я назвался? Может быть. Не обижайся, 
не помню. Но согласен. Мелитон Егоров. Твой папа - писател. Сочинител. Почему бы и 
нет? Хочешь выпить? Не хочешь? Это хорошо, что не хочешь, но немного всегда можно. 
Выпьем в битовке. Там и закуска. Что, тезка, нужно? Хочешь в Москву, обнимал он его 
после второго стакана, а зачем? Вот он, герой книзу дырой, дескать, в Москву никогда не
хочет. Москва себя любит. Других губит. И когда предстоит парад, то он, Кантария, 
заболевает. Один год ссылался на сердце, другой - на ноги. Потому что все это - фальшь. И 
знамя на поверку тоже фальшь. Другое было. Из красной скатерти с партсобрания. На ветру 
его за сутки изодрало. Журналисты говорили, что пулями. В музее же не видно и шва даже. 
И тренировки парадные по ночам - тоже фальшь. Ноги от маршировки болят. За этим, что 
ли, на крышу фашистскую лазил?
     Хорошим мужиком оказался. И правда, кому-то из знакомых в милицейское 
министерство при нем позвонил, сказал-подчеркнул, что бывший герой Кантария за 
крестного сынка просит. И протекцию в переезде с Оки на Москву-реку в итоге оказал. 
Начинал же Егоров с дежурства на перроне пригородных поездов Курского вокзала, пока 
не добрался до своей сакраментальной фразы:
     - Гражданин, нарушаете...
     И такое вот трудное продвижение к трехкомнатной квартире и к капитанскому званию 
перед выходом на милицейскую пенсию царенок чуть ему не порушил. Собака 
Баскервиллей в Царь-колоколе? Почему? Зачем? Фразу ведь только знал, что надежно 
кормила, как папаню боевого рассказ о чужом подвиге. О чужом, хотя сам творил не 
меньший - рейхстаг с автоматом брал.
     Нарушений на Красной площади, вообще-то, вагон и маленькая тележка. Баба чокнутая; однажды пивную бутылку в мавзолей захотела бросить. Это уже ЧП. Вообще-то, поменьше 
все. Кто-то шумнул - позвал в голос затерявшегося мальчонку. Не лес, однако. Дитятко 
швырнуло на мостовую обертку от «жевалки». А один узбек, раздолбай, надо же, закурил. 
Егоров взял того по-своему вежливо, но цепко, до синяков на сгибе, за локоток и повел, покорного и обмякшего, к Лобному месту. «Убивать, да?» - вежливо полюбопытствовал 
узбек и заранее загорюнился. И, кажется, замолился. «Отпустите, пожалуйста, - что спутник 
по орбите кружила жена бая-раздолбая, - отпустите, а? Денги дам, сколько хочешь, а? Нам 
вечер на поезд надо». Егоров невозмутимо вел да вел нарушителя через площадь, в ногах тот тяжелел, и толпа вокруг собиралась недоумевающая, да что же это. Произвол полицейский 
или лицо кавказской национальности, но в тюбетейке?
     Егоров привел узбека и с ним еще с сотню зевак к знаку у входа на площадь, на 
котором по-русски да по-английски сообщалось, что на Красной площади не курят. 
И сказал, локоть отпуская: 
     - Гр-ражданин, на Кр-расной площади не кур-рят. По-р-русски сказано. 
Пр-рочтите. Запомните. Не нар-рушайте, - и козырнув, ушел опять на площадь. 
Человек запыхтел-запыхтел и стал просить у окружающих валидольчику. Кто-то про 
казус такой прознал, по начальству, естественно, доложил. Егорова почти сразу 
перевели на пост к Царю-Колоколу, и никто не знал, повышение это или наказание. 
С одной стороны - ответственность за центральность местоположения, а с другой - 
тишина и никаких нарушений. Хоть сам нарушай. Смену сдал - смену принял. Потом 
он и без подсказки осознает, что сладкая каторга. Когда-то работалось в горячем цеху на шоколадной фабрике. Очень даже не сладко. И пот, что мыло. Однако, создатели толпы 
Красной площади не нужны. Козлудоевский как бы походя, заметит ему, что толпа по 
нынешним временам непредсказуемей кобры. Та предупреждает, сколько-то, 
раскачиваясь. Эта же жалит сразу. Толпа есть подлинный метроном любого строя. Зато 
объявился Блонди. Блонди, которого обидел чем-то Кремль. Хозяина, получается, 
отнял. Но пес, не молод уже, такой игры не понимал.
     - Кремль есть Кремль, - сказал полковник про пса, - и лишние собаки ему не нужны...
     Те, кто стоял близко, хохотнули. Полковник смеха в свой адрес не принимал и потому 
смех закруглил:
     - Я сказал, что сказал. Вы понимаете, как понимаете. А я не понимаю вас. Так что 
понимайте меня.
