.
ГЕННАДИЙ БЕЗЗУБОВ
* * *
Вернуться на землю предков, чтобы сгореть в караване,
Чтобы быть застреленным по пути на дежурство,
Чтобы сидеть на рынке, торгуя грудами рвани,
Медленно упиваясь сладостью промежутка.
Здесь он предельно краток – земля зацветает мигом,
Растения прут наружу, кто прямо, а кто наклонно.
Вернуться на эту землю, согласно нечитанным книгам,
Быть зарытым на кладбище возле Кфар-Эциона.
Когда по его террасам, поросшим нечастым лесом,
Горячий хевронский ветер заводит глухую гамму,
Камушки на надгробья ложатся противовесом
И нет в небесах замены этому малому грамму.
* * *
Прощай, Европа! Мы не европейцы.
Кто, слыша это, держится за сердце,
Кто весело подсвистывает вслед,
А нас уж нет.
Прощай же. И не нужно оправданий
Тому, что протекли дорогой дальней,
А после, наконец, слились ручьи
Здесь, в зоне «и».
Прощай, Европа! Видно, в самом деле
Глаза в твоих музеях проглядели
Мы до того, что в пустоте зрачка
Нет слез пока.
Прощай, Европа! Плакать неохота,
Не прихватив ни Дюрера, ни Джотто –
В краю, где камни растворяет свет,
Им места нет.
Прощай, Европа! От тебя подальше,
От многослойности налипшей фальши.
От равенства, ненужного до слез,
От всех речей и поз.
Прощай, Европа! Твердо, насмерть стоя,
Ты пропадаешь в сумерках, как Троя,
Верней, ее руины там, вдали,
Откуда мы ушли
И не вернемся. Так прощай же, что ли.
Мы от тебя оторваны без боли,
Без пафоса, одним движеньем рук,
Под восходящий звук
Нет, не хорала – песни левантийской,
Столь странно близкой,
Что если дух народа вправду есть,
То только здесь.
* * *
А. Кардашу
Вот это место, где мы все вместе были.
Приезжал некто на красном автомобиле,
Петляя по лесу кружной тропою.
Воздух был чистый, способствовавший запою.
Водка запотевала, грелась в квадратной склянке,
В радиоприемнике хихикали лесбиянки,
Вожделея мира и секс-контакта.
Солнце садилось по ту сторону тракта,
Напоследок подсвечивая Эйн-Керем.
И было неясно, во что мы верим –
То ли в военную хитрость супротив силы зверя,
То ли в слабый свет там, в конце туннеля,
Иерусалимского коридора….
Но об этом не было разговора.
* * *
В шесть часов начинается ветер –
Так наш гость с Украины подметил –
И действительно, ровно в шесть
Начинается, как по заказу,
Ниоткуда, внезапно и сразу,
Будто так изначально и есть.
В шесть часов изменяется мир –
Небеса и деревья, и лица.
Ветер входит в покои квартир,
Чтобы вволю внутри порезвиться.
Может, кто и хотел бы закрыться,
Странный запах учуяв в ночи,
Но ему не дает любопытство.
Этот запах, он с моря пришел
Вместе с ветром, меняющим маски –
Смесь гниенья, бензина и смол,
И цветов небывалой окраски,
Этот запах… Но речь не о нем.
А о ветре, который под вечер
Город ловит разинутым ртом,
До утра утихая потом
Постепенно, как после лекарства,
И во сне озираясь назад,
Чтобы бросить рассеянный взгляд
На короткий размах государства.
ПОЛДЕНЬ
Яну Раухвергеру
Там кто-то спит, укрытый простыней,
И зной дневной, великолепный зной
Туда перетекает с ближней крыши,
Где баки добела раскалены,
Где плещутся линялые штаны,
А небо, тем же цветом, но повыше,
Не движется, протертое по швам
До белизны, до клеееной изнанки,
И мусорные баки, будто танки,
Раскалены, пришедшие с Голан.
Они прошли полуденным путем
По выбоинам гулким, мимо Цфата
И Тверии, а после – на подъем,
К столице, что, безумием объята,
Под этот свет отвесный взведена,
Где закипает даже алюминий,
И где иерусалимская сосна
От напряженья делается синей,
Чтоб не усохнуть мигом на корню,
И хвою осыпает на броню.
Ты хочешь выжить, написать портрет,
Свести счета, составить завещанье,
Но видишь, что ни тени тени нет
Ни под тобой, ни даже под вещами –
Все светом съедено, все им растворено,
Не город – обнажившееся дно,
Где не распорядишься о наследстве,
Поскольку не наследует никто
Ни глупых фраз, произнесенных в детстве,
Ни перенафталиненных пальто –
Одни лишь доски, камни да раствор,
Из них и возникает, как ни странно,
Щель каменная, этакий зазор
В безводье светового океана,
Где даже электронная печать
Вполголоса старается звучать.
