/
Даниил Андреев
(фрагмент из “Розы Мира”1 о Вл. Соловьеве)2
Тот,
кто следит за изложением моих мыслей, ждет, вероятно, что после Тургенева я не
уклонюсь от того, чтобы попытаться охарактеризовать таким же образом
остальных носителей дара вестничества в русской литературе: Алексея Толстого,
Тютчева, Лескова, Чехова, Блока. Но рамки моей основной темы побуждают меня отложить изложение мыслей о Тютчеве, Лескове и Чехове на неопределенный срок,
об Алексее Толстом – до специальной о нем статьи, а характеристике Блока предпослан
характеристику другого деятеля – Владимира Соловьева.
Какая странная фигура – Владимир Соловьев на горизонте русской культуры! Не
гений – но и не просто
талант, то есть как поэт, пожалуй, талант, и даже не из очень крупных, но
есть нечто в его
стихах, понятием таланта не покрываемое. Праведник? Да, этический облик
Соловьева был исключительным, но все же известно, что от многих своих
слабостей Соловьев при жизни так и не освободился. Философ? Да, это
единственный русский философ, заслуживающий этого наименования безо всякой
натяжки, но система его оказалась недостроенной, большого значения в истории
русской культуры не имела, а за границей осталась почти неизвестной. Кто же он? Пророк?
Но где же, собственно, в каких формах он пророчествовал и о чем? Может быть,
наконец, “молчаливый пророк”, как назвал его Мережковский, – пророк,
знаменующий некие духовные реальности не словами, а всем обликом своей личности? Пожалуй,
последнее предположение к действительности ближе всего, и все-гаки с действительностью оно не
совпадает.
Философская деятельность Соловьева диктовалась намерением, которое он очень
рано для себя
определил: подвести под богословское учение православия базис современной
положительной философии. Часто, конечно, он выходил далеко за пределы этого
задания: на некоторых этапах жизни даже уклонялся от строгой ортодоксии,
вследствие чего, например, его капитальная работа “La Russie et l'Eglise universelle”3 даже не могла быть опубликована в России. Но он постоянно был озабочен
тем, чтобы не оказаться в религиозных отщепенцах, и вряд ли что-нибудь рисовалось ему в более отталкивающем
виде, чем судьба ересиарха.
И
все же он оказался – не ересиархом, конечно, по предтечей того движения,
которому в будущем
предстоит еще определиться до конца и к которому православная ортодоксия, во
всяком случае, сначала, быть может, отнесется как к чему-то, недалекому от
ереси.
Великим духовидцем – вот кем был Владимир Соловьев. У него был некий духовный
опыт, не очень, кажется, широкий, но по высоте открывшихся ему слоев
Шаданакара4
превосходящий, мне думается, опыт Экхарта, Бёме, Сведенборга, Рамакришны,
Рамануджи, Патанджали, а для России – прямо-таки беспримерный.
Это – три видения, или, как назвал их сам Соловьев в своей поэме об этом, “три свидания”: первое из них
он имел в 8-летнем возрасте во время посещения церкви со своею бонной, второе – молодым человеком в библиотеке
Британского музея в Лондоне, а третье – самое грандиозное – вскоре после
второго, ночью, в пустыне близ Каира, куда он устремился из Англии, преодолевая множество преград,
по зову внутреннего голоса. Отсылаю интересующихся и еще не знакомых с этим
уникальным религиозным документом, к поэме “Три свидания”: она говорит сама за себя.
