.
ГЛАВА I. 
В Петербурге до 1898 года. 
(Смерть Александра III, культуртрегерская деятельность на Путиловском заводе, арест). 

     В конце 1893 года молодым врачом, только что получив диплом, выехал я из Киева в Петербург. 
     Мало отрадных воспоминаний увозил я с собой из Киева. Моя гимназическая и университетская жизнь протекали в тяжелые годы царствования Александра III. 
     Гимназия переживала в мое время (1877 - 1887 год) расцвет классицизма; нас душили латынью и греческим; знания нам преподносились в таком виде и при таких условиях, что собственно мы ничему в гимназии не обучались. 
     Но это было бы еще с полбеды; главная же 6еда состояла в том, что это была не воспитывающая ум и дух школа, даже не просвещающая - это было чисто бюрократическое учреждение ведомства Министерства Народного Просвещения. Меж учениками и начальством существовали самые сухие, бездушные, чиновничьи отношения. За всю мою гимназическую жизнь ни одного теплого чувства не возбудил во мне ни один из многочисленных преподавателей моих, ни одного радостного воспоминания ни один из них не оставил. 
     Были некоторые учителя, в которых, казалось; чувствовалась живая душа, живое отношение, - но это никакого влияния на наши взаимные отношения не имело. Наоборот, чем лучше был учитель, тем дальше держали его. или он сам держался от учеников, тем меньше имел к ним отношения. Вся внутренняя жизнь гимназии, все сношения с учениками находились в ведении инспекции: инспектора с многочисленными педелями, надзирателями, классными наставниками. И все их отношение состояло лишь в том. что они надзирали; надзирали в гимназии, надзирали на улицах, даже дома. 
     Тяжелое время! Мрачное время! Для меня его тяжесть усугублялась еще антисемитизмом, ибо это было время самого сильного расцвета начальственного, правительственного антисемитизма. 
     Помню в 3-м, кажется, классе, когда я после летних каникул вернулся в гимназию, - я на перекличке узнаю, что я уже не Виктор, а Вигдор. Это был результат циркуляра из министерства, предписывающего, чтобы евреи именовались не христианскими, а своими еврейскими именами; и вот, в одной из моих бумаг нашли прописанным в скобках это имя, которым меня никогда никто не называл - вписали его мне. Тоже проделали и с другими, евреями. Понятно, эта наша метаморфоза послужила среди товарищей по классу поводом для насмешек; а так как ни мне, ни товарищам-христианам не были известны те глубокие политические цели, которые преследовал упомянутый циркуляр, то мы все объясняли его лишь желанием начальства поощрять эти насмешки. 
     О! этот антисемитизм, раздуваемый среди гимназистов сверху! Как он отравил мою гимназическую жизнь! 
     Не было простого, доверчивого отношения к товарищам! Вечно настороже, вечная боязнь насмешки! 
     И в этих злых, чужих стенах гимназии протекло много больше половины моего детства... 
     И потому не радостным теплым светом веет от всех моих детских воспоминаний; нет! тяжелым кошмаром давит их и до сих пор это громадное казенное здание с длинными коридорами, вечно подстерегающие педеля, надзирателя и все это начальство, тебя только терпящее, относящееся к тебе со скрытой нелюбовью, норовящее обидеть, оскорбить тебя! 
     Как все это тогда ожесточало, как делало больно, как тяжело давило детскую душу! 
     И как же ненавидел я гимназию! С тех пор, как я получил аттестат зрелости и вышел из здания гимназии, - ни разу не переступил я порога его. И это несмотря на то, что в течение целого ряда лет я ежедневно проходил мимо. 
     И теперь я с тем же чувством, как и в 1-й день своего освобождения, посылаю проклятия этому учреждению 
сгубившему мое детство, отнявшему у меня самое счастливое время жизни. 
     Студенчество тоже мало светлых воспоминаний оставило во мне. 
     Оно протекало во время все усиливающейся реакции (с 1887-1893 г). В 86 г. была введена форма, с моим поступлением в 87 г. введена была % норма для евреев, - от устава 63 г. остались лишь воспоминания; университет сильно напоминал гимназию; такие же педеля везде, субинспектора; следящие за студентами. В первые годы моего студенчества у нас в Киеве было особенно мрачно, так как только за 2 года до моего поступления, в 1885 году, Киевский Университет пережил знаменитые в свое время 
т. н. юбилейные беспорядки (во время университетского юбилея). Тогда уволили всех студентов и принимали обратно с большим выбором; самых живых, интересных, понятно, не приняли, и Университет был надолго успокоен». Никаких революционных организаций я среди студентов тогда найти не мог, хотя не только не избегал этого, но даже искал. Если они и были, то, очевидно, были загнаны в самое глухое подполье. Была только еврейская национальная студенческая организация, но занималась она исключительно взаимопомощью. 
     Только к концу моей студенческой жизни, когда я уже был на 5-м курс, началось в университете некоторое оживление; студенчество начало организовываться; появились кружки; кружки эти, главным образом, занимались чтением; тот, в который попал я, читал, помню, «Рабочий вопрос» Ланге. 
     Но успели мы собраться только несколько раз: лекции закончились; пришла холера, в борьбе с которой я студентом 5 курса принял участие. 
     А затем экзамены. 
     И вот, я получил диплом врача и еду в Петербург. 
     Точных планов на счет будущего у меня не было; 
определенных политических убеждений я не имел; за все время студенчества из «нелегальных» книг я прочел только 2-3 случайно попавшиеся мне брошюры. 
     Одним из первых серьезных толчков, имевших на меня влияние, был начинавший тогда будировать легальный марксизм. 
     Со смутным еще представлением о марксизме, но с вполне. определенными симпатиями и интересом именно к рабочему вопросу; с полным незнакомством по части программ и разновидностей наших революционных партий, но с непреодолимым стремлением принять участие в борьбе, - ехал я в Петербург. 

