Электричка

У вокзала ходит дождь цепной,
громыхает звеньями.
Вагоны
глохнут.
Репродуктор заводной
управляет толпами.
Платформы
в океане стали и воды,
как плоты, утопленников носит,
руки протянувших до звезды
фонаря потухшего.
Их косит
звонкою литовкой крыши жесть.
Электричка дудочкой отверстий
окон, прожигающих окрест,
расстояний музыку отверзла.
В тамбуре лирический герой
мертвецу протягивает спичку...
Ночь, как обезумевший портной,
в пустоту вшивает электричку...
Как зовут — неважно.
Просто раб,
жизнь свою сложивший на желудок.
Имя миру этому
Прораб,
потерявший в день восьмой рассудок.
И, куда ни глянь, везде столбы,
словно псы стоят сторожевые,
чтоб никто не поменял судьбы
на её потоки дождевые.
Станция сквозь ливень вдалеке
вспыхнула размытыми огнями.
Проводник держал в одной руке
птицу,
а в другой тяжёлый камень...
Окна электрички, как в кино —
кадры плёнки в медленном повторе.
Словно жизнь, прошедшую давно,
кто-то крутит заново.
И вскоре
в паутине ливня пауки
сеть войны сплетали на руинах.
На платформе мёртвые с тоски
говорили.
Патока и глина.
Сладкой крови патока.
Глаза
из пустых глазниц, из ниоткуда,
взглядом обращённые назад
в пустоту потерянного чуда.
Воронов промокших рубежа
перехода,
часовых на страже
смерти,
чтоб никто не избежал
жизни немоты многоэтажной.
Электричка встала.
Вдоль земли
всхлипнули раскрывшиеся двери,
и цепочкой мёртвые сошли
с мёртвым одиночеством на берег,
на котором дождь идёт внутри,
омывая мёртвых сводов камень.
— Ты сотри прекрасные черты
и увидишь: этот мир случаен, —
проводник кому-то говорил,
мертвецов рассаживая.
Корни
вдоль платформы из последних сил
в пустоту выращивает вторник...
Электричка тронулась.
— Спроси,
что это за станция,
а впрочем,
я не знаю,
ты один в такси
этом не мертвец,
сойдёшь, где хочешь, —
говорил державший на плече
птицу проводник.
И белый ворон
вторил ему карканьем:

— Зачем? —
не вопрос, и смысл слова «скоро»
здесь утрачен.
Впрочем, «навсегда» —
та же скорлупа.
И ночь сменилась
странным днём.
Кругом была вода,
и вода сама собой светилась.
Рельсы пролегали по воде.
И кругом был океан.
Луна и Солнце
рядом шли, как будто ночь и день
были скованы в цепные кольца...
Электричка шла уже во тьме,
лишь звезда во лбу её светилась,
мрака не рассеивая.
Тень
машиниста в дверь вагона билась.
И скрипя раскачивалась дверь.
Дерево панелей набухало
кровью, там, где волосы потерь
прорастали листьями.
Сначала
ветви все скамьи переплели,
а потом и в стёкла прорастая,
лопались цветами,
от любви
путая покойников местами.
Вдоль прохода музыканты шли.
Впереди Орфей с умолкшей лирой.
На руках они часы несли,
время отмеряющие мира.
— Слушай же, лирический герой,
я, убитый женщинами, знаю,
что рождён был женщиной
и той, от руки которой умираю, —
говорил Орфей.
Сменился мрак
за стеклом на утренние горы.
Солнце свой зловещий жёлтый зрак,
как пушкарь, наставившее жерло —
било в стёкла,
дребезгами пол,
зёрнами кровавыми усыпав,
из которых вырастали толпы
злаков ненасытных.
И они корнями пили плоть
мертвецов, стенающих под ними...
И платформа в воздухе, как плот,
подплыла к вагону.
Чьё-то имя...
— Не моё ль, — лирический герой
вдруг подумал.
Там, на остановке
вместо станции названья
рой
букв светящихся.
— Моё. Постойте! —
закричал он.
Но уж никуда
и никто не ехал.
Облак влажный,
под ногами хлюпала вода,
и по ней плыл парусник бумажный.
А над головой был океан,
перевёрнутой шумел волною.
И внизу огромный звёздный стан
охранялся Солнцем и Луною. 

<..........................>