Цитировать ее в настоящее время я лишен возможности, а передавать ее
содержание собственными словами не дерзаю. Осмелюсь констатировать только,
что Соловьев пережил трижды, и в третий раз с особенной полнотой, откровение
Звенты-Свентаны5, то есть
восхищение в Раорис, один из наивысших слоев Шаданакара, где Звента-Свентана
пребывала тогда. Это откровение было им пережито в форме видения, воспринятого им через духовное
зрение, духовный слух, духовное обоняние, органы созерцания космических панорам и метаисторических
перспектив – то есть почти через все высшие органы восприятия, внезапно в нем
раскрывшиеся. Ища в истории религий европейского круга какого-нибудь аналога
или, лучше сказать, предварения такого духовного опыта, Соловьев не смог
остановиться ни на чем, кроме гностической идеи Софии Премудрости Божией. Но
идея эта у гностика Валентина осложнена многоярусными спекулятивными
построениями, с опытом Соловьева, по-видимому, почти ни в чем не
совпадавшими, тем более что он сам считал какие бы то ни было спекуляции на
эту тему недопустимыми и даже кощунственными. Идея эта не получила в
историческом христианстве
ни дальнейшего развития, ни тем более богословской разработки и догматизации. Это естественно, если
учесть, что эманация в Шаданакар великой богорожденной женственной монады совершилась только
на рубеже XIX века, –
метаисторическое событие, весьма смугло уловленное тогда Гёте. Новалисом и,
может быть, Жуковским. Поэтому до XIX века никакого мистического опыта, подобного опыту Соловьева, просто не м о г л о б ы т ь: объекта такого опыта в Шаданакаре еще
не существовало. В эпоху гностицизма воспринималось другое: происшедшее
незадолго до Христа низлияние в Шаданакар сил Мировой Женственности, не имевшее никакого личного
выражения, никакой сосредоточенности в определенной богорожденной монаде. Эхо
этого события достигло сознания великих гностиков и отлилось в идею Софии. В
восточном христианстве образ
Софии Премудрости Божией все-таки удержался, хотя и остался никак не
связанным с православною богословскою доктриной и даже как-то глухо ей противореча.
Слабые попытки увязать одно с другим приводили только к абсурду, вроде
понимания Софии как условно-символического выражения Логоса, Христа.
Сам Соловьев считал, что в девяностых годах прошлого века для открытой
постановки вопроса о
связи идеи Софии с православным учением время еще не пришло. Он хорошо понимал, что вторжение столь
колоссальной высшей реальности в окостеневший круг христианской догматики
может сломать этот круг и вызвать новый раскол в церкви; раскол же рисовался ему великим злом, помощью
грядущему антихристу, и он хлопотал, как известно, больше всею о
противоположном: о воссоединении церквей. Поэтому он до конца своей рано
оборванной жизни так и не выступил с провозвестием нового откровения. Он
разрешил себе сообщить о нем лишь в легком, ни на что не претендующем
поэтическом произведении. Личная же скромность его и глубокое целомудрие, сказывающееся, между
прочим, в кристальной
ясности языка даже чисто философских его работ, подсказали ему окружить повесть о трех свиданиях, трех самых
значительных событиях его жизни, шутливым, непритязательно-бытописующим
обрамлением. Поэма осталась мало известной вне круга людей, специально интересующихся
подобными документами, – круга, у нас немногочисленного даже и перед революцией, а
ныне и вовсе лишенных возможности как либо проявлять себя вне стен своих уединенных
комнат. Но влияние этой поэмы и некоторых других, лирических стихотворений
Соловьева, посвященных той же теме, сказалось и на идеалистической философии
начала века – Трубецком, Флоренском, Булгакове – и на поэзии символистов, в
особенности Блока.
Из
всего только что сказанного как будто бы ясно. Что грядущее рождение Звенты-Свентаны в Небесной России силами
демиурга Яросвета6 и Навны7 имеет к идеям Соловьева самое прямое
отношение, ибо Звента-Свентана – это не что иное, как выражение Женственной
ипостаси Божества для Шаданакара. Всякому ясно, следовательно, что такие идеи, вытекающие из откровения Вечной Женственности,
не совпадают с пониманием Троичности в ортодоксальном христианстве. И
неудивительно, что В. Соловьев, пекшийся о воссоединении христианства, а не о
его дальнейшем дроблении на конфессии и секты, не торопился оглашать свой
пророческий духовный опыт.
Была, вероятно, и вторая причина. Хорошо знакомому с историей религии
Соловьеву не могли
быть неизвестны факты, показывающие, что вторжение в религиозные организации
и в культ представлений о различии божественно-мужского и божественно-женского
начал чревато
исключительными опасностями. Понятые недостаточно духовно, недостаточно строго отделенные от сексуальной сферы
человечества, вторжения эти ведут к замутнению духовности именно сексуальной
стихией, к кощунственному отождествлению космического духовного брака с
чувственной любовью и, в конечном счете, к ритуальному разврату.
