.
ГЛАВА I I. В тюрьме. 

     И потекла тихая, однообразная тюремная жизнь. Однообразное и почти полное отсутствие впечатавши приспособляют к себе психику заключенного: сжимается содержание желаний; пропадает перспектива, маленькие обстоятельства, незначительные события вырастают до степени серьезнейших; важных происшествий. Приход надзирателя не в очередь, шум неурочный, нечаянная встреча с товарищем заключенным - страшно волнуют, возбуждают. 
     Самым серьезным, важным событием в жизни дня была прогулка. Не только потому, что во время прогулки приятно было походить на свежем воздухе - а воздух на прогулке казался мне поразительно освежающим, хотя гуляли мы на тюремном двор, со всех сторон окруженном тюремными постройками и ни одного деревца на нем не было, - интерес возбуждала прогулка, главным образом, открывающейся перспективой разнообразных возможностей, случайных встреч. 
     Гуляли мы, как я уже сказал, на тюремном дворе; 
здесь стояла небольшая башенка с балконом; от башенки радиусами расходились сплошные деревянные заборы, окруженные снаружи деревянной решеткой; таким образом получались закрытые сегменты длиной в 13 шагов, куда нас из башенки впускали, в каждый по одному, через маленькую дверку. По балкончику башенки во все время прогулки ходили гуськом 3 надзирателя. 
     Все было до мельчайших деталей предусмотрено, чтобы заключенный, как во время самой прогулки, так и при переходе из камеры во двор и обратно, - не только не встретился с товарищем, но и не видал его: не выпускали из камеры, пока предыдущий не заворачивал за угол коридора; предыдущий на всякий случай был уголовный; на прогулке не помещали политических в соседние сегменты и т. д. Но все же всякая прогулка всегда что-нибудь давала: прочтешь на заборе какую-нибудь надпись, получишь записку, переброшенную из дальнего сегмента, а то и просто из окна камеры и т. п. 
     Так же и потому же полны были интереса путешествия раз в 2 недели в баню и к парикмахеру. Но несомненно самым интересным событием были свидания: они были эрой, от которой и до которой велся счет дней, - и не удачный визитер, не удачное свидание - отравляли всю неделю. 
     Из газет можно было получать только еженедельную газету  «Неделя» Гайдебурова; уж и не знаю почему, она тогда пользовалась доверием жандармского управления; хотя там в то время сотрудничал Меньшиков, но он еще тогда либеральничал. «Неделя» была единственной дозволенной щелью; через которую должны были приходить к нам вести о жизни за стенами тюрьмы. Но были и другие, недозволенные, нелегальные щели. 
     Первые дни моего заключения, вечерами, когда все стихало и я ложился на свою койку, я слышал, как ползут по стене тихие, осторожные звуки. Я улавливал их систематичность и понимал, что это разговор: вот, один спрашивает, другой отвечает... Я чувствовал, как живут эти мертвые стены, - но сам не мог принять участия в этой жизни, так как не знал азбуки для перестукивания. И это меня страшно раздражало. Кто они, мои товарищи по заключению? О чем ведут такие продолжительные разговоры? Быть может, это меня вызывают мои знакомые, привлеченные по одному со мной делу? И мы могли бы даже сообщить друг другу свои показания. 
     И я напрягал всю силу своей догадливости; чтобы как-нибудь открыть секрет, - но ничего не мог придумать, И так я бы и не узнал секрета, если бы мой сосед сверху. уголовный, догадавшийся по моим неуклюжим попыткам перестукиваться с ним, что я не знаю азбуки, если бы он однажды, - воспользовавшись тем временем, когда надзиратель нашего коридора был в дальнем отделении - не простучал мне по трубе, соединяющей наши камеры, всей азбуки; при этом он каждую букву выкрикивал так громко; 
что мне было слышно. 
     Азбука оказалась построенной но очень простому принципу, и я сразу же понял; в чем дело. 
     В моей тюремной жизни это было происшествие громадной важности: ожили и для меня страны, ожила тюрьма. Теперь, лежа ночью на койке; я уже не только понимал все то,  о чем повествуют эти тихие звуки, но и сам вскоре начал принимать участие в разговорах; я перезнакомился со всеми своими соседями рядом, сверху, снизу; знал - кто в чем обвиняется; на 5-м этаже сверху надо мною (я сидел на 3-м этаже) я нашел своего знакомого еще с воли, и по трубе для отопления; идущей снизу до самого верха; мы вели продолжительные разговоры и очень часто играли даже в шахматы. 
     Вскоре после этого мне удалось завязать переписку с одним из уголовных, убиравших наш коридор; он мне подбрасывал свежие номера «Нового Времени», «Петербургского Листка», сообщал сведения о тюремных событиях и предлагал даже переслать записку товарищам; я ему давал чай, сахар; по его просьбе писал ему стихотворения Некрасова и латинскую азбуку. 
     А однажды вечером; крадучись, вошел ко мне в камеру дежурный надзиратель и попросил медицинского совета для своих больных детей; в следующее дежурство он попросил книжку для чтения, и у нас установились такие хорошие отношения, что я понимал, что он готовь был оказать мне и серьезную услугу, если бы в этом явилась у меня надобность. 
     Так медленно, но настойчиво чрез незаметные щели жизнь просачивалась в то герметически, казалось, закрытое место, которым старалась окружить заключенного администрация. 
     Чтобы не распускаться; чтобы легче было переносить заключение - я вскоре же установил для себя строгий регламент дня. Я заметил; что, если установить точно определенные часы для занятий отдыха, чтения, - то день проходить очень быстро, незаметно; и я разбил день на несколько «упряжек». В определенные часы вставал, в определенные ложился спать; в определенные часы занимался; изучал языки, в определенные читал беллетристику; определенное число шагов делал по камере перед сном. 
    

