.
Четвертая раса 

Срывается день, как с балкона журавль «оригами», 
и жмется израненным клювом к случайным ногам.
Неслышны мои обертоны в предпятничной гамме, 
которая – гомон и смех,  перебранки и гам, 
веселый и гулкий шумок населенных кофеен. 
Надеясь на чудо из барских его обшлагов, 
я, глупо доверив себя проходимцу Морфею, 
ушла по дешевке с его виртуальных торгов
туда, где каленое солнце окраса густого 
под вечер стекает – в секунду; где, счастлив и пьян, 
еврейский сапожник, рябой старичок из Ростова, 
к ночи  расчехляет с войны уцелевший баян;
где медом – давно не течет, а засохшие соты 
сдувает хамсин в паутинный колючий осот;
туда, где на залитых кровью Голанских высотах 
осталось не так уж и много невзятых высот;
где южные зимы промозглы, грязны и дождливы; 
где  в темном бездонном овраге меж двух берегов
вздымаются вместе морские седые разливы 
с разливом вины из моих потайных погребов;
где нет и потуг на рождение истины в спорах; 
где спаяны время с пространством  в закатном бордо
дорожными пробками,  где-то в одной из которых 
на сотовом в « Тетрис» играет скептичный Годо.

Я русская до подреберья. Какая  вакцина 
способна  ослабить печаль по тому, что родней?
Моя Дизенгоф,  тель-авивский бульвар капуцинов – 
мой цинковый гроб до утра. В ореоле огней – 
четвертая раса: мы все на лицо – иностранцы. 
Но, Господи Боже, упрочь наш бумажный редут...
Куда гильденстерны твои и твои розенкранцы 
в горячечный доменный зной по пустыне бредут?
И  я среди них, словно перст-одиночка в тумане, 
ищу хоть какое-то алиби, чтобы не зря
укрыться, сбежать, раствориться в садах Гефсимани 
с начала июня до поздней тоски октября.
Я русская в этой земле, но в прокуренном  небе 
над ней, не спросив, для меня  разложили постель. 
И слышно: в пустой синагоге молоденький ребе 
бормочет свое безнадежное «Шма Исраэль»...

<...................>