Насколько можно судить, положительный опыт – лицезрение Звенты-Свентаны в
этом облике
сверхчеловеческой и сверхмирной женственной красоты – был для Соловьева настолько потрясающим, настолько
несовместимым ни с чем человеческим или стихийным, что духовидца с тех пор отталкивали какие бы то
ни было спуски в слои противоположных начал. Он знал, и хороню знал, о существовании
Великой Блудницы и о возможных страшных подменах, подстерегающих всякое недостаточно четкое,
недостаточно окрепшее сознание, уловившее зов Вечно-Женственного сквозь
замутняющие слои страстных, противоречивых эмоций. Но существование великой
стихиали8
человечества Лилит, ваятельницы
и блюстительницы плоти народов, осталось, по-видимому, для него неясным. Он употребляет раза два или три
выражение “простонародная Афродита”, но, очевидно, разумеет при этом неопределенное смешение двух
начал: стихиального и сатанинского. Их спутанность, нерасчлененность в
представлениях Соловьева несомненна. Но указание на подстерегающую в этом
направлении опасность, сделанное хотя бы в такой неотчетливой форме, было все же необходимо в высшей
степени. После происшедшего с Александром Блоком можно только пожалеть, что это
предупреждение Соловьева не было сделано с большею разработанностью.
В
том, что миссия Соловьева осталась недовершенной, нет ни капли его
собственной вины. От
перехода со ступени духовидения на ступень пророчества его не отделяло уже ничто, кроме преодоления некоторых
мелких человеческих слабостей, и вряд ли может быть сомнение в том, что,
продлись его жизнь еще несколько лет, эти слабости были бы преодолены. Именно в пророчестве о
Звенте-Свентане и в создании исторических и религиозных предпосылок для возникновения Розы
Мира заключалась его миссия. Тогда Роза Мира, вернее, ее зерно могло бы возникнуть
еще внутри православия, его изменяя и сближая со всеми духовными течениями правой
руки. Это могло бы произойти в России даже в условиях конституционной монархии.
Соловьев должен был бы принять духовный сан и, поднимая его в глазах народа на небывалую
высоту авторитетом духовидца, праведника и чудотворца, стать руководителем и преобразователем церкви.
Известно, что в
последние годы жизни перед внутренним взором Соловьева все отчетливее
раскрывались перспективы последних катаклизмов истории и панорама грядущего
царства Противобога, и
он сосредоточился на мечте о воссоединении церквей и даже о будущей унии
иудаизма и ислама с христианством для борьбы с общим врагом – уже недалеко во
времени рисовавшимся
пришествием антихриста. В его письмах имеются бесспорные доказательства, что в подготовке
общественно-религиозного сознания к этой борьбе он видел в последние годы свое призвание. Мы не можем знать,
в каких организационных и структурных формах религиозности совместил бы он
преследование этой задачи с пророческим служением Вечной Женственности. Формы эти зависели бы не
от него одного, но и от объективных условий русской и всемирной истории. Но и само
течение этой истории было бы иным, если бы первые тридцать лет двадцатого столетия
были бы озарены сиянием этого светлейшего человеческого образа, шедшего прямой дорогой к тому, чтобы
стать чудотворцем и
величайшим визионером всех времен.
Призвание осталось недовершенным, проповедь – недоговоренной, духовное знание
– не переданным до конца никому: Соловьев был вырван из Энрофа9 в расцвете лет и сил тою демонической
волей, которая правильно видела в нем непримиримого и опасного врага.
Обаяние его моральной личности, его идей и даже его внешнего облика –
прямо-таки идеального облика пророка в настоящем смысле этого слова –
воздействовали на известным образом преднастроенные круги его современников
чрезвычайно, и это несмотря на всю недоговоренность его религиозного учения.
