. ГЛАВА X V I 

     Григорий Михайлович уже ушел, его шаги по коридору уже стихли, и входная дверь уже хлопнула, а Евлалия Григорьевна все еще стояла и не решалась сойти с места. «Что я наделала?» - повторяла она, не зная, наделала ли она что-нибудь и случилось ли что-нибудь. Ощущение брезгливости и отвращения от поцелуя Григория Михайловича уже прошло (оно почти мгновенно прошло), и она никак не могла вспомнить и сообразить точно: что же, все-таки, произошло? Да и произошло ли что-нибудь? Со спутанным и тяжелым чувством она отошла от двери и села за машинку, печатать. 
     Прошло часа два. Евлалия Григорьевна все еще продолжала печатать, но она стала все чаще и чаще взглядывать на часы. «Ну, скажем, полчаса туда, да час там... Ну, обратно - тоже полчаса... Ему пора уже вернуться, совсем уж пора вернуться! Почему он не идет?» - думала и рассчитывала она. Наконец, не выдержала и пошла к Софье Дмитриевне. Та сидела и надвязывала чулок, а Шурик читал ей из «Букваря»: 
«Хороша каша у Маши»... 
     - Софья Дмитриевна! - дрогнувшим голосом сказала Евлалия Григорьевна. - Папы все еще нет! 
     - Задержался, верно! - с притворным равнодушием зевнула Софья Дмитриевна. - Рано ведь еще... Сколько сейчас времени? 
     - Три часа уже! 
     - Ну, вот видите: всего только три часа. Чем дальше шло время, тем беспокойство все больше и больше охватывало Евлалию Григорьевну. Когда стемнело, она стала метаться по комнате и все порывалась «пойти и узнать». Шурик с тревогой следил за нею глазами, а потом не выдержал, расплакался и спрятал голову в ее колени. 
     - Куда вы пойдете, на ночь глядя? - урезонивала ее Софья Дмитриевна. - И кто вам сейчас что-нибудь скажет? Да, может быть, еще ничего и не случилось, а так только... Не маленький же он! 
     - Нет, нет! Они его опять арестовали! - металась в тоске Евлалия Григорьевна. - Он пошел к ним, а они... 
     - Гм!.. Арестовали! Кто ж их знает? - задумалась Софья Дмитриевна. - Но даже если оно и так, то сейчас-то зачем вам бежать? До завтрева подождать надо. 
     - До завтра? А если... 
     - Что за «если» такое? Никакого «если», может быть, еще и нет совсем! 
     Шурика уложили спать рано, а сами все сидели и спорили: Евлалия Григорьевна была уверена, что «что-то случилось», а Софья Дмитриевна твердила, что «подождать надо». Но часам к 10 и она согласилась с тем, что «что-то нехорошо». 
     Всю ночь Евлалия Григорьевна не спала, а рано утром, часов в 6, вскочила, быстро и беспорядочно оделась и приготовилась бежать. Софья Дмитриевна еле образумила ее. 
     - Да разве ж можно в такую рань? Да там же и никого нету еще, все спят! Подождите хоть до девяти-то часов. 
     Она взяла власть в свои руки и настояла на том, чтобы Евлалия Григорьевна подождала. Но в 9 часов отпустила ее: 
     - Идите уж, коли так! И не сходите с ума-то там, ради Бога! Дайте, вот я вас благословлю, голубенькая вы моя... 
     - И Шурик... Посмотрите за Шуриком! 
     В НКВД ее долго не пускали, спрашивали, кого ей надо и зачем, а она помнила только, что в повестке была 27-ая комната, фамилию же Воронченко она забыла. Наконец, ее пропустили. Воронченко встретил ее хмуро, даже озлобленно и сразу начал кричать: 
     - Кто? Володеев? Я вызывал? Вчера? Никого я не вызывал, путаете вы, гражданка! 
     Потом вспомнил, нахмурился еще больше и вызвал Золотухина. Золотухин принял ее очень вежливо, с притворным участием, и сказал, что он, действительно, вызывал вчера к себе «гражданина Володеева по одному пустячному делу», но что тот ушел «приблизительно, в начале второго». 
