.
ВИКТОР ГОЛКОВ

I
1970-1980
 

ВЕТКА

Ветка,  изогнута  круто, 
Вдруг покачнулась, дрожа.
Виден не меньше минуты
След  от полета стрижа.

Влаги коричневой пятна
Блекнут, кору пропитав.
Пахнет удушливо-мятно
Пар от деревьев и трав.

Вот она – старая дача,
Лестниц разболтанных скрип.
Смотрит, косясь по щенячьи,
Из-за каштанов и  лип.

Здесь даже в щепке ничтожной,
Мертвой какой уже год,
В толще ее безнадежной
Все-таки что-то живет.

Три  поколенья исчезло,
Сорваны ветром как пух,
Но за калиткой железной 
В окнах огонь не потух.
 

ЗМЕИНАЯ КОЖА

Сорвал я рассохшейся кожи
Давно изжитые слои,
И были на струны похожи
Узоры моей чешуи.

А рядом чернела изнанка,
Не знавшая, что ей скрывать.
И лопался образ как банка –
Ему уже мной не бывать.

И что-то глубинное, злое,
Блестящее словно стекло,
Невидимо делаясь мною,
Вплотную меня облекло.

И словно фонарь у дороги,
Что вьется, длинна и узка,
Мучительной полный тревоги,
Сверкнул  холодок тупика. 
 

РОЩА

Роща в осеннем убранстве,
Пышный и грустный наряд.
В сером застывшем пространстве
Клочья тумана парят.

Светится тускло и медно
Плотная леса гряда.
Скоро, растаяв бесследно,
Лето уйдет навсегда.

Листья, шуршащие сухо,
Воздух как будто седой.
Черная ива – старуха,
Сгорбившаяся над водой.

*  *  *
Пробегают мысли как собаки –
Стаями, а та бредет одна.
В этом сизом, хлюпающем мраке
Светятся как лица имена.

И внезапно различает зренье – 
След звезды, косая пятерня.
И живет мое стихотворенье
На земле отдельно от меня.

Подбираясь полуощутимо
Стелет стужа белый гололед.
И стучит судьба неотвратимо
Ставнями все ночи напролет.

*  *  *
Сдавило землю костяком,
Она промерзла до средины.
И веток сморщенным венком
Обезображены седины.

Кусты, кусты, кусты, кусты
И сучья, острые как гвозди.
И нависают с высоты
Ворон чернеющие гроздья.

На стеклах ледяная пыль
Как голубая поволока.
И  выпучил автомобиль
Свое серебряное око.
 

I I
2001-2003

*   *   *
Ты поверишь, я не пью,
мину скорбную не строю,
просто хочется порою 
выть

у жизни на краю.
От предчувствия того,
что зовется увяданьем,
бесполезным  ожиданьем
и бессмыслицей всего.
Разве только тень мелькнет
где-нибудь на перекрестке,
в полночь на стенной известке
сокровенный слог шепнет.

*  *  *
Так видят по-другому вещи
с годами, как лежат на дне,
и пустота страшней и резче,
чем надпись кровью на стене.

Душа себя перемогает
в холодной комнате с утра,
и изжитая жизнь шагает
из опустевшего двора.

*  *  *
Раздался голос громовой,
и весть возвещена.
И непонятно, кто живой,
чья жизнь прекращена.

Все тот же каменный бардак,
машин круговорот.
И мертвый маленький чудак
кого-то в гости ждет.

И поглощает водку тень,
работает в цеху.
Но замерзает в  жаркий день
и в куртке на меху.

*  *  *
Вспоминаем Союз, вспоминаем,
где-нибудь в Палестине, на дне.
Словно близких своих поминаем,
и увядшая пальма в окне.

Где ты, галстук смешной  пионерский,
мой портфель и учебники в нем?
Я иду в кинотеатр по Бендерской,
опоясанный школьным ремнем.

Значит, это действительно было –
первый класс и последний звонок.
И окликнула мать из могилы:
ты еще не обедал, сынок. 

*  *  *
Аркашка  не дотянет
до старческих  причуд,
метеоритом канет
в какой-то черный пруд.
Гора газетной мути
не стоила труда,
и в эмигрантской жути
он сгинул без следа.
В какой-то полдень сонный,
когда-нибудь потом,
сентябрь воспаленный
процеживая ртом,
бессмысленно сгребая
в охапку простыню,
мгновенно, как судьба  я,
Аркашку догоню.
И выясним тогда мы,
кто был из нас неправ,
как световые гаммы,
вперед летя стремглав.
Болтая про искусство,
как в прежние деньки,
там, где светло и пусто
и звезды так близки.

<