.
ГЛАВА X I 

     Когда Евлалия Григорьевна услышала 3 звонка, она подумала, что пришел Семенов или кто-нибудь от него. Но когда она отворила дверь, она увидела Григория Михайловича. Сначала она, как говорится, не поверила своим глазам и вздрогнула, но когда (через секунду) она поняла, что это - воистину он, она похолодела: ей стало страшно видеть его. Она никак не думала, что он может вернуться так скоро, а поэтому и никак не была готова к встрече с ним. Первое, что почувствовала она, - это то, что она не может, никак не может видеть этого человека, но чувство это почти сразу покрылось другим и смешалось с другим: Григорий Михайлович стоял перед нею так дрожа, заглядывал ей в глаза таким мучительным взглядом и пытался улыбнуться такими мертвыми губами, что сердце Евлалии Григорьевны застыло и заныло. А Григорий Михайлович, не в силах сказать хоть одно слово, все смотрел на нее, и видно было, что этот взгляд каждую минуту готов спрятаться. 
     - Да... Да... - залепетала Евлалия Григорьевна. 
     - Это, значит, так... Ты... Ты заходи! Ничего! Ничего! 
- бессвязно говорила она, сама не зная, что значит это «ничего», и для кого она говорит это слово: для Григория Михайловича или для себя? 
     Григорий Михайлович дошел до двери в комнату и приостановился, как бы не зная: отворять ее ему самому или ждать, пока Евлалия Григорьевна ее откроет? Евлалия Григорьевна надавила на ручку, пропустила отца вперед и вошла за ним, опустив глаза. Она понимала, что сейчас надо обрадоваться, светло и счастливо поздороваться, обняться и поцеловать отца, сказать что-то очень приветливое и даже веселое, что надо начать двигаться быстро, говорить громко и оживленно, надо возбужденно метаться по комнате, не зная, за что взяться, что делать и что подавать. Но ничего этого она не могла: ее подавлял страх перед тем чувством, которое сразу появилось в ней, чуть только она увидела Григория Михайловича. Это была не ненависть, не презрение и не отвращение, но это было почти физическое желание, чтобы Григория Михайловича не было здесь, в этой комнате, и чтобы она его не видела. А он повернулся к ней, протянул к ней трясущиеся руки и очень смущенно, очень неуверенно сказал: 
     - Ну, вот! Ну, вот! Здравствуй! 
     Он обнял ее за плечи, слегка притягивая к себе, а она еле сдержалась, чтобы не отстраниться и даже чтобы не вырваться. Попробовала глянуть ему в глаза, но не смогла. 
     - Да, да! Да, хорошо! - пробормотала она. - Значит, кончилось? Освободили? Это, конечно, было какое-то недоразумение и... 
     Она заставила себя прикоснутся пальцами к его рукам пониже плеч, как будто этим прикосновением она хотела заменить объятие. Но, прикоснувшись, почти тотчас же отдернула руки и, стараясь не смотреть на отца, сделала шаг в сторону, словно ей было нужно пойти туда по какому-то делу, о котором она сейчас вспомнила. 
     - Ах, да! - спохватилась она. - Что же ты стоишь? Садись... То есть сними пальто, конечно! 
     Никто в квартире не видел, как он пришел, но уже через несколько минут все знали: его освободили. Перебегали из комнаты в комнату и сообщали друг другу новость. Но к Евлалии Григорьевне заходить не решались: одним мешала деликатность, а другим - опасение проявить интерес к тому, кто был арестован и, следовательно, был «не чист». Но Софья Дмитриевна, на правах своего человека, торопливо пришла с озабоченным видом и с приветливой улыбкой на старческих губах. Шурик пришел вместе с нею. 
     - Ну, до чего ж хорошо! - ласково пропела она всплеснула руками, увидев Григория Михайловича. - Так хорошо, что и сказать даже невозможно! Поздороваемся, что ли?.. Здравствуйте вам у вас дома! 
     - Да, да! - заулыбался Григорий Михайлович и закивал головой. - Здравствуйте дома!.. Это... Это... Это очень хорошо вы сказали, потому что... 
     Его губы задрожали. Он несколько раз быстро моргнул веками и, не выдержав, всхлипнул. Но устыдился этого всхлипывания и постарался улыбнуться виноватой улыбкой. 
     - Нервы! - объяснил он так, словно попросил прощения. 
     Евлалия Григорьевна сразу почувствовала ту теплоту, с которой Софья Дмитриевна, так не любившая Григория Михайловича, искренно встретила его. И ей стало больно: почему она не смогла так же тепло встретить отца? Она понимала, что в глазах Софьи Дмитриевны Григорий Михайлович есть сейчас только пострадавший и страдающий, и что поэтому она забывает все: забывает перед лицом страдания. Почему же она, дочь, не может забыть? Почему она так черства, так холодна и так зла? 