     - Так что же? - волновалась Евлалия Григорьевна. - Где же он? 
     - Возможно, что по дороге домой с ним произошел какой-нибудь несчастный случай, - подсказал Золотухин. - Обратитесь в милицию. 
     В милиции Евлалия Григорьевна тоже не могла сразу попасть туда, куда нужно, и ее всё отсылали из комнаты в комнату. В конце концов, какой-то дежурный сжалился над нею, стал телефонировать то туда, то сюда и, наконец, что-то узнал. Евлалия Григорьевна не слышала того, что ему сказали в трубку, но по тому, как он нахмурился и замигал глазами, поняла, что случилось что-то страшное. 
     - Что? Что? - вся холодея, спросила она, когда дежурный повесил трубку на аппарат. 
     - Поезжайте в анатомический театр! - уклончиво ответил дежурный, хватаясь за папку с бумагами и притворяясь, будто ему некогда долго разговаривать. - Там вам скажут. 
     В анатомическом театре ее встретили внимательно, участливо и даже тепло. Она не знала, кто был тот высокий, худой и белобрысый, в белом халате, совсем еще молодой, но он говорил с нею, как брат. Он так осторожно, так бережно и так мягко сказал ей все, что она, хотя обомлела и затрепетала, но овладела собою. И он ни за что не пустил ее в мертвецкую «посмотреть на папу»: она не знала, а он знал, что только постороннему и, к тому же, привычному человеку с крепкими нервами можно было смотреть на ту бесформенную и безобразную груду раздавленного и разорванного мяса, которая была свалена на оцинкованном столе. 
     - Вы потом, потом посмтрите! Не сейчас! - мягко, но настойчиво уверял он. - Сейчас нельзя, мы еще не все сделали, что надо. 
     А когда Евлалия Григорьевна, пришибленная и оглушенная, встала, чтобы уходить, он в нерешительности заколебался. 
     - Дойдете одна-то? - почти робко спросил он. - Может, проводить вас ? 
     И, не дожидаясь ответа, крикнул в соседнюю комнату. 
     - Женечка! Идите сюда! 
     Вошла молодая девушка, тоже в белом халате. Он засуетился. 
     - Вы, Женечка, побудьте тут за меня, а я скоро вернусь. Надо! 
     - Но я сама... Я сама дойду! - тут только спохватилась и запротестовала Евлалия Григорьевна. 
     - Ну вот... Что мне, трудно, что ли?.. 
     По дороге он все уверял ее, что это «хотя, конечно, и трагедия, но, все-таки, это только несчастный случай и не более того!» И по его словам, а, главное, по тону, выходило так, будто от того, что это «только несчастный случай», а не что-нибудь другое, от этого ужас совсем уж не так и велик. И этот странный довод действовал на Евлалию Григорьевну, и ей даже становилось легче оттого, что это только несчастный случай. 
     В квартире, конечно, сразу же все и обо всём узнали. Сталпливались в комнате Евлалии Григорьевны, сокрушенно качали головой, некоторые даже утирали слезы и все пробовали утешать Евлалию Григорьевну. А между собою судачили шепотком и высказывали ненужные соображения. А одна из соседок, уходя в свою комнату, тихо сказала мужу: 
     - Теперь Шептарева только с мальчиком осталась, а комната у них большая, такую на двоих не оставят... Поговори с управдомом, пусть он Шептареву в нашу комнату переселит, а нас - в ее! 
     - Да, это идея! - согласился ее муж. - Завтра же поговорю. Но ведь управдому сунуть надо будет. 
     На другой день приходили из милиции, о чем-то спрашивали, что-то записывали. Софья Дмитриевна поймала следователя в коридоре и остановила его: 
     - И что оно такое, скажите мне на милость? Как же это вышло? 
     - А кто ж его знает! - пожал плечом следователь. - Кто говорит, что он поскользнулся и упал, а кто говорит, что сам нарочно бросился. 
     - Да с чего ж ему бросаться-то было? И не с чего, кажется!.. 
