.
ИЛЬЯ БОКШТЕЙН / (1937–1999)
* * *
На этот раз вас критик похвалил
и осетрумье вылил на другого.
Не скрою, от похвал я весел был –
сбежать от настроения худого...
Однако грусть опять подстерегла:
худая честь от хама похвала.
* * *
Николай и декабрист
обсуждали: кто фашист?
Декабрист его ругал:
Не король ты, а капрал,
чтоб Россией управлять,
нужно жизню понимать.
Николай, вникай, заметил:
шалопай ты, пестель-петя,
для сенатского парада
головы совсем не надо,
на престолии моем
был бы ты пугай-царем.
* * *
Из ничто возникло все
и... ничто не возникало.
Йог тропинку пересек,
тень его пересекала.
* * *
Патология во мне –
мера одаренности:
криком обагренный стих
обнимают в вышине.
* * *
Береза склонилась к размытой
желто-голубой натурщице
и стала сиренью на шляпе соседа.
Два медных пятачка
на ступне колонны –
глаза кукушки,
а этот стих – лицо монахини.
ТИШИНА
В темном углу
под лестницей
чуть светится
капля плесени –
тишина...
Балка обрушится,
если чуть прислушаться.
* * *
Время летящее сквозь колокольную стену.
Перпендикулярно к ней
китайский мудрец Ду-шу
от чрезмерного созерцания
душунк –
утратил конечности
и стал стеклянным шаром.
Его переносят с места на место
слуги – та-мини
тохрихц –
цивилизация на закате
письменной культуры,
но еще не дошедшая
до парапсихической
видит в Ду-шуне
ставшем от чрезмерного созерцания
стеклянным шаром
стихтимный город,
где на многолюдные площади
выходят одни – и-и! – фортепьяно,
а вместо крышек –
хрустящие шелестом шляпы.
* * *
В основе моей веры
неосознанный принцип
надприродной городской
цивилизации –
замена солнечной любви
словесным изяществом...
А наша цивилизация
пока еще птеродактильна
и вот поэтому я –
доледниковый бегемот
у ее ног...
А сверху меня изучает
наш совместный
изысканный лик
и на его огромном
красном языке
маленькая черная
обезьяна –
такой мне видится с земли
гостиница моего
будущего города –
балерина письмо
разорвавших слов.
* * *
В темноте щупали Аполлона.
Один удивился –
это нечто тонкое, заостренное на конце
и, наверно, костное.
Чушь! – это длинное и многочисленно вьющееся.
Вы неправы, это мощное и удвоенно столпообразное.
Дураки! – это удивительно толстый чурбан,
лишенный головы и конечностей...
Так мэтры литературного олимпа
воспринимают современную
великую поэзию.
ХУДОЖНИК
Знает ли птица, что птица она;
знает ли ветер, что ветром летает? –
ветер не знает и птица не знает,
вечно свободный свободы не чает,
птицам темниц вспышка дали видна.
Быть я любимым хотел, но стихи
вместо меня от любви клокотали,
жизни не зная, слово терзали,
между решетками строк трепетали...
Всплески полосками нежность сплели –
нервы тропинками снежной зари.
Страшно и чудно звенели слова,
словно земля будто колокол билась,
ввысь уносилась, лбом становилась,
над океаном Вселенной склонилась
как над казненными храм Покрова.
Все из меня в бесконечность ушло,
ночь
в сонной луже мерцает совою,
бездна в ней воет дырою пустою,
скорчилось тело, плывет – за собою
тащит утопленник воли весло.
5 августа 1985
* * *
Кто-то зажаренной лапой
тронул мне кончик ноздри,
стать я хочу тихой сапою,
мне пропоют: не ханнд'ги.
Тянутся ввысь г'азговоог'ры
сжатых клещами людей,
ночь дышит лающей сворррою,
дичью отставших идей,
ллипки колючая диво,
прячемся хилым зверьком,
жизненно спим сиротливы,
совесть сопит тенорком,
крик о стране не тревожит,
нерв о друзьях не томит –
сумрак сосуд уничтожит –
вечность меня оживит.
* * *
Я встретил подобие рая –
наездника с царским лицом.
Улыбка реки молодая
играла с философа бровью
и волосы вили вопросы –
восьмерки на пляже реки,
как цапли из рек долгоносых
тянули волны червяки...
Мираж разгадался, и, странно –
во лжи сожаления нет, –
как будто вся страсть постоянно
ждала иллюзорный ответ...
Скажи, кто тебя понуждает
всю ночь по пустыне скакать? –
когда я об этом узнаю,
мне некому будет сказать.
ПАМЯТИ ЛЕОНИДА АРОНЗОНА
Здесь кроме тишины кого-то нет –
кого-то нет, застыло удивленье,
струится дождь, как с листьев тонкий свет.
Намокший лист – намек освобожденья.
Разрыв – теперь мы людям не чета,
теперь мы чуть – от ветра отклоненье,
хоть ветра нет, есть чистота листа.
Здесь кроме тишины поэта нет.
Последних листьев наводненье.
Проходит дождь, как с ветки тонкий свет,
как таинство его освобожденья.
Он понял: здесь не нужен парабеллум –
ни мрака на душе, ни даже вспышки гнева,
и счастье здесь не стоит птичьего хвоста –
здесь ничего не нужно...
В такт тишине растаять... Мокнет красота
и капли тяжелы, как свежесть чутко белая,
и капли тяжелы, как свежесть – шутка белая.
Не помню: осень ли, весна с дождя слетела
запомнить след летящего листа...
ПАМЯТИ НИЗАМИ
Ночью бархатной, черной,
как челюсти Рока,
вдохновенную душу святого пророка
бык небесный жемчужину неба ночного
вынимал из ноздри у земного...
И потухла Земля –
будто черное небо разуто,
будто черное поле теперь бесприютно –
и на ней я бесплодно тоскую,
и стада там пасутся вслепую...
ПОЭЗИЯ
Посвистывая за плечами,
очументалица-тоска.
отбор – мычальница-вниманье,
мученья неосознанных желаний,
отчаянье – жужжание клинка
и безутешенкой-свирелью кожа,
что содрана с бесхитростной любви,
но ни с одним родителем
не схожа,
избыток легкости,
беспомощная птица,
служанка случая и мысли,
и прохожий,
забыв страдания,
от песен твоих ожил,
насвистывая жалобы твои.
26 июня 1989
* * *
Дверь качнулась, я вышел.
В чем дело?
Кто меня потревожил? – ни зги!
Непроглядная даль чуть шумела,
как в шагах отголоски реки.
Вижу: время в полете застыло,
как на фреске летящий Христос,
и вознесся крестом из могилы
всех вопросов о Боге вопрос.
Я очнулся: о чем наваждение было?
Почему в отраженьях себя узнаю?
Почему ты так поздно открылась
дверь в бессмертную душу мою?