     Нельзя было находиться собаке в Кремле. И ни от кого помощи в поиске теперь не 
дождаться. Сочувствия тоже. И плошка с кормом на месте, и матрасик валялся. И 
недоумевалось даже, как службисты такое глазом наметанным не выделили. Или 
выделили?
     - Блонди! - Еще надеялся он, - Блонди!
     Он увидел пса неожиданно - у входа в парадный подъезд здания Сената, где 
размещались президентские службы. Там его только не хватало. Блонди лежал у черного «Мерседеса» и явно охранял его. На этой сияющей тачке ездил генерал со звездочкой Героя. 
За Афган. Или за уменье с министрами выпить. Это он брал в октябре Белый и делал его 
черным. От гари и позора расстрела у мира на виду. Пес, увидев Егорова, шевеленьем 
обрубка хвоста порадовался, но и только. Как лежал, привалясь на бок, так и лежал, кого-то выжидая. Неужто, генерала? И на зов не откликался. И собаки, получается, могут предавать. 
Или - наоборот? Только собаки и не умеют это...
     - Ваша собака? - По возможности строго, спросит Егоров у водителя в погонах старлея, 
и тот удивится:
     - С чего бы? Пришла - и лежит, - и добавит смешливо. - Штрафовать хочешь? Слышишь, лейтенант ? Вот выйдет сейчас генерал, ты его и оштрафуй, Я тебе разрешаю.
     Хамло водиловское! Мудиловское! Щас получишь полный расчет!
     - А что идея, старший прапорщик! На твой совет сошлюсь, и оштрафую. Водила-мудила, дескать, приказал тебе раскошелиться. Сам, дескать, везде берешь, а с ним - ни-ни, не 
делишься. Непорядок!
     - Да я ведь шучу, - испугался водитель. - Шуток не понимаешь, товарищ начальник?
     - Шутки, прапорщик, понимаю. Быдла не люблю...
     - Блонди, к ноге! - Еще раз испытает он свою власть, но собака опять обрубком хвоста повиляла, но не послушалась. Значит сыскала. Хорошая собака у плохого человека. Собака 
палача. Искалеченная собака сволоча.
     - Господин генерал, - обратится он к генералу, когда тот выйдет из подъезда президента 
и усядется в машину, - разрешите спросить по касающемуся делу?
     - Обращайтесь, - генерал, подняв любопытными дужками бровки, улыбчиво посмотрел 
на Егорова. Этакое лицо выпивохи, заводилы кампаний и анекдотчика,
     - Странный такой вопрос, господин генерал. Заранее извините. Ваша, собака?
     - Какая еще собака?
     - А вот она. На вас смотрит.
     - А-а, - еще больше обрадуется генерал, - Так Теджен же это. Тедже-ен, ты, что ли?
     Блонди-Теджен завилял хвостом и застонал от усердия.
     - Милой мой, откуда ты тут, соратничек?
     Он даже выйдет из машины, наклонится к псу, пощекочет его под ошейником и скажет, выпрямившись:
     - Не моя, брат, собачка, не моя. Сдайте кому-то желающему.
     - Извините, не пойму, товарищ генерал. Знаете же? Имя подтвердили?
     -Ну и что с того, что знаю? И меня каждая собака знает. Но я с ними не лаю. Не моя. Полковника одного собака. При мне служил порученцем. С Афгана собаку эту возил. Там 
ее и ранило еще в щенках. Пулей кость обломило. Добрая в целом собачка-то. Вы ее себе 
и возьмите. Радостной доброты собака. Рекомендую.
     - Извините, а где хозяин сам? Ему бы и вернуть.
     - Не удастся, служба. Не удастся. Вне поля зрения тот. Изменил мне. Изменил строю. И системе. Ушел по ту сторону баррикад. Ясненько? Я его от суда в Сибирь загнал. В Сибири 
он сейчас где-то. И не полковник. В майорах. Не до собаки ему. Самому бы дураку там, в 
тайге, не взлаять. Понятно? - Он даже рукой взмахнул. - Ну, извини, заговорился. Некогда 
мне. Вот запомни, что собаку зовут Теджен. И владей, не сомневаясь. Не молода, конечно, 
но…
     Блонди-Теджен- Рокферрел стоял на всех трех перед задней дверкой машины и ждал, 
когда эту дверку перед ним откроют. Не открывали.
     - Гражданин генерал, а почему бы, извините, еще одно мгновение, извините, больше 
случая поговорить не предоставится, а почему бы вам эту собаку, заслуженную такую, с 
наградой нежелательной за вашу сволочную войну, не желается вам лично на дачу свезти, 
а потом разжалованному в знак бывшей дружбы не переправить?