     - А этого я уж не знаю. 
     Часов в 5 приехал Семенов. Евлалия Григорьевна и вообще почти забыла в последнее время о нем, а в нервном беспамятстве вчерашнего и сегодняшнего дня она ни разу не вспомнила о нем. И когда она увидела его, то почувствовала, что не хочет сейчас видеть этого человека, что ей говорить с ним тяжело. Он, как всегда, властно, твердо и грузно, прошел по коридору в ее комнату, сам отодвинул стул от стола и сел, не дожидаясь приглашения. 
    

- Знаю! - коротко сказал он. - Мне сегодня передали. Тяжело вам? Понимаю! 
     Евлалия Григорьевна ничуть не изумилась тому, что Семенов обо всем уже знает, и что ему «передали»: 
Семенов для нее был именно тем, кто должен все знать, и которому должны обо всем докладывать. 
     - Понимаю! - повторил он, но ни тени тепла или участия не было у него в голосе, а была только деловитость и озабоченность. - В милиции еще не всё знают! - сообщил он. - Факт известен, а причины и обстоятельства не выяснены. У вас из милиции были? 
     - Да, днем. Я все боюсь, Павел Петрович... 
     - Чего? 
     - Что это с ним в НКВД. Ведь его перед этим в НКВД вызывали и, может быть... 
     - Кто вызывал? Зачем? - вскинулся Семенов, и глаза его стали острыми. 
     - Я не знаю. Повестку прислали, чтобы пришел. 
     - Какую повестку? Когда прислали? - напористо спросил он. 
     - Вчера... То есть, позавчера! Ему прислали повестку, он и пошел. Я жду его, а его все нет. И уж утром... вчера... 
     - Погодите! - остановил ее Семенов. - Это надо в точности разобрать. Кто прислал повестку? 
     - Не знаю. Вызывали в 27-ую комнату. 
     - В 27-ую? И он ходил туда? 
     - Да, ходил. 
     - Кто вам сказал? Вы сами наводили справки? Сами там были? 
     - Да, сама. Молодой человек, вежливый такой. 
     - Вежливый? Все они там вежливые! Ладно, выясню! А если и не выясню, то тоже ничего страшного нет. Самоубийство или несчастный случай, не все ли равно! 
     - Как - все равно? - нервно вскинулась Евлалия Григорьевна. - Ведь если это самоубийство, так ведь это же - я! Я! 
     - Что - вы? 
     - Я! - зазвенел голос у Евлалии Григорьевны. 
- Он... Вы тогда все про него рассказали мне, и все это, конечно, правда, но... Но он, когда оттуда вернулся, был такой несчастный, что... Мне надо было пожалеть его, уберечь, а я... 
     - Пожалеть? Уберечь? - сорвалось у Семенова. 
- А вас-то берегут? жалеют? 
     - Меня вы жалеете! - искренно призналась Евлалия Григорьевна. 
     - Я? - потупился Семенов, и страшная боль отразилась на его лице. - Я не жалею, я... другое! 
     Он опустил голову. Просидел так с полминуты, обдумывая свою глухую мысль и преодолевая что-то упорное. А потом (преодолел?) поднял голову и сказал другим голосом: 
     - Я вам вот что скажу, голубенькая вы этакая: если вы даже и виновны перед ним в чем-нибудь, так даже и тогда вы ни в чем не виновны, вот оно как! 
     - Я не понимаю! - всматриваясь и вслушиваясь, сказала Евлалия Григорьевна. - Не виновна, даже если и виновна? Разве может быть так? 
     Он отмахнулся: переменил и позу и тон. 
     - Вы, стало быть, теперь одни остались. Оно и хорошо, и... нехорошо оно. Ну, сынишка, конечно, и старушка вот эта ваша чудесная... Софья Дмитриевна, кажись? А еще есть ли кто с вами и около вас? Посильнее, чем старый и малый, есть ли? Никого нет? 
     - Никого! - грустно созналась Евлалия Григорьевна. 
     Семенов задумался, перебирая пальцами. 
