/
(завершение)
Вернемся к нашей теме - к «общему знаменателю»
между имперской символикой и христианской символикой, который сам был в
известном смысле символическим, хотя сравнительно успешно выполнял социальные
Функции действительного. Эстетическое соотнесение христианских тем с имперскими
образами или имперских тем с христианскими образами осуществлялось, как
уже сказано, на основе парадоксальной и постольку «антиэстетической» (68)
эстетики контраста между знаком и значением знака. Для нашего восприятия
дико, что евнухи императорского дворца могут быть ассоциированы с небесными
ангелами. Для нашего восприятия нисколько не менее дико, что страдания
Христа на кресте могут быть ассоциированы с «чернильной» прозой императорской
канцелярии, - и притом у такого замечательного поэта, вполне чуждого бездушной
придворной риторике, как Роман Сладкопевец (IV в)! Метафора развернута
до конца: кровь Христа - это пурпурные чернила (еще одна официальная привилегия
византийских государей, не только носивших пурпур, но и писавших пурпуром),
а его окровавленное тело, сплошь «исписанное» рубцами от бичей и ранами
от гвоздей и копья, - папирусная хартия. «Я макаю калам», - говорит у Романа
Христос Петру, - «и пишу грамоту о даровании милости на вечные времена»
(69). Сравнение рубцов от розог с письмом
или орнаментом в другие эпохи встречается на правах жестокого, гротескного
и циничного юмора (70). Но для ранневизантийского
поэта здесь не только нет и тени юмора, но присутствует самая безусловная
серьезность (71). Стоит ли, однако,
удивляться? Не так ли еще евангельские притчи делали расчетливую уловку
недобросовестного домоправителя символом христианской
(72),
а поведение «неправедного» судьи, который «бога не боялся и людей не стыдился»,
но вынужден был против воли заняться делом неотвязной просительницы,- символом
божественной 
(73)?
По объяснению Псевдо-Ареопагита, резкие несоответствия между достоинством
смысла и недостоинством знака допускаются, чтобы напомнить различие между
знаком и означаемым (74). Еще раз вспомним
тезис о неполноте соответствия между образом и первообразом (см. 41,
42 - текст трактата, а также 41,
42
- примечания). Для эстетики раннего Средневековья двуединство христианской
и имперской идеологий есть как бы энигма энигм и парабола парабол, отбрасывающая
свою тень на все остальные «загадки» и притчи». Священная держава - это
знак, «знамение времени» (75) (эсхатологического
времени). Но и Христос - знак себя же самого, «знамение Сына Человеческого»
(76), и притом «знамение прорекаемое»
(
) (77),
то есть такое «знамя» (78), перед лицом
которого осуществляет себя как верность, так и неверность. Оно, это
знамя, своим присутствием делает возможным как акт преданности, так и акт
предательства, как «следование» (79),
так и оспаривающее «пререкание» (
!),
вынуждая и «верных» и «неверных» (80)
проявить себя в качестве таковых и постольку осуществляя некий «суд» (81).
Древнее латинское слово sacramentum в раннехристианском обиходе примененное
к церковным таинствам (греч. (
),
по своему исходному смыслу означает солдатскую присягу (sacramentum militiae
- уже у Цицерона). Ранние христиане называли язычников тем же словечком
pagani, каким римские солдаты называли штатских и «шпаков» - людей, не
знающих долга воинской верности перед лицом смерти (82).
Но этого мало. Как акт преданности, так и акт предательства облекаются
в форму знака, притом нередко одного и того же знака. Например, поцелуй
есть «знак» для выражения любви, верности и преданности; от соприкосновения
со сферой сакрального его «знаковость» становится ритуальной и церемониальной.
Предвосхищая отношения, к которым только шел «феодальный синтез», мы могли
бы сказать, что поцелуй - это hommagium. Но Иуда именно поцелуй превращает
из акта «оммажа» в акт «фелонии», в предательский знак, подаваемый врагам
(83) и заключающий в себе, так сказать,
всю субстанцию предательства (84). Природа
знака амбивалентна и требует строгого «различения» (
,
discretio). Есть знамения
(
) Христа, но есть знамения
() Антихриста (85).
Есть «печать Агнца», положенная на чело «верным», чтобы запечатлеть их
верность (86), и есть «начертание Зверя»,
положенное на чело и правую руку отступникам, чтобы запечатлеть их отступничество
(87). Описываемая система миропонимания
предполагает, что решающее событие выбора (завершающееся в эсхатологической
перспективе) происходит «по знаку» и «перед лицом» знака, в свою очередь
осуществляя себя в знаковой форме; но выбирать можно между вещами противоположными.
Человек поистине обязан быть, как этого требовал на заре новой эпохи языческий
философ-неоплатоник Порфирий, «знающим значение знаков и знамений», или,
если угодно, «семиотиком» (
)
(88).