     Софья Дмитриевна взяла Шурика за плечи и подтолкнула его: 
     - Поздоровайся же, Шуринька, с дедушкой! Вот дедушка-то и опять, слава Богу, домой вернулся. 
     Шурик, не привыкший здороваться с Григорием Михайловичем и быть ласковым с ним, очень неловко подошел с детской застенчивостью и остановился, глядя на Евлалию Григорьевну. Григорий Михайлович посмотрел на него и положил ему руку на голову. 
     - Да, да! Шурик! Да, здравствуй! - опять заулыбался он, не зная, что ему делать с рукой, которую он положил на голову внука. Он притворился, будто что-то вспомнил и поскорее полез рукой в карман, словно там ему было что-то нужно. И вдруг что-то нащупал: это была та коробочка с папиросами, которую ему ночью дал Бухтеев. Он резко и отрывисто дернул рукой и кинул на стол эту коробочку: кинул так, будто руке было противно держать ее. И по лицу пробежала тень страха и боли. 
     - Это... Это... - забормотал он. - Ты выкинь это! - нервно повернулся он к Евлалии Григорьевне. - Обязательно! Сейчас же! 
     Евлалия Григорьевна не поняла. Она взяла коробочку и приоткрыла ее. 
     - Здесь папиросы! - не то спросила, не то объяснила она. 
     - Да! Папиросы! Да! Ты их выкинь, выкинь! Они... 
     Софья Дмитриевна, словно что-то поняв, очень решительно взяла из рук Евлалии Григорьевны коробочку и спрятала ее в своей руке: спрятала от Григория Михайловича, чтобы он не видел. 
     - Сейчас, сейчас! - успокоительно заверила она. - Сейчас вот выкину! 
     Она повернулась и пошла было из комнаты, но, сделав два-три шага, о чем-то догадалась и даже всплеснула руками. 
     - Да ведь о чем же мы думаем! - упрекнула она и себя и Евлалию Григорьевну. - Григорию-то Михайловичу надо ведь и помыться, и побриться, и себя в порядок привести... А потом покушать и отдохнуть! Намучились вы, поди, страх! - намекающим тоном сочувственно добавила она. - Я, голубенькая, сейчас ванну устрою Григорию Михайловичу, а вы здесь уж распорядитесь: белье чистое достаньте, завтрак приготовьте... Ну, и водочки для ради такого случая совсем не грех выпить! И я выпью с вами, обязательно выпью!.. С удовольствием! 
     Евлалия Григорьевна почти обрадовалась: начать что-то делать и заботиться было легче, чем пытаться говорить с отцом. Она собрала чистое белье Григорию Михайловичу, вытащила из шкафа его платье, постелила постель и (с немного лукавым видом) остановилась, задумавшись: что бы такое особенное приготовить к завтраку? Но, делая все это, она молчала, ни о чем не спрашивала отца, а ограничивалась только тем, что неопределенно бормотала: 
    

- Ну, вот... Ну, вот так... Это будет хорошо! 
     Григорий Михайлович принимал то, что есть, не вдумываясь и не оценивая: принимал пусто. Он не ощущал радости, а одно только успокоение, но какое-то вялое и бессодержательное. Он встал, машинально снял пальто (он все еще сидел в нем), повесил его на привычное место и прошел за ширму к своей кровати. Сел на нее и задумчиво стал расшнуровывать ботинки. 
     - Тут твое белье, бритва и платье! - сказала Евлалия Григорьевна. - Приводи себя в порядок, а я покамест в лавку схожу. Купить тебе водки, в самом деле? - шутливо спросила она, стараясь казаться веселой, но вздрогнула и насторожилась: из-за ширмы послышались всхлипыванья. 
     - Если б ты знала! Если б ты знала! - дрожащим голосом еле выговорил Григорий Михайлович. 
     Он многое вкладывал в эти слова. Он вкладывал в них и жалобу на пережитое в эти дни, и невысказанное признание в новом чувстве к дочери, и мольбу о прощении, и жажду раскаяния в прошлом... Евлалия Григорьевна, конечно, не могла понять и охватить весь этот смысл его дрожащего всхлипывания, но у нее сжалось сердце, и опять жалость до боли пронизала ее всю. Она быстро подошла к ширме, слегка отодвинула ее и уже безо всякого усилия посмотрела на отца. 
     - Тяжело было? - тихо, почти шепотом спросила она, глядя на него с искренним состраданием. 
     Он ответил страдальческим взглядом, но не сказал ни слова. Шурик, ничего не понимая, очень заинтересованно посмотрел на мать, а потом на дедушку и, что-то почувствовав, наморщил бровки, как будто собрался заплакать. 
