.
X I V
ВСТАВНАЯ ГЛАВА, НЕ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЯ
Честно: эту главу пишу только по чистой трусости.
Я уже раза три начинал продолжение той ночи, но оно мне трудно дается,
робею; три страницы бумаги только что разорвал. Для передышки напишу пока
о другом. Один критик, разбирая книжку моего производства, указал с укором
на большой недостаток: нет описаний природы. Это было лет десять тому назад,
но мое самолюбие задето: надо попробовать. Конечно, такая глава - не для
читателя: читатель, несомненно, описаний природы не читает; я, по крайней
мере, всегда их при чтении безжалостно пропускаю. Я бы мог, ради упомянутого
самолюбия, разбросать по разным местам этой повести десяток пейзажных воспоминаний,
но это была бы ловушка; самое добросовестное - выделить их в особую главу
(тем более, что оробел и хочу сделать передышку), и главу честно так и
назвать вроде «не любо, не слушай».
Летом наш берег... (Летом: что зимою, того
я знать не хочу. Я очень люблю жизнь вообще, и свою жизнь особенно люблю
и люблю ее припоминать, но только с апрелей до сентябрей. Зачем Бог создал
зиму - не знаю; Он, бедный, вообще много напутал и лишнего натворил. Большинство
моих знакомых уверяют, что им очень нравится снег: не только декоративный
снег, верхушка Монблана, просто белая краска на картине, можно полюбоваться
и отвернуться, - но будто бы даже снег на улицах им нравится: а по моему
снег - это просто завтрашняя слякоть. Я помню только лето).
Летом наш берег, глядя с моря, представляет
сочетание двух только цветов, желтого и зеленого; точнее - красно-желтого
и серо-зеленого. Берег наш высокий, один сплошной обрыв на десятки верст;
никак теперь издали не могу сообразить, выше ли двухсот футов или ниже,
но высокий. Желтый песчаник его костяка редко прорывался наружу, обрывы
больше облицованы были той самой красноватою глиной, а на ней, в уступах
или в расщелинах, росли рощицами деревья и кусты. Что за порода преобладала,
из за которой общий облик получался чуть-чуть сероватый, не знаю; может
быть, дикая маслина. Господи, какие чудеса палитры можно создать из двух
только оттенков! Однажды с лодки я засмотрелся - в тот час солнце освещало
обрывы под особенным каким то углом - и вдруг мне представилось, что все
это не глина и не листва, а все из металла. Спит у Черного моря, раскинувшись,
великан, и это его медная кираса. Давным-давно спит, сто лет его поливали
дожди, и во впадинах меди залегла густыми пятнами ярь. Как то раз, уже
много лет после разлуки с Одессой, я увидел эту самую радугу из двух цветов
в Провансе и едва не запел от волнения, но в вагоне были чужие.
Настоящие каменные скалы помню только внизу,
у самой воды или прямо в воде. Были и гранитные, где мы собирали креветок
(их у нас называли «рачки») и миди, т. е. по ученому «мидии». Но больше
и скалы были из рыхлого песчаника; самая высокая называлась Монах, у Малого
Фонтана, и каждый год море смывало по кусочку, теперь уже верно ничего
не осталось. А еще были «скалы» из какой то зеленоватой глины, мы ее называли
«мыло», и в самом деле можно было отломать пригоршню и намылиться, даже
в соленой воде.
/
Конечно, была и третья краска - море; но какая?
Синим я его почти не помню, хорошо помню темно-зеленым, с золотистою подкладкой
там, где сквозили полосатые мели. Кто то удивлялся при мне, почему наше
море назвали Черным: а я своими глазами видел его черным, прямо под веслами
и на версту вокруг, и не в бурю или в хмурый день, а под солнцем. Но, по-моему,
наше море надо было смотреть тогда, когда оно белое. Надо встать за час
до восхода, сесть у самой воды на колючие голыши и следить, как рождается
заря; только надо выбрать совсем тихое утро. Есть тогда четверть часа,
когда море белое, и по молочному фону простелены колеблющиеся, переменчивые
полосы, все тоже собственно белые, но другой белизны: одни с оттенком сероватой
стали, другие чуть-чуть сиреневые, и редко-редко вдруг промерещится голубая.
Постепенно восток начинает развешивать у себя на авансцене парадные занавески
для приема солнца, румяные, апельсиновые, изумрудные - Бог с ними, я и
слов таких не знаю по-русски; и, отражаясь, весь этот хор начинает, но
еще смягченными, чуть-чуть отуманенными откликами, вплетаться в основную
белую мелодию моря - и вдруг все загорится, засверкает, и кончено, море
как море. - Это я лучше всего видел, когда рыбак Автоном Чубчик вез меня
с Марусей к ней на дачу после ночи у меня в Лукании; но я забегаю вперед.
В описаниях природы принято называть по именам
растения; я когда то умел, только имена были все, кажется, не настоящие.