*       * 
* 

     Это было как раз время, когда захворал Александр III. 
     На одной из станций, помню, наш поезд задержали дольше обыкновенного; кондуктор с жандармом обошли все вагоны, заперли все окна и двери, выходящая налево и запретили отворять их: 
     Александр III ехал лечиться. 
     Вскоре Александр III умер, на престол вступил Николай II, и целым роем зароились среди всех слоев населения всевозможные «несбыточные, бессмысленные мечтания»: точно исчезла вся и всех давившая тяжелая пята. 
     И первые дни нового царствования, казалось, были и основания для этих «мечтаний». Обыватель видел то, чего ему так страшно хотелось. С восторгом и радостью ловили всякие слухи, сулившие перемены в режиме; доказательства этой грядущей перемены видели во всех и всяких мелочах: «Государь ходит пешком без свиты по Невскому!» 
     Передавали, как факт, что видели, как Государь зашел на Невском в магазин и купил перчатки и этим слухом жил весь Петербург, о нем говорили везде и повсюду... 
     И понятно, почему все это казалось столь лучезарно новым: ведь  Александр Ш никогда без конвоя и свиты не показывался и видеть его можно было только сквозь частокол штыков и цепь шпионов. 
     А затем пришла и свобода Николая II. 
     Я был в той толпе, что окружала экипаж Государя, когда он с молодой женой ехал из Казанского Собора в Аничкин дворец; экипаж без конвоя медленно двигался среди шумной, радостно возбужденной толпы; только впереди маленький отряд конной гвардии прокладывал ему путь; народ восторженными криками встречал новобрачных, чуть не на подножки экипажа вскакивали. 
     И об этой картине вспомнил я несколько лет спустя, когда 9 января 1905 года очутился в такой же толпе,, на том же Невском: это было сейчас же после залпа в народ у Зимнего дворца... 
     Другие были здесь возгласы, другие крики! 
     Но и тогда уже очень скоро увяли эти надежды. 
Действительность быстро рассеяла все эти бессмысленные мечтания. 
     И пошло все по старому; если еще не хуже. 