     - Да! Да! Да! - не на ее вопрос, а на что-то другое ответил Григорий Михайлович. - Это... Это... Об этом - потом! 
     - Да, конечно, потом! - сразу согласилась Евлалия Григорьевна, по-своему поняв его слова. - Конечно, потом. Но... Но... Но ведь все уже кончилось! Все ведь уже, слава Богу, кончилось! - убеждая его, добавила она. - Конечно, все это ужасно, но ведь оно же прошло, оно ведь совсем прошло! 
     Он поднял глаза, но сейчас же опустил их. 
     - Да, прошло... - беззвучно согласился он. 
     Евлалия Григорьевна немного нерешительно постояла несколько секунд у ширмы. Григорий Михайлович перестал всхлипывать, и чувство жалости к нему отхлынуло у нее от сердца. И ей показалось, что в ней опять зашевелится желание, чтобы Григория Михайловича не было в этой комнате. 
     - Так я куплю тебе водки! - нашла в себе силу почти весело сказать она. 
     - Да, купи... Спасибо! И, - поднял он на нее глаза, - и, пожалуйста, если можно, купи четвертушку семги!.. 
     Он попросил, но тут же спохватился и нервно задвигался по кровати. Опять тень боли пробежала по его лицу. 
     - Нет, нет! - замахал он рукой. - Нет, это ведь я только так... Не надо семги! Понимаешь? Это ведь, я только так!.. 
     - Почему не надо? - с веселой бодростью сказала Евлалия Григорьевна. - Ради такого дня... А еще чего тебе хотелось бы? 
     - Нет, нет! - даже испугавшись чего-то, замотал головой Григорий Михайлович, - Нет, не надо! Ничего не надо! 
     Он побрился, вымылся и надел чистое белье. Все это было очень простое и очень обыкновенное дело, которое он делал сотни и тысячи раз. Но сегодня каждое движение имело для него, кроме обычного смысла, еще смысл и необычный: когда он брился, он скреб себя бритвой с отвращением, потому что ему казалось, будто он соскребывает с себя то, что оставалось на лице «оттуда». А когда он мылся в ванне, то явственно ощущал, как он смывает с тела то, что налипло на него «там»: не грязь, а тоскливую муку, маетный страх и давящее зло. Он пристально и брезгливо оглядывал свою кожу на груди, на животе и на ногах, придирчиво морщился при каждом пятнышке, тер его мыльной мочалкой и, уже совсем вымывшись, захотел обязательно вымыться еще раз, «набело». 
     Но в этом обыкновенном деле было еще и другое. Григорий Михайлович делал привычные движения, скреб бритвой или намыливал мочалку, но ему казалось, что он все это делает как-то «в первый раз», по-иному, не так, как было когда-то. Все, что было когда-то, было в той прежней жизни, которая отгорожена камерой смертников и полутемной оранжереей. Со всем тем он вроде, как бы простился, считая себя тоже мертвым, и, вернувшись опять к бритве и к мылу, смотрел на них удивленно: неужели же можно снова бриться и мылиться? Неужели можно вернуться к простым делам простой жизни? 
     После завтрака Евлалия Григорьевна увела Шурика к Софье Дмитриевне и сама ушла туда. 
     - Мы не будем тебе мешать, отдыхай спокойно, сколько хочешь! - сказала она, стараясь говорить приветливо и ласково. 
     Григорий Михайлович лег на свою кровать, с удовольствием чувствуя, что это та кровать, которая еще день тому назад казалась невозможной. Он сначала подобрал под себя ноги и лег калачиком, но сейчас же вытянулся: так приятно было и подбирать ноги, и вытягивать их по своему желанию, «как хочу». Он даже засмеялся про себя, вспомнив тесноту камеры. 
     Но вдруг остро, ярко и совершенно отчетливо в мозгу вспыхнула требовательная мысль: «Евлалия!» 
     «Евлалия? Что - Евлалия?» - растерянно спрашивал себя Григорий Михайлович. Мысль не складывалась в вопрос и не выражалась словами, но определяла себя только ощущением. Там, в камере, мысль о дочери была дорога и душевна, но здесь, дома, эта мысль стала тяжелой и пугающей. Раскаяние, которое так искренно охватило его «там», здесь потускнело, сделалось фальшивым, лишним и ненужным. Даже слова «Лалочка» не говорил себе Григорий Михайлович. «Как это странно! Как все это странно!» - с напряжением следил он за собою, не понимая, почему другой и далекой стала здесь для него Евлалия Григорьевна. «Разве любить можно только... там? - неопределенно думал он. - Почему любить можно только там? А ведь там все любят: и друг друга и... вообще!» 

<.....................................>