Здесь нет воды, ее замена – свет
И звук, который напрягает складки
Еврейских гор, скрывающих ответ
В своем безумном, неземном порядке.
Но вопросивший должен быть готов
К тому, что звук, наоборот, прервется,
А свет исчезнет, вынырнув потом
Из глубины небесного колодца,
И снова ляжет на плечи толпе,
Которая покажется тебе
Такой невероятно разноликой,
Что даже характернейшей черте
Не послужить достаточной уликой
Происхожденья - в этой пестроте.
Снаружи много выше тридцати,
Но ты уже не можешь не пройти
Под ливнем ослепительно-свинцовым,
Осмысленность теряя по пути,
Где слово вымывается за словом
И пар, которым все мы возлетим,
Физически во фразе ощутим.
Дыханье обретая в пятьдесят,
Ты больше не оглянешься назад,
Поскольку в прошлом нет такого света
(Не то, чтобы там властвовала тьма,
Хотя и тьма бывает так нагрета,
Что медленно лишаешься ума),
Но если этим платят за возврат
Судьбы, в порядке от конца к началу,
Ты можешь быть, пожалуй, даже рад,
Что это слово снова прозвучало,
И можешь быть вполне готов к тому,
Чтоб ожиданье наполняло тьму.
Итак, ты вышел. Ядовитый спрей
Смывает с неба гаснущие блестки.
Старьевщик, прокопченный до костей,
Открытки продает на перекрестке –
Шестидесятых, кажется, годов,
По маркам судя. Разве ты готов
Их получить? То адрес неразборчив,
То нет его, и значит, не тебе
В них вчитываться: мол, чего там больше,
Известий из России или Польши…
Ты можешь задыхаться при ходьбе,
С одышки в нужный ритм не попадая,
И думать совершенно о другом –
К примеру: «Что ж он лезет на обгон?…
В витрине экспозиция другая…
И этот дом, гляди, пошел на слом…»,
Не о судьбе же? Нет, не о судьбе,
О чем угодно, только не об этом,
Не придавая важности приметам,
Но хорошо бы в этой пестроте,
Как в многоцветном, стынущем бетоне,
Остался след, цепочка, борозда –
В залог того, что слово не потонет,
Не растворится в зное без следа,
Как сахарин в перестоявшем чае…
Но нынче – полдень. Птицы замолчали
И все живое обратилось в сплав,
Где только камень раскаленный прав.
Приди к стене, дотронься до камней
И
распластайся, растекись по ней,
Останься в ней, и пусть они приходят,
И пусть с лотка их после продают,
Все эти запоздалые посланья –
Конвертики, открытки, номера
Чужих журналов: вздохи, оправданья,
То причитания, то придыханья –
Одно большое, толстое вчера,
Бездонное, как топкое болото,
Но ты ушел, ты убыл, ты живешь
Не там, где лгут отчаянно, до пота,
И ложью обосновывают ложь.
Здесь если есть неправда, то другая,
Не этот свет, который навсегда
И на который смотрят, не мигая,
Простертые в пустыне города,
В пространство опрокинутые разом,
И этого в безоблачные дни
Постичь не в силах воспаленный разум,
Спасаясь в исчезающей тени
И растворяясь в воздухе нагретом.
А ты давай, барахтайся, со светом
Лицом к лицу, как муха в янтаре,
Вотще пытаясь растопырить руки,
Как будто, если дело в октябре,
То пот горячий не стекает в брюки
И мы не тлеем в этой сладкой муке,
Как уголья в нестынущей золе,
Которая подсвечивает фон
И – крупно – примелькавшиеся лица,
И весь пейзаж, недвижный испокон,
Где чтут температуру, как закон,
И воздуху велят не шевелиться,
Чтоб не было нанесено вреда
Тому, что не прервется никогда.
28 ЯНВАРЯ
Памяти И.Б.
Видно, душа изнывать устала.
Запах жареного металла –
Это худшее, что приносит
Здешняя двухнедельная осень
К январю, когда листья уже опали,
Между лавром и миртом стоит в опале
Смоковница, ненадолго пустая,
И ветер накидывается, листая
Черепичные кровли, полон желанья
Проникнуть в тайну повествованья,
Хоть и знает, что там ничего не скрыто,
Кроме заурядных деталей быта.
Сами зданья он не решится трогать.
Душа досаждает, как вросший ноготь,
Особенно вечером. Чем темнее,
Тем безнадежней из галереи
Смотрят подсвеченные полотна,
А тот, кто там их навешал плотно,
Глядит в окно из кафе напротив,
Мотив насвистывая восточный.