*       * 
* 

     Первое время моей жизни в Питере (94-95 годы) я больше присматривался, искал интересных знакомых и много занимался медициной. 
     Вскоре мне удалось стать близко к рабочим: я вошел секретарем в т. н. библиотечную комиссию «Общества помощи в чтении больным и бедным». 
     Это было легальное общество, председателем которого в то время был П. Ф. Лесгафт. 
     При обществ были 2 комиссии: одна по устройству народных чтений, другая по организации библиотек. Во 2-ой «библиотечной», - собиралась компания молодежи, почти исключительно марксисты, которая, выработав для себя т. н. инструкцию, совершенно обеспечивающую ей самостоятельность, - занялась, главным образом, организацией библиотек в рабочих кварталах. 
     Когда я вошел в эту комиссию, у нас было уже 3- 4 библиотеки. Я еще с 3 членами комиссии взяли на себя заведование библиотекой на Путиловском заводе. 
     Библиотека была очень бедная и не столько вследствие недостатка в средствах, сколько из-за поразительно ничтожного, бедного каталога книг; разрешенных для такого рода библиотек. Помимо ограниченности числа разрешенных книг требовалось еще иметь в библиотеке только то именно издание, которое указано в разрешены. Если указано издание 90 года, то это еще не значило, что можно иметь издание 91 года. 
     Это страшно затрудняло оборудование библиотеки, приходилось разыскивать нужные издания у букинистов или... вырывать обложку с годом издания. 
     С громадным удовольствием занялся я этой библиотекой и особенно выдачей книг посетителям; все самые живые; интересующееся из рабочих вскоре. начали посещать нашу библиотеку, и таким образом мы постепенно создавали себе знакомство, связи. 
     Кроме библиотеки мы вскоре в этом же районе начали устраивать и народные чтения. Для первого чтения мы достали небольшой волшебный фонарь, чтеца, певицу-любительницу; помещение нам уступило общество потребителей - это была небольшая, темная столовая. Мы вывесили объявление, - приехали в назначенный день; установили все - и ждем... Публики нет - лишь 2-3 мальчишек. Тогда мы вышли на крыльцо и стали зазывать рабочих с тракта ; набрали человек 20-30. Но на следующее воскресенье « уже зазывать не пришлось: постепенно публика полюбила / чтения, и уже узнавала нас на улиц, когда мы с фонарем шли целым отрядом от конки к столовой. 
     Относительно выбора произведений для чтения мы были еще боле стеснены, нежели для библиотеки. Те  несколько книжек, которые были разрешены; понятно, совершенно не могли удовлетворить потребности аудитории. Кроме, того не позволялось даже выпускать ничего из разрешенной книжки, чтобы таким образом не создавать «тенденциозных, опасных» впечатлений. Пришлось искать средств против этих суровых, совершенно лишающих нас возможности что-либо делать, правил. Устраивались мы так: у лектора было 2 экземпляра; по одному со всевозможными вставками; выписками - он читал, - другой же в полной неприкосновенности имел на всякий случай... 
     Число посетителей наших чтений все возрастало; мы вошли в соглашение с администрацией завода, которая уступила нам для чтений одну из мастерских с электрическим фонарем; раздобыли мы и настоящих певцов, музыкантов, и, я помню, незадолго до моего ареста в громадном, залитом электричеством помещении несколько сот рабочих слушали очень хорошего чтеца, читавшего «об Англии». Здесь же был один из директоров; он был очень доволен; благодарил нас, но находил, что лектор слишком долго и подробно говорил о 8-часовом рабочем дне. 
- «К сожалению, мы не имеем права ничего выпускать из разрешенной начальством брошюры!» - ответил ему распорядитель... 
     После моего ареста все это было уничтожено, раздавлено. 
     Эти блуждания с рабочими вокруг да около; они меня вскоре перестали удовлетворять; они меня стесняли, оскорбляли: все настойчивее чувствовал я потребность говорить с ними просто, ясно; говорить все, что думаю, все, что знаю, - и я видел; что именно этого они просят, ждут. 
     Я наметил себе среди своих знакомых по библиотеке рабочих группу человек в 10-12 и решил сойтись с ними ближе и встречаться в таких условиях, где мы могли бы разговаривать не намеками, аллегорией, с опаской, - а откровенно, на чистоту. 
    