Был, например, плебейский красный цветок, на высоком стебле, а вокруг цветка
колючий ошейник: его звали «турка» - идешь по тропинке и палкой сбиваешь
турецкие головы; однажды я сбил три сразу одним ударом, как пан Лонгинус
Подбипента, герба Зерви-каптур, у Генриха Сенкевича. Или был такой куст,
по имени «чумак»: если потереть листьями руки, они вкусно пахнут гречневой
кашей. Лучше всего, однако, не ломать головы над именами: если просто лечь
на спину и зажмурить глаза, одна симфония запахов крепче свяжет тебя навсегда
с божьим садоводством, чем целый словарь наизусть.
Из божьего скотоводства самый прекрасный зверь
у нас была ящерица. Оттого ли, что в Европе другая порода, или просто оттого,
что сам я старею, но вот уже, сколько лет и сколько стран, ящерицы попадаются
только серые. Наши на Черном море были пестрые: самоцветная смарагдовая
чешуя, хвост и мордочка, а горло и брюшко в переливах от розового до золотистого.
Однажды вечером, еще второклассники в Лукании, наловили мы нарочно десяток,
заперли в крепости и битый час освещали их толстыми бенгальскими спичками,
красными и зелеными; перепуганные зверьки то шмыгали от стенки к стенке,
то застывали на месте, и такое было это пьяное празднество красок, какого
я с тех пор и в столичных феериях не видел, где режиссеры почитались мастерами
color scheme и антреприза не жалела тысяч.
Еще был один хороший занятный зверь, но совсем
иной - краб, и жил он в подводных расщелинах массивов. Массивы - это громадные
каменные кубы, которыми на много верст в длину облицованы берега, молы
и волнорезы нашего порта; под ними ютились камбала и бычок, даже скумбрия
или паламида («или»: когда идет паламида, скумбрии не будет - паламида
ее съела); но больше всего было крабов. Мы их удили при помощи камня, шпагата
и психологии... но я уже где то в старом рассказе это описал: и так слишком
много повторяюсь. Посидеть бы теперь на массивах полчаса; я бы и крабов
не стал беспокоить: только посидеть, свесив босые ноги, прикоснуться, как
Антей, к земле своего детства.
Еще было одно Черное море, и даже Азовское
при нем, с проливом, как полагается, но без воды: это были две большие
котловины в Александровском парке, нарочно не засаженные ни деревьями,
ни травою: там мы гурьбами играли в мяч... Господи, как это безжизненно
выходит по-русски: «играли в мяч». Не играли, а игрались; не в мяч, а в
мяча; даже не игрались, а гулялись; и в гилки гулялись, и в скракли, и
в тепки; впрочем, и это я уже где то описывал. Когда всю жизнь пишешь и
пишешь, в конце концов слово сказать совестно. Ужасно это глупо. Глупая
вещь жизнь... только чудесная: предложите мне повторить - повторю, как
была, точь-в-точь, со всеми горестями и гадостями, если можно будет опять
начать с Одессы.
* *
*
Кстати, уж раз передышка: та песня про «лаврика»
столько вертелась у меня на пороге Памяти, так просилась на бумагу после
того, как я мимоходом ее помянул, что я не выдержал: ночь отсидел, и приблизительно
восстановил. Зато теперь буду считать ее своим произведением: по моему,
лучший из всех моих поэтических плагиатов. Правда, иногороднему читателю
нужен для нее целый словарь - кто из них, например, слыхал про «альвичка»,
разносившего липкие сласти в круглой стеклянной коробке? Но, в конце концов,
я эту повесть и вообще не для приезжих написал: не поймут, и не надо. Вот
та песня:
Коло Вальтуха больницы
Были нашие дворы.
В Нюты зонтиком ресницы,
Аж до рота и догоры.
Ей з массивов я в карманах
Миди жменями таскал,
Рвал бузок на трох Фонтанах,
В парке лавриков шукал.
Лаврик, лаврик, выставь
рожки,
Я свару тебе картошки.
Откогда большая стала,
Шо то начала крутить:
То одскочь на три квартала,
То хотить и не хотить.
Я хожу то злой, то радый,
Через Нюту мок и сох...
А вже раз под эстокадой
Мы купалися у-двох.
Лаврик, лаврик,
выставь рожки,
Горько мышке
в лапах кошки.
На горе стоить Одесса,
Под низом Андросов мол.
Задавается принцесса,
Бу я в грузчики пойшел.
Раз у год придеть до Дюка,
Я вгощу от альвичка...
И - табань, прощай разлука:
Через рыжего шпачка.
Лаврик, лаврик, выставь
рожки,
Хто куплял тебе сережки?
Год за годом, вира-майна,
Порт, обжорка, сам один...
Тольки раз шмалю нечайно
Мимо Грецка в Карантин -
У Фанкони сидить Нюта,
На ей шляпка, при ей грек.
Вже не смотрить, вже как будто
Босява не человек.
Лаврик, лаврик, выставь
рожки,
Разойшлись наши дорожки.
<.............................................>
|