И в заключение вернемся к только что намеченной
теме: к связи между идеей знака и идеей верности. Эта связь
важна для нас именно потому, что она далеко не во всякой системе идей имеет
столь определенный и столь определяющий характер. В ней лежит критерий
идейной и социальной специфики того единственного в своем роде подхода
к символу, который сложился в христианской традиции синхронно с самыми
первыми этапами «феодального синтеза».
Вообще говоря, любое религиозное и тем более
мистическое сознание принуждено создавать для себя систему сакральных знаков
и символов, без которых оно не могло бы описывать свое «неизрекаемое» содержание
(89); это так же характерно для христианской
литургии, как для Элевсинских мистерий, так же присуще византийскому богословию,
как даосской, или буддийской, или индуистской мистике. Если иметь в виду
только эту универсальность символического языка, легко проглядеть существенное
различие между историческими типами и «стилями» символики. Поэтому подчеркнем,
что для христианской традиции самый главный акцент лежит не на психофизическом
воздействии сакрального знака на глубины подсознания (ср. роль «мандалы»
и других «янтр» в восточной практике медитативной концентрации); он лежит
также и не на атмосфере тайны и «оккультного» намека на сокрываемое от
непосвященных (ср. роль символики мистериальных и гностических сообществ
от Элевсина до новоевропейского масонства). Разумеется, элементы того и
другого могут быть без труда выявлены в сложном составе христианской
традиции (раннехристианская «disciplina arcani», позднее модифицирующаяся
в мистико-аскетических системах поведения (
90)),
но их модальность внутри христианской символики как целого всякий раз определяется
центральным аспектом этого целого: сакральный знак и символ есть знамение,
требующее веры. (как доверенности к «верности» бога (91)),
и одновременно знамя, требующее верности (как ответа на «верность»
бога) (92). Выше было отмечено, что
понятия знака и знамени (боевого значка) передаются в древнееврейском,
древнегреческом и латинском языках одинаково (см. примечание 78).
Но понятия «веры» и «верности» также приравнены в этих языках (евр. 
,
греч. 
, лат. fides означают
то и другое). Выраженная в сакральном знаке «тайна» есть в христианской
системе идей не столько эзотерическое достояние немногих, сберегаемое от
толпы, сколько военная тайна, сберегаемая от врагов (93).
«
»
(ибо я не поведаю врагам Твоим тайну), - обещает верующий («верный») в
одном византийском песнопении (94).
Место мистериально-гностической оппозиции посвященные/непосвященные (95)
заступает совсем иная оппозиция соратники/противники; в число последних
включены «враги зримые и незримые» - люди и бесы. Для онтологического нейтралитета
не остается места. Поэтому два евангельские изречения, нередко воспринимаемые
как выражение двух противоположных точек зрения («терпимой» и «нетерпимой»),
на деле имеют совершенно идентичный смысл. «Кто не против вас, тот за вас»
(96); но «кто не со Мною, тот против
Меня» (97); всякий, кто не становится
под одно «знамя» (
), тем самым
обязывается верностью другому «знамени». «Знамя» стоит против «знамени»,
и «знамение» против «знамения». «...И явилось в небе великое знамение:
жена, облеченная в солнце... И другое знамение явилось на небе: вот большой
красный дракон с семью головами и десятью рогами...» (98).
Настоящее состояние бытия - священная война, «меч и разделение» (99)
во всем «видимом и невидимом» космосе, и человек участвует в этой войне
как «верный» или «неверный» воин (тема militia Christi). «Боязливых же
и неверных... участь в озере, горящем огнем и серою: это смерть вторая»
(100). «Языческие» религии Средиземноморья
могли грозить участью отверженного «нечестивцам», «презрителям богов» (101),
т. е. нарушителям культовых норм, но не «боязливым и неверным», не предателям
в священной космической войне; и это постольку, поскольку они не принимали
достаточно всерьез представления о войне бога, которую ведет человек -
дружинник бога, обязанный ему не только почтением, но прежде всего воинской
верностью (102). Любой «языческий» бог
помогает своим любимцам или почитателям, когда те ведут войну. Что ему
делать несвойственно, так это вести свою собственную войну, вербуя ради
своего дела людей. Конечно, гомеровская Афина стоит за дело ахейцев, но
разве гомеровскому Агамемнону или Ахиллу пришло бы в голову вообразить,
что они стоят за дело Афины? Но уже в древнейшем памятнике ветхозаветной
словесности, которым располагает наука, - в «Песни Деворы» (XII в. до н.
э.) (103) - речь с полной серьезностью
идет о войне за дело Яхве. У древних евреев была даже «Книга войн Яхве»,
утраченная, но цитируемая в библейских хроникальных текстах (104).
Девора именно ведет войну Яхве;
она не просто поклонница этого божества, но одновременно его воительница
и дружинница; она проклинает жителей Мероза за то, что они «не пришли на
помощь Яхве»(105). За столь архаической
«Песнью Деворы» уже стоит идея «завета» или «союза» (b
r
th)
между Яхве и его «верными». В контексте этой идеи каждый сакральный знак
есть именно «знак завета» (106) - обещание
и удостоверение взаимной воинской верности полководца-бога и дружинника-человека.
Отсюда ведет