.
ФЕЛИКС ГОЙХМАН

ТРАВЫ РОДСТВА
                 жене и дочери

НАЧАЛО

Печальная комедия прощанья.
Растянута на долгие года.
Уже объявлены все обещанья,
уже давно оплакана беда,

но держит нас неведомая сила,
в своих объятьях столько зим и лет,
как будто счастье между нами было,
и горе было,
                                                         и забвенья нет.
 

НОВЫЙ ГОД

Небеса не решились начать снегопад
без прямых указаний снизу.
Пешеходы, поправ мостовые, спешат,
словно голуби по карнизу.

Новый год. Суеты веселящий яд
опоил и народ и героя.
И веселые люди, как ружья, стоят
у ларьков в пирамидах по трое.

Вот и ты, от усталости, валишься с ног,
предаваясь нелепым заботам,
и на мой, предрешенный судьбою, звонок
отвечаешь рассеянно: «Кто там?»
 

ВЕСНА

В середине нелепого года
мне холодной, дождливой весной
непосильная вышла свобода,
словно я отродясь крепостной.

Словно губы твои и ладони
отстранила дождливая мгла,
только тело ушло от погони,
а душа, вот, уйти не смогла.

Я свободен, как звери когда-то,
словно птица, пришит к небесам...
Только птицы вокруг, как солдаты,
маршируют с крылами по швам.

*   *   *
А мы с тобой, как реки,
Исчезнем средь полей.
Дарю тебе навеки
Две нитки журавлей.
 

СТРУНА

Я над тобой натянут, как струна,
над белым грифом, долгим, как дорога,
над гулкой бездной, что озарена
улыбкой Непорочности и Б-га.

Я – мост, связующий тебя с тобой,
твои немые берега-пустыни.
Отныне, я – невольник бедный твой,
Я – голос твой единственный отныне.
 

РЫБА

Снова луна понесла.
В лунном месяце
                              двадцать восемь камней домино.
Они валятся друг другу на плечи,
                                            и падают замертво.
Когда непомерность утраты
                                             становится очевидной,
                                                         всё начинается сызнова.

Нынче месяц козла.
Вы слышите голос козла,
                                           с красной ниткой
на гнутых рогах?
Жена моя слышит, 
                                           однажды ей рыба приснилась.

Через четыре луны 
          нам на руки выпадет Голый,
                и круглая рыба 
                    засветится на звездном столе.
 

СТИХИ НА ЗУБОК

*
Хотя всегда жила под боком 
моя грядущая родня,
и день за днём, и срок за сроком
ждала без просыпу меня,
я в юности всё лез из кожи –
попробуй парню запрети
выдавливать прыщи на роже
и киснуть, сидя взаперти.
Но по ночам, как ни был голод
жесток, вытягиваясь в жест
я забывался словно город
в преддверьи роковых торжеств.

*
Любовь рождается не сходу,
едва завертится возня.
Весной балует тьма народу,
друг друга нежностью дразня.
И задразнив до полусмерти,
поскольку все ещё страда,
опять забрасывают сети,
вслепую, словно невода.
Я не ловил тебя безглазо
в сезон сетей, силков и вех,
и пламя нашего соблазна
с тех пор растет корнями вверх.

*
Однако, новость о ребёнке 
нас захватила, как развод.
Мне снилось: будто шестеренки
меня пускают в оборот.
И ты пред будущим робела
и часто плакала тайком,
прислушиваясь то и дело,
кто там бунтует под замком.
А под замком, как на вокзале,
летели в сутолоке дни.
Так мы впервые осознали,
что в этой жизни – не одни.

*
В кольце застиранных пеленок, 
я стал по-новому незряч
и опрометью, спросонок,
летел на судорожный плач.
И

ты горела в лихорадке,
переливаясь молоком.
Одна лишь дочь спала в кроватке,
не помышляя  ни о ком.
И вслед за нею, возникая,
из белых сумерек на свет,
мы обживали зазеркалье,
с опаской, как велосипед.

*
Но первой оторопи спазма
недолго сковывала нас.
Я вспоминал не без сарказма
существованье про запас.
И неизбежная догадка
покалывала острием:
жизнь истекает без остатка,
жизнь – хороша, но счастье – кратко,
и смерть, увы, тут ни при чем.
 

ПОПЫТКА МОЛВЫ

Память суровая штука,
вернее, молва.
Как песок,
будут скрипеть на зубах у неё 
наши с тобой имена.
Когда-то мы жили,
когда-то любили друг друга...
Но кому это нужно?
К ним (именам) 
приделаны новые судьбы,
а прообраз не важен.