     Его опять непостижимо заносило, и он осознавал, что заносит, невесть куда заносит, но 
не мог молчать, как Лев Толстой, зеркало русской революции в начале века. Может, 
думалось сейчас, черный Белый дом и прыгающие танки, что палили по приказу этого 
поца по зеркальным окнам прямой наводкой, и есть революция? Революция неверия в 
былую веру.
     - Ты, офицер, милицейская косточка, допрашиваешь меня, что ли? - голос генерала 
набирал металл, но глаза все еще светились показушной доброжелательностью. - Я же так 
тебе вломлю за допрос на таком вот месте, что...
     - Заткнись, чувырла, - прорвало вконец Мелитона Егорова. - Ты, херонос, почему 
нарушаешь?
     - Что нарушаю? - генерал удивился не тому.
     - А вот что! Харкаешься на святой земле, - он смачно и прицельно сплюнул на 
генеральский ботинок. - Сморкаешься, курва! - Пальцем ноздрю зажав, выжал туда же и 
это содержимое. - И вообще мусоришь!
     - Йа? - удивлялся засморканный генерал теперь не надуманными бровками. - Ну ты, 
штрафная рота, дайошь!
     Егорову мордовороты закручивали руки за спину. И среди всех этих служак был 
почему-то и Козлудоевский, в этот раз - в форме...
     - Р-рылы, - кричал Егоров, - не я нар-рушаю! Не я! Нарушают те, кто собачью любовь 
запросто, что людей убивают!
     - Господин генерал, - скажет Козлудоевский просяще, - не в себе человек, не в себе. Мы разберемся. Мы, правда, разберемся. И с ним, и с собакой. Больше их тут и на понюх 
табака не будет!
     - Нар-рушаете,- рычал, вырываясь из цепких рук службистов Мелитон Егоров. 
- Нар-рушаете. На Кр-расной площади не кур-рят. И не кур-рвят.
     - Ладно, - улыбчиво протянет генерал, - я претензий к нему не имею. Не в уме, что ли? 
И все равно служит? Что мне, с такой рязанью счеты сводить ? Сам рязанский, и 
рязанских уже по говору различаю. Я нынче добрый. Смотрите теленовости. Земляков 
сегодня не обижаю. Не было тут ничего. Поняли? А то еще сообразите делать из меня 
покушение, А собачку... собачку куда-нибудь устройте. Хорошая была собачка. Адью...
     И уехал. Теджен по мере своих возможностей валко бежал за машиной. Неведомо откуда взявшиеся мордастые качки бежали за собакой. Люди какие-то собирались. Ну да, 
экскурсионный день. Егоров растирал запястья и смотрел, как Козлудоевский прячет его 
пистолет в своем кармане. Но стояло в памяти одно. Как старлей, холуй вонючий, перед отбытием носовым платком обтирал туфель генерала.
     - Ладно, Егоров, Ладно. Опять толпу собираешь. Да ты, вглядись, провокатор же. В 
Израиль уезжать не собираешься? Выслуживаешься за тридцать шекелей, что ли? Ты сам
себе приказ подписал. Не было ничего, так не было. Но доложить-то полковнику обязан. 
Нам генерал указ. Мы памятливые. Нам положено быть памятливыми. И скажи мне 
теперь, такая у меня задумчивость, почему ты приблудную к отделению собаку привел 
на территорию Кремля? Заселил в святыню, и... Или святыня евреям один фуй? Поступила 
на тебя жалоба. И почему, спрашиваю, бгатишка, собаке своей дал кличку любимой 
овчарки Гитлера? Не знал? А я почему знаю? Вчера прочел. Ты знаешь, что Гитлер 
пробовал на Блонди яд, которым отравил Еву. В этой ас-со-ци-а-ци-и нам с тобой 
разобраться очень даже надо.
     - Теджен, - кричал тем временем в пространство Егоров, -Теджен, к ноге!
     Собака бежала к нему через присыпанные снежком поляны. Бежала, имея право 
оставлять следы. Пусть даже такие вот странные. Бежала, что танцевала. К нему. И только 
к нему. Ах, ты, радость, ты моя. К нему, «мильтону» по имени Мелитон, бежала.
     На пенсион, думал он, идя к собаке, уеду с ней в Рязань. Сейчас и в Рязани колбасы не 
меньше, чем в Москве. Были бы только деньги. И улицы от гадов в погонах попросторнее.
     Но каждый день, каждый день, каждый день на улицу выходят новые и новые рязанцы, 
чтобы пополнить стройные ряды марширующих под сурдинку москвичей. И он с 
трехногим Блонди пошагает им навстречу. Не исключено, что пошагает. Разные 
случаются завороты. В кишках, в истории, в извилинах... 

=============================
===============