День, разбитый на такие упряжки, всегда проходил быстрее; когда я бывал в равновесии и строго соблюдал этот регламент, то один день был так похож на другой, что совершенно пропадало ощущение времени; и я часто не знал, сегодня это или вчера... Дни текли и тонули однообразной, бесконечной цепью, и с удивлением замечал я: вот опять понедельник, день свидания. 
     Но достаточно было в это однообразие врезаться какому-нибудь новому, непривычному событию, даже самому незначительному, и все шло прахом, - я уже не мог заниматься; равновесие улетало, я чувствовал, точно в бездну падаю; самые дикие, несбыточные планы, мечты беспорядочно теснились в голову, - и единственное, на что я бывал тогда способен, - это целыми днями читать какой-нибудь роман Дюма, а то просто лежал, уставившись в потолок. Так проходил день, два, три, пока мне удавалось, собрав все силы своей воли, снова замкнуть себя в размеренные упряжки; снова обретал я равновсие, и снова быстро, незаметно текли и тонули дни, недели. 
     На допрос меня вызвали только 1 раз, недели через 2 после моего ареста. Допрашивал жандармский офицер Леонтьев и тов. прокур. Кичин. И помню, этот последний, - маленький толстенький представитель «правосудия»; - произвел на меня самое отталкивающее впечатление; вел он себя много хуже, нежели жандарм. 
     Ему нужно было, чтобы я рассказал, кто именно послал ко мне рабочих и кто передал мне найденные у меня при обыск нелегальные книжки. И, вот, битых 3 часа этот господин неутомимо доказывал, забрасывая меня бесконечной рекой софизмов, общих мест, доказывал, что мой долг, моя обязанность совершить эту мерзость. 
     Чтобы сделать боле легким для меня это желаемое признание, он то сам уходил, оставляя меня наедине с жандармом, то усылал жандарма. Наконец, увидав, что ничего не удастся добиться, он отпустил меня, сказав, что, если я передумаю и соглашусь сказать то, о чем он спрашивает, то чтобы дал ему знать и он меня вызовет., 
И я рад был, что теперь это зависит от меня; я знал, что по своей воле я больше его не увижу. Только еще раз вызывал он меня по какому-то пустому поводу, да еще раз возили в фотографию снимать, а то я все сидел и сидел, точно забыли обо мне. 
     Кончилась зима, наступила и прошла весна, - а я все в той же камер, все тот же маленький клочок неба вижу из оконца и лишь по более энергичному воркованию голубей сужу, что весна на исходе, что лето близится. 
     Но вот и лето прошло, осень наступила с дождями и ланами, и мутнее стал клочок моего неба. За перестукивание меня перевели в 5-ый этаж, запрятали подальше; новая камера оказалась грязной; полной насекомых, - пришлось с ними вести ожесточенную борьбу, пока я ее очистил. А об освобождении ни слуху, ни духу. 
     Сам житель города; почти постоянно проводивший время в доме, на улицах, - я почему-то особенно тосковал по полю, свежему воздуху, лесу; я готов был куда угодно идти в ссылку, лишь бы не сидеть в этих 4-х стенах; месяц ссылки я тогда с радостью принял бы вместо одного дня заключения. 
     И только уверенность в том, что все это заключение наверное когда-нибудь кончится, что бесконечно оно длиться не может - эта мысль постоянно пребывала, теплилась в сознании - только она служила главным источником спокойного отношения к переживаемому. И вот, наконец, осенью а свидании мои родные сообщили мне, что хлопоты о моем освобождении под залог увенчались успехом, что скоро меня освободят. Понятно, ни в этот, ни в ближайшие дни я уже ничего не мог делать; прахом пошел весь мой регламент; и все это время, вплоть до дня освобождена, было самым тяжелым временем моего заключения. 
     А тянулось это бесконечно долго - почти 2 месяца. Однажды, в неурочный час зазвенели ключи у камеры. 
     - «Пожалуйте в контору!» 
     - «Зачем?» 
     - «Там прокурор». 
     Прокурор сообщил мне, что меня отдают отцу на поруки под залог, но что я немедленно должен выехать из Петербурга; что до окончания дела я могу поселиться, где угодно, но только за исключением университетских городов и фабричных местностей. 
     Из тюрьмы меня перевели в губернское жандармское управление и там выдали на руки отцу, приехавшему для этого из Киева. 
     В тот же день мы с отцом выехали из Петербурга. 
     Местом жительства я избрал город Бердичев, как находящейся на расстоянии 4-х часов езды от Киева, где жили мои родные и куда incognito я мог приезжать время от времени. 

<................>