Ни в какой организационной связи, ни с какой революционной организацией я в то время (1897), не состоял - да и не хотел вступать. Тогда много было арестов, я постоянно слыхал о провалах, предателях и думал, что гораздо лучше в этом отношении партизанская тактика. Если я работаю один, - я завишу только от себя, - а вступив в организацию, я уже завишу от неосторожности совершенно мне неизвестных людей. Да и та работа, которую я хотел делать, работа пропагандиста, не требовала, казалось мне; организации; так как я не нуждался ни в чьей помощи. 
     Но в это время, когда я уже все почти подготовил, случилось одно происшествие, разбившее эти планы и имевшее громадное влияние на всю мою дальнейшую жизнь. 
     Одна знакомая курсистка обратилась ко мне с просьбой предоставить мою квартиру пропагандисту для занятие с рабочими. Я с удовольствием согласился, так как прежде; чем самому заняться этим делом, хотел ближе присмотреться, как это делают другие. 
     В ближайшую субботу пришло ко мне человек 10 молодых парней; это были рабочие Колпинскаго завода. Я жил тогда в ротах Измайловского полка и они должны были проехать из ст. Колпино по железной дороге до Петербурга, затем бежать ко мне от Николаевского вокзала - все это для того, чтобы поговорить часа 2 с человеком, которому верят и от которого рассчитывают услышать слово правды. 
     Пришел на занятия и пропагандиста, молодой студент. Читали вслух статью из «Нового Слова» - тогдашнего органа легального марксизма; часто останавливались; студент давал очень толковый объяснения; рабочие слушали с интересом, внимательно. По окончании занятий некоторые остались посидеть еще, и я с ними ближе познакомился.
     Они пришли еще раз в следующую субботу; в 3-ю субботу меня предупредили, что собрате отложено, и я созвал у себя легальное заседание группы, заведующей путиловской библиотекой; пригласил я также и только что утвержденного градоначальнике и нового попечителя библиотеки - начальника конторы путиловского завода. 
     И вот, когда около 12 часов ночи мы, кончив наше заседание, стояли, прощаясь, в прохожей, раздался звонок и явилась полиция. 

*          * 
* 

     Они ввалились все сразу: пристав, жандармский офицер, еще какой-то полицейский офицер, городовые, несколько подозрительных личностей в штатском, дворники, а в открытую дверь по лестнице, виднелись еще городовые и другой народ. 
     И сразу стало душно, шумно, противно. 
     - «Вы д-р М.?» - спросил меня пристав. 
     - «Я!» 
     - «По предписание охранного отделения я должен произвести обыск у вас и у тех, кого у вас застану». 
     Я потребовал предъявления этого предписания, но он заявил, что, так как это его участок, где все его знают и должны знать, то предписания ему показывать не нужно. Никакие рассуждения и протесты не помогли, и он приступил к обыску. Гостей моих всех обыскали, затем отправили в участок и в ту же ночь у всех их произвели обыски на дому и те, у кого находили хоть одну нелегальную книгу, арестовывались. Даже у начальника конторы Путиловскаго завода, отставного полковника, человека самого «благонадежного», - до того благонадежного, что градоначальник утвердил его попечителем нашей Путиловской библиотеки, т. е. признал возможным доверить ему надзор за ней, - даже его продержали несколько часов в участке; а затем произвели обыск у него на дому. У меня искали очень тщательно: не только постель перерыли, но даже золу из печи повыскребли; особенно старались и усердствовали господа «понятые». пристав, руководивший обыском, то и дело умерял их усердие; он лично был настроен добродушно. Встречая какую-нибудь книгу по социологии или политической экономии - а особенно нелегальную книжку (их у меня оказалось 3-4) он тяжело вздыхал. 
     - «И охота Вам заниматься такими вещами», - сказал он мне по окончании обыска - «когда перед Вами такое широкое и интересное поле занятий, как медицина? У меня сын в Медицинской Академии» - пояснил он мне свое сочувствие. 
     Я поинтересовался узнать, что он намерен проделать со мной, но оказалось, что это зависит от «полковника», который должен сейчас прибыть. 
     Часов около 3-х явился «полковник». 
     - «Вы меня арестуете?» - спросил я его, когда он прочел протокол обыска. 
     - «Да! приказ таков. Куда Вы предпочитаете, в охранку или в Дом Предварит. Заключения?» 
     Мне эти названия ничего не говорили. 
     - «Какая разница?» - спрашивал я его. 
     - «Видите ли, в охранке, пожалуй, лучше, но в Доме Предварит. Заключения больше почета!» 
     «Ну, я таким путем почета не ищу». 