Пустеет улица. Ход неточный
Сбивает всю партию. Ветер снова
Крепчает, как давеча в полседьмого,
Когда небо хотело свернуться в свиток,
И несется сор с тротуарных плиток,
Вместе с затоптанным некрологом,
Где сказано что-то о связи с Богом.
* * *
Вышел, увидел улицу Яффо во всю длину,
Как она вьется, от ворот до ворот,
Только это, пожалуй, заезжему пахану
Заскорузлую душу не проберет.
Даже если он и походит по ней с мое,
Тасуя колоду примелькавшихся лиц
И понимая город, как временное жилье
Для перелетных птиц,
Тех самых аистов, что слетелись в витрины для распродаж,
Чтобы вспорхнуть оттуда, как только пройдут дожди,
И приземлиться в Яффо на опустевший пляж,
Где, кроме моря, ничего впереди.
А позади улица Яффо, одноэтажный шлях,
Что сбо
т у каждого каменного
двора,
И не разберешь, в котором из них в гостях
Выпил позавчера,
Потому что тогда было совсем темно,
И никому, кроме звезд, не был виден обратный путь,
И совершенно пусто – хоть бы одно окно,
Хоть бы ну кто-нибудь.
Только пустые такси, что пытались тебе гудеть,
Без особой надежды на седока,
Да на рваном плакате у рынка некто, похожий на смерть,
Но, вроде, живой пока.
* * *
Когда его ударили ножом,
Что он успел запомнить – только камни
Извилистой кладбищенской стены,
Но не запомнил мутных глаз шпаны,
Арабских лиц и голосов нахальных –
Растерян был, видать, и напряжен.
И нож вошел куда-то между жил,
И хрястнула под лезвием природа.
Он так боялся дикой боли входа,
Что выхода уже не ощутил.
Плечо зашили. Кровь уже не шла.
Больничные пустые зеркала
Не отражали призраков оттуда,
Безличная казенная посуда
С какой-то пищей на столе ждала.
А он глядел поверх, туда, где шло
Все это снова, как в кино давнишнем,
На стенке и за ней, и было лишним
Немытое оконное стекло.
Там снова нож был выхвачен, и он,
Семью цветами вспыхнувший во мраке,
Так и горел весь долгий миг атаки,
Пока над ним был криво занесен.
Там снова по знакомому пути
Спускался он, как будто для убоя,
И снова возникали эти двое,
И было их никак не обойти.
* * *
О.К.
Ты забудешь, какие деревья цвели,
Чтобы вспомнить о них только весной,
Когда снова все это пойдет из земли
Аллергенной волной.
Все опять – и сережки, и гроздья, и пух,
Мелкой зелени пыль и побегов разгул,
Когда воздуху ты надышался за двух
И от счастья уснул,
И во сне все не можешь никак разобрать,
Чья весь этот вертеп запускает рука,
То есть, знаешь, только вот имя назвать
Не умеешь пока,
Прежде чем, рассчитавшись на первый-второй,
Мы пойдем разбираться, кто наш, кто не наш,
Там, где тучи стоят над Масличной горой,
Отражаясь, как некий обратный пейзаж.
* * *
Пришел хасид, но не было миньяна,
Расплылись постзакатные румяна
Пред тем, как небу вовсе догореть,
Но не было десятого, и стыла
Его скамья, улова не сулила
По улицам раскинутая сеть.
Перекликались старики на идиш,
Менялось освещение – как выйдешь,
Еще светло, но спеет темнота,
В которой еле различимы лица,
И нужно бы вообще поторопиться,
Чтоб не закрылись вышние врата
Над нашими холмистыми местами.
Старались, суетились, хлопотали,
Пока не пала подлинная тьма,
Не кара и уж точно не награда,
Но стало ровно столько, сколько надо,
Едва запел взошедший на бима.
* * *
Русские имена в синагоге звучат диковато,
Впрочем, не хуже персидских и вавилонских.
Выйди оттуда посредине заката,
Ослеплен клубящимся солнцем,
И вдохни всей грудью цианистый калий,
Горький миндаль, бурно расцветший справа –
Вот он пейзаж, которого мы алкали,
Не зная, что он – отрава,
И теперь от него не оторваться,
Сбрызнутого жидкой закатной взвесью,
Будто от текста, что на глазах твоих стал писаться,
Распространяясь по поднебесью.
Фразы отрывочны, но в них уже столько блеска,
Блеска, отраженного многократно
В стеклах бескрайней выставки, где вечно идет развеска
И плывут по небу цветные пятна.
В этих быстрых сумерках он любит казаться сфинксом.
Если его загадку и разрешат в итоге,
То здесь, под окном, где румын с филиппинцем
Спорят о нашем Б-ге.