.
МИХАИЛ БОЛОТОВСКИЙ
 

*   *   *
Я состоялся, как футбольный матч.
Меня нельзя переписать сначала.
Мой первый плач и мой последний плач –
о маме. Остальное означало
Предательство рождения. Другой
расклад моей колоды. Колокольца,
зовущие под русскою дугой
ко всем чертям, блядям и комсомольцам.

Ах, матушка! Мне тяжко эту нить
от детородных стен Грауэрмана
тянуть, терять, и заново ловить,
и заново тянуть... Куда как странно
занятие!.. Но в проклятой глуши,
где тень сосны слилась в пространстве глаза
с самой сосной, – бессмертие души
не вводится парламентским указом.

Засим, прощай. Я должен написать
свой собственный указ. Перо и склянка
с чернилами – готовы. Зимний сад
склонился за окном. У полустанка
ждет матушка!.. Плетенье праздных строф,
надеюсь, заведет меня в итоге
под сладкий дым ваганьковских костров,
пьянящих бесконечностью дороги.
 

КАЖДЫЙ ДЕНЬ

1
Вот сумасшедший. Чан компота,
разлитый им же, сумасшедшим
по белым кружкам, опустел.
По белым кружкам с петушками
разлито варево другого 
умалишенного. Но тот,
кто разливал, не думал вовсе
о поваре. Он ставил кружки
на жестяной прилавок мойки,
и петушки глядели в залу,
где люди доедали борщ.

2
Потом веселая старуха, –
умалишенная, но в меру 
умалишенности врачей, –
пришла и видит: все поели,
едва ли досыта, но в меру
необходимого для сна
числа калорий. Жаркий полдень
гудел за окнами; но мухи
на жестяном прилавке мойки
дрожали от озноба. Так-то
Текли беспамятные дни.

3
Старуха знала: эти мухи,
и мятый жестяной прилавок,
и петушки на белых кружках
добры ко всем, кто пил компот,
кто ел руками из тарелки
куски обиженного мяса
и по карманам прятал хлеб
щедро нарезанный... Старуха
пошла меж столиков. Она 
всех гладила и говорила:
«А вот сейчас пойдем гулять!»

4
И все пошли гулять, и скоро
у голубого пищеблока
им повстречался истопник,
гулявший с розовой собакой
по кличке Надя; вкруг него
они столпились. Сумасшедший
(что разливал компот по кружкам)
спросил: «А ты зачем живешь?»
Но истопник молчал, как рыба,
как сотни рыб, как мириады
небесных огнегривых рыб.

5
Тогда веселая старуха 
к ним подошла, и объяснила,
что мы живем ни для чего.
Для жизни. Для собаки Нади,
для голубого пищеблока,
для полдня жаркого, для мух, 
для петушков, для ломтя хлеба,
для дней беспамятных; а так –
ни для чего... Но это тайна!
И истопник кивнул ей: «Тайна!» –
и песню тихую запел.

6
Так, взявшись за руки, по саду
они водили хороводы,
покуда полоумный повар
их не позвал... Уже омлет
шипел в тарелках. Наслажденье
переполняло их: жарой,
переплетеньем рук, и тайной
истопника, который пел...
старухой... ужином... На ужин
они пошли. Собака Надя
их проводила до угла.

ТЕАТР

1
                                            Алексею Шишову

Зачем моя графитовая жизнь
крошилась, будто грифель карандашный?
Зачем, укрыт рогожею домашней,
я прожигал настойчивую синь
десятикратной лупой созерцанья?
И зеркала тревожного мерцанья
зачем я не приметил век назад?

А ты играл, ты радовался, брат,
что складно врешь. И зеркала в подмогу
сгибали спины – белый чародей
десятку неприкаянных людей
давал и пир, и добрую дорогу
от игрища... А мне-то, право слово,
глоток игры, да зеркала кривого
один осколок, больше не прошу!..

Непрошеный пришлец, дырявый барин,
в чужом пиру молчальник и татарин –
я сам не знаю, чем еще дышу.