*         * 
* 

     Уже сватало, когда, попрощавшись со старушкой, услуживавшей мне и очень удрученной всей этой историей, я вышел на улицу в сопровождении целого отряда окружавших меня городовых. 
     Мы пешком направились в ближайший участок, 
     В то время такие зрелища были еще не столь часты, и немногочисленные обыватели, встречавшиеся нам; с удивлением и любопытством всматривались в нашу процессию. Они наверное и не подозревали, как «серьезна» была вина преступника, эскортируемого с такими предосторожностями. 
     В участке я еще застал своих гостей, измученных бессонной ночью, взволнованных предстоящим заключением. Мы едва успели поздороваться, как меня опять увели. На этот раз я уже поехал с околодочным в охранное отделение. 
     Помещалось оно, кажется, на Гороховой. Отвели меня в камеру и заперли. Это была маленькая комнатка с кожаным диваном, стулом, столиком. Но не успел я прилечь отдохнуть; - как меня опять вывели и повели на допрос в кабинет к «самому» начальнику Петербургского охранного отделения, полк. Пирамидову. 
     Это была первая моя встреча с охранным отделением; 
тяжело врезалась она в мою память и не забыть мне ее. 
     В большой комнате за письменным столом сидел высокий, бледнолицый человек с длинной рыжей бородой; в жандармском мундир. Когда меня ввели, он очень любезно поклонился мне, предложил сесть и подвинул портсигар с папиросами, чашку чаю. 
     - Ну-с, господин доктор, рассказывайте!» 
     - «Что рассказывать?» 
     - А все! Все подробно, откровенно!» 
     - «Но, что же все?» - Я действительно не знал, что собственно ставится мне в вину; за что меня арестовали? 
     О двух посещениях рабочих я совершенно забыл и думал, что здесь произошла какая-нибудь ошибка или же все это из-за моей работы на Путиловском заводе, каких-нибудь случайных разговоров, знакомств. 
     -  «Так-с»! говорит жандарм. - «А скажите; пожалуйста, зачем к Вам ходят рабочие из Колпино?» - и при этом инквизиторский взгляд. 
     - «Какие рабочие?» спрашиваю я в изумлении. 
     - «Вот как! Значить, Вы не желаете говорить: значит, Вы против правительства!» 
     Я молчал; я узнал то, что мне нужно было, и успокоился: дело не могло быть серьезным. 
     А он продолжал. Мое молчание он счел за раздумие и потому, решив наддать, он начал говорить о еврейском вопросе. 
     - «Почему так много евреев среди социалистов? И совершенно напрасно занимаются евреи социализмом: этим они страшный вред приносят своим единоверцам, так как именно этим обусловливаются все правительственные мероприятия против евреев». 
     Я молчал. Что мог я ему сказать на это? или правильнее, - что понял бы он из того, что я мог бы ему возразить ? 
     А он, поощряемый моим молчанием, решил УСИЛИТЬ натиск, решил оскорбить. 
     - «Впрочем, это понятно, почему среди еврейской интеллигенции так много социалистов, ведь у Вас нет ни религии, ни отечества». 
     На этот раз он своего добился; я, еще совершенно неопытный в разговорах с такими господами, рассердился. 
     - «На счет религии мы оставим, об этом долго было бы разговаривать; - но на счет «отечества», так ведь те, кто делают то, что Вам не нравится, именно из любви к отечеству это делают. Они, может быть, по Вашему мнению ошибочно, но именно этим думают принести пользу отечеству». 
     Вероятно, редко, кто с ним вступал в беседу, или же он хотел узнать ближе, кто я, и потому он не унимался и начал доказывать, почему это ошибочно. - «Вы думаете, почему я жандарм? По убежденно!» 
     Я выразил по этому поводу некоторое изумление, - и сказал, что до сих пор я не предполагал этого. 
     Ему это не понравилось, и он начал рассказывать о каторжном труде жандармов. 
     Действительно, было уже 5 часов утра, а его поминутно звали к телефону, он получал какие-то донесены, отдавал приказания. В эту ночь (10 января 1898 г.), как я узнал впоследствии, он произвел громадную облаву, сделал около 100 обысков и арестов. 
     - «Ну-с, расскажите же все подробно!» закончил он наконец. Я только улыбнулся. 
     - «Мне Вам нечего рассказывать!» 
     Это его взорвало. Он увидал, что ошибся, что даром потерял на меня так много времени. 
     И, рассердившись, он сказал то, чего я долго потом в тюрьме не мог забыть. 
     - «Вы улыбаетесь?! Хорошо! Посидите в тюрьме и улыбаться перестанете! Вам весело там не будет!» 
     Он позвонил и меня увели в мою камеру, а через 1/4 часа пришли и опять куда-то повезли на извозчике. 