Так вот, в один прекрасный момент,
в доме ее объявился Поэт,
он сам себя так величал.
Исследователи предполагают, 
что это был некто, авантюрист и пройдоха.
Но, как бы там ни было,
она воздавала ему как поэту.
Чем он её охмурил пока неизвестно?

Вероятно, она еще долго вздыхала б
над его лжестихами,
если бы он не затеял
покоренье Москвы,
ни больше, ни меньше. 
Выражаясь по-книжному, 
время добро наживать,
и время хватать удачу за хвост.
Однако прокуковав в столице
год или два, он был, как поэт, уничтожен:
его растоптали поэты.

Казалось бы, песенка спета. Ан нет.
Через несколько лет, снова в доме ее
объявился Поэт.
Он сам себя так называл.
Но кто это был, и чем он ее охмурил
ученым неясно пока.

Любимая! Дай мне руку,
чтобы молва нас не застала врасплох.
 

ГАДАНИЕ В СТИЛЕ БЛЮЗ

Руку к тебе протяну,
будто почудилось что-то...
Исподволь, как ЦРУ,
одолевает дремота.

 Растормоши, разожги,
сделай меня одержимым.
Сердце-ладонь разожми –
что там в его содержимом?

Пусть чехарда и разброд-
что бы глазам не явилось –
лишь бы не час и не год
наше свидание длилось.

Пусть нищета и разбой-
кто б ни мирволил на Небе –
лишь  бы ты бредила мной –
Сладкое Солнышко, Бэби!

Вот, и поди – уследи,
на перекрестье столетий,
как шевельнулись в груди
корни имён-междометий.

И поутру, на корню,
падая в обморок будней,
их от греха схороню,
как паруса перед бурей.
 

НОКТЮРН 
           «Ночь  наполняется светом 
                 твоим»

Облаком, как вороньё,
крадучись, точно лавина –
ночь. Это время твоё,
тайна твоя – Коломбина.

Что ты бормочешь одна?
Что ты колдуешь на спицах? –
В меркнущем нимбе окна
ты начинаешь светиться.

Твой рыжеватый Пьеро
дрыхнет, как пьяная стража,
мордой покатой в бедро
тычется глупая пряжа.

Но светятся руки твои
Ниточка тянется к свету,
с нежным упорством струи.
тихо впадающей в Лету.

Вдруг зашипит и пахнет
сладким бульоном из птицы –
ахнув, ты двинешься вброд,
петли роняя со спицы.

Так настигает гроза,
словно Судьба из засады.
Так застилает глаза
дым запоздалой досады.

Брось, не терзайся, забудь –
всё это птичьи интрижки:
сладкой мечтою пахнуть
и упорхнуть из-под крышки...

Пламя убавишь, слегка,
вспыхнувшее без спросу,
и возвращайся на вёсла,
коль скоро вязанье река.
 

РЕКВИЕМ 

Первое пламя листвы
ветер случайный раздует.
Девочка в платье весны
над волосами мудрует.

Раннее солнце в пустом
зеркале вышьет не глядя
нежную молодость – «гладью»,
грешную старость – «крестом».

Девочка! Руки твои, 
их колдовское круженье –
то ль отраженье любви,
то ли по струнам скольженье.

И невозможно понять
эти проворные пальцы,
взгляд отрешенный ронять
на застекленные пяльца.

Я бы спросил наугад:
-Что ты затеяла? Кто ты? –
будь это Моцарта взгляд,
заживо брошенный в ноты.

Я бы поддался сполна
злому мужскому наитью,
будь ты, и вправду, сильна
женскою, зверскою прытью.

Будь это, вправду, закат
женского звёздного часа,
долгий взыскующий взгляд,
неузнаванья гримаса,

я бы  роптал начеку
в зыбком зияньи развязки.
Впрочем, не мне, чудаку,
зеркало делает глазки.

Впрочем, и ты – не она...
И ничего не исправить:
пряжа судьбы – седина,
неистребима как память.

И, обретенные вдруг,
эти шершавые строфы
так же, как воздух вокруг,
пахнут дымком Катастрофы... 

Но погребальные сны
странным виденьем согреты:
девочка в платье весны
вместо заплаканной Пьеты.

В этой жемчужной броне
неуязвима для мрака...
Будто озноб по спине –
счастье от взмаха до взмаха!

О! эти руки вразброс! –
мне начинает казаться,
что над стремниной волос
певчие птицы кружатся.

Что им судьбы холода
и дуновенье проклятий!
Словно шальная вода,
музыка падает с прядей.

<