2
                                Александру Ширвиндту

Безумный день! Женитьба Фигаро.
Разбросан свет; парит на полувзмахе
возмездие. Измену, как ситро,
до капли выпивает парикмахер.

И тотчас же, срываясь с молотка
игрушечного аукционера
летят от пола и до потолка
посмертно уцененные химеры.

Но – продано! Почтительный слуга
уносит прочь события и лица –
туда, где рампы вольтова дуга
смежает, точно занавес, ресницы.

3
                                                                Сергею

Семенюку

Под парусным сводом беседки, под парусным сводом
качаются осы на гребне табачного дыма
и дня не хватает, чтоб их различить поименно
по крапинкам черным, по черным и желтым полоскам.

И дня не хватает читать муравьям эпиграммы,
играть махаону на скрипке дощатого пола.
Сегодня кончается солнце, кончаются деньги,
но воздуха вдоволь осталось в трахеях усталых!

Наш день еще долог, отмечена лишь половина
дневного пути, – и ликуют прекрасные твари,
что добрый певец запевает им новую песню 
под парусным сводом беседки, под парусным сводом...

*   *   *
За локоток, за локон бархатный,
за ток, за лепетную пену
поллюции, за запах камфорный,
перетекающий с колена
к ступне, за странное смещение
страны, где жить мне не терпелось,
отдам и вздох, и посвящение,
и политическую зрелость.

Сегодня мы пойдем на выборы
меж локотком и бритым зобом,
меж чемоданной крышкой фибровой
и лиственничной крышкой гроба.
Пойдем по трое, как положено,
На ввысь бросающих котурнах,
И бюллетень опустим кожаный
В гидротехническую урну.

Лолита! Смилуйся над грешными,
пока куранты не пробили.
тебе ль не ведать этих бешеных
смешений холода и гнили,
что поглощают тени трепета
и затеняют постепенно
твой локоток, и локон лепетный,
и ток, и бархатную пену.

ТРЕТЬЯ КАРУСЕЛЬ
                            Владиславу Старчевскому

Был весел бес – перо его летело,
игорный стол расчерчивая вкось,
от черствого начатного предела
качая и раскручивая ось
российских слов державной полусферы
до шара слов, до шаткой суеты
язычества, – но он изведал меру,
и замер, и замерз, –
                                 и видишь ты
вторую карусель второго люда:
на торный путь, на розовый песок
пришел верблюд, пришел верблюд верблюда,
растаял шар, полился голосок, 
сверяя не слова, но полусловья,
предав рассудок на неверный суд
больного взора, безрассудной крови, –
пропел, пропал, –
                             а слуги нам несут
столешницы сверкающее блюдо,
столетних споров щитоносный дар,
где голос беса с голосом верблюда,
как капли ртути, слились в третий шар,
где отраженья разума и взора,
людских примет и каверзных наук
срывались в пляс под розгой дирижера,
упрятавшего истину за звук.

СЕГОДНЯ
                                        Андрею Десницкому

В желторотом движеньи простого пера
просыпается мельничный жернов идей
идиота-учителя. Эта жара
разрушает сознанье кротов. Лицедей
вспоминает свою родословную. Дым
поднимается к Богу из наших сердец,
где сжигает блудницу язык-пилигрим,
воротившись из Азии... Пьяный отец,
воротившись к полуночи из кабака,
наминает сынишке бока.

И, покуда дворянства зеркальное скло
застилает нам зренье, – в краю глухарей
авиатор гадает, какое крыло
отрубить самолету. Железный еврей,
воротившись из невероятных времен,
собирает булыжники. Позавчера
померещился нам колокольный трезвон
за околицей. Эта шальная жара
разрушает сознанье кротов, но кроты
поднимаются из темноты.

*   *   *
Присуждены к пожизненной уплате
простых долгов пред небом и травой
последний раб на мельничном канате
и фараон с орлиной головой.

Даровано изведать в полной мере
да телом перемерить кровь и соль –
суровое блаженство на галере
и фараона глиняную боль.

И радоваться горестям, которым
дано гулять в неписаной судьбе,
как радуются тихим кредиторам,
Что не напоминают о себе.

____________
<...........> <