*          * 
* 

     Был уже 6-ой час утра; город уже просыпался, когда я с полицейским офицером сели в сани и поехали. Куда он вез меня - я не знал,. а он мне не говорил. Остановились мы у каких-то ворот; позвонили, открылась маленькая калитка; мы зашли в длинные ворота, опять двери, звонок; мы в коридоре, подымаемся по лестницам, по переходам и подходим, наконец, к старику, сидящему в коридоре за маленьким столиком. 
     «Получайте арестанта!» - сказал мой спутник. 
     Меня записали, обыскали еще раз, отняли часы, деньги, ножик, подтяжки и опять повели по лестницам; переходам, мимо целого ряда дверей с номерами; остановились мы у № 133. Шедший со мной надзиратель загромыхал ключами и открыл дверь. 
     - «Это будет ваша камера!» - сказал он. 
     Я вошел. Он захлопнул дверь; опять загромыхал ключами. Затем щелкнул раз, другой, - и я остался один. 
     Первое, что я почувствовал - это радость, что; наконец, я один и меня оставили в покое. 
     Я сделал несколько шагов по камере и осмотрелся: 
маленькая конура, длиной шагов 6 , шириной шага 3; железная дверь с круглым окошечком; у стены койка, против нее столик, привинченный к стене и сидевшие; в углу отхожее место и водопровод, высоко - маленькое окошко с решеткой; пол 
каменный. 
     Так вот, она моя настоящая квартира! На какое время? Сколько 
я в ней пробуду? Недели? Месяцы? Годы? Об этом я не имел решительно никакого представления. Хотя я знал, что никаких серьезных преступлений за мной не было, но я в то же время совершенно не имел никакого представления о процедуре политического процесса, ареста; я еще ни разу не сталкивался с сидевшими в тюрьме и, в общем, все представлял себе много хуже, чем оно оказалось впоследствии. Но в данный момент меня это мало беспокоило. 
     Единственное, чего я желал, это чтобы меня не тревожили и, бросившись на койку, я с облегчением вздохнул...