     - И до чего же мне странно смотреть на вас, если бы вы знали! - тихо, словно для себя, сказал он. - И как это вы в наше время образоваться такой могли? В революцию вы еще совсем девочкой были, и вырастали вы, стало быть, уж после революции: военный коммунизм, НЭП, коллективизация, две пятилетки... И ничего этого ни в вас, ни на вас нету, словно ничего для вас и не было. Чудно! И какая же вы такая вышли, если вас по косточкам разобрать? Сил у вас нет, воли нет, зубов и клыков нет, понимания жизни нет и... и хороших людей возле вас нет! Погибать вам надо, одно только это и остается. А ведь не погибнете вы! Это я изо всех моих сил понимаю и знаю: не погибнете. Все может погибнуть, а вы - нет. И надо вас сберечь, обязательно надо. Для чего это надо, не знаю и знать даже не хочу, а... надо! Я большевик, я ничего не жалею, - очень сильно добавил он, - я разрушений не боюсь. Весь мир перевернуть, всю жизнь перестроить, все старое в огне попалить, - это я могу. Это - я! А вот вас-то... вот такую, как вы... Вас и для новой жизни сохранить надо, потому что всякая новая жизнь без вас в тартарары провалится. А кто вы такая, не разберу я. Голубенькая вы, правда это, но... Но что такое - голубенькая? 
     Евлалия Григорьевна не понимала того, что он говорит, хотя и старалась не упустить ни слова. А Семенов вдруг оборвал, встал со стула и улыбнулся какой-то виноватой улыбкой. 
     - Ведь вот... находит на меня иногда чепуха всякая! - махнул он рукой. - Вы уж не слушайте, не обращайте внимания. Но только... Еще два слова. Никому не скажу их, а вам скажу: правду-то надо уметь видеть. Мы ведь - как? Найдем свиной хвостик и сразу балдеем от радости: «Я правду нашел! Я правду нашел!» Вот потому-то вас и сохранить надо, что, может быть, вся правда наша совсем не правда, а свиной хвостик. А у вас... 
     Он круто повернулся, подошел к вешалке, оделся и взял в руку кепку. 
     - Тут, конечно, по всему дому буза теперь пойдет! - сказал он совершенно деловым тоном. - Потому что комната, можно сказать, освободилась, а желающих - вагон! Так вы об этом не беспокойтесь и даже внимания не обращайте. Я поговорю там, - неопределенно, как всегда, мотнул он куда-то головой, - и там вашему управдому два слова скажут. Шелковый будет, не беспокойтесь. А мне уж пора. Поеду. До свиданья. 
     - Как вы... - благодарственно улыбнулась Евлалия Григорьевна. - Как вы обо всем подумали! 
     - О чем же это? - спросил Семенов, с удовольствием глядя на ее улыбку. 
     - А вот даже о комнате... Чтобы комнату у меня не отобрали. 
- А, об этом! Об этом я подумал, да! А почему? Потому что это - вздор, свиной хвостик. И мы, как я по жизни нашей вижу, мы о вздоре всегда думаем, и мы его всегда загодя предвидим, потому что заботимся о нем, дорог он нам. Большой ли вздор, маленький ли, все равно: комната, скажем, или план третьей пятилетки. А если что - не вздор, так вот о том-то мы и думать не хотим, потому что не умеем мы о «невздоре»-то думать. Нечем нам о нем думать! Нечем! А потому этот самый «невздор» мимо и проходит: мимо нас и мимо нашей жизни. 
     - Какой «невздор»? - уловив что-то значительное и близкое ей, спросила Евлалия Григорьевна. 
     - А этого я не знаю! - откровенно и искренно сознался Семенов. - Знаю, что есть «невздор», должен он быть, не может его не быть, а в чем он, - не знаю. И я, стало быть... Я... Пойду! - сдвинулся он с места. - А отца-то, говорите, в 27-ую вызывали? Ладно, разузнаю! Выясню! 
     Он повернулся и пошел. И странным образом его голова втиснулась в плечи, а шаги были не властные, а глухие и тяжелые. 

<.....................................>