За 15 лет, протекшие от его смерти до революции, было издано многотомное
собрание его сочинений и появилась уже целая литература о Соловьеве и его
философии. Работа эта была оборвана на сорок с лишним лет с приходом
предшественников того, о ком он предупреждал. Подобно завесе гробового
молчания,
опущенной на весь отрезок жизни Александра Благословенного после Таганрога,
глухая вода безмолвия сомкнулась и над именем Владимира Соловьева. Его
сочинения и работы о нембыли сделаны почти недоступными, и имя философа
проскальзывало только в подстрочных примечаниях к стихам Александра Блока как
имя незадачливого идеолога реакции, внушившего молодому поэту кое-какие из наиболее
регрессивных его идей. Философская бедность России повела к провозглашению
вершинами философии таких деятелей XIX столетия, в активе которых числятся только публицистические, литературно-критические или
научно-популярные статьи да два-три художественно беспомощных романа.
Единственный же в
России философ, создавший методологически безупречный и совершенно самостоятельный груд “Критика
отвлеченных начал”, замечательную теодицею “Оправдание добра” и ряд
провидческих концепций в “Чтениях о богочеловечестве”, “Трех разговорах”,
“России и Вселенской церкви”, оказался как бы не существовавшим. Дошло до
того, что целые интеллигентные поколения не слыхали даже имени Владимира
Соловьева, покоящегося на московском Новодевичьем кладбище под обескрещенной
плитой.
Что в Синклите10 России
могуч Пушкин, велик Достоевский, славен Лермонтов, подобен солнцу Толстой – это кажется
естественным и закономерным. Как изумились бы миллионы и миллионы, если бы им было показано,
что тот, кто был позабытым философом-идеалистом в России, теперь досягает и творит в таких
мирах, куда еще не поднялись даже многие из светил Синклита.
_______
Примечания:
1 Р о з а М и р а – грядущая всехристианская
Церковь последних веков, объединяющая в себе церкви прошлого
и связующая себя на основе свободной унии со всеми религиями светлой
направленности. В этом смысле
Роза Мира интеррелигиозна или панрелигиозна. Основная задача ее – спасение возможно большего числа
человеческих душ и отстранение от них опасности духовного порабощения
грядущим противобогом .
Возникновение Розы Мира в человечестве будет отражением эфирного рождения
Звенты-Свентаны в одном из
затомисов11.
2 Даниил Андреев, “Роза Мира”, М.: “Мир Ураниии”, – 2005, – 608 с. /
фрагмент – стр. 413–418.
3 Россия и Вселенская церковь (фр).
4 Ш а д а н а к а р – имя
собственное брамфатуры12 нашей планеты. Состоит из огромного числа
(свыше 240)
разноматериальных слоев, инопространственных и иновременных.
5 З в е н т а-С в е н т а н
а – великая богорожденная монада, выразительница Вечной
Женственности, Невеста
Планетарного Логоса, сошедшая с духовно-космических высот в верхние слои
Шаданакара около полутора
столетий назад и долженствующая принять просветленное (отнюдь не
физическое) воплощение в одном из
затомисов человечества. Это метаисторическое событие отразится в земном
энрофе как появление Розы Мира.
6 Я р о с в е т – богорожденная
монада, один из великих демиургов человечества, народоводитель Российской
метакультуры. Имя условное.
7 Н а в н а –
богорожденная монада, одна из Великих Сестер, идеальная соборная душа
российской метакультуры.
Имя условное.
8 С т и х и а л и – категория
богосотворенных монад, проходящих свой путь становления в Шаданкаре
преимущественно сквозь царства Природы, но в большинстве не имеющих
физического воплощения.
9 Э н р о ф – имя
нашего физического слоя – понятие,
ранозначное современному понятию астрономической
вселенной. Характеризуется наличием в нем пространства трех измерений и
времени одного измерения.
10 С и н к л и т ы – обитающие в
затомисах метакультур сонмы просветленных человеческих душ.
11 З а т о м и с ы – высшие слои всех
метакультур человечества, их небесные страны, опора
народоводительствующих сил, обитатели Синклитов.
12 Б р а м ф а т у р ы –
почти каждое небесное тело обладает рядом разноматериальных слоев, образующих
взаимосвязанную и взаимообусловленную систему. Брамфатурами называтся такие
системы, обединенные
общностью процессов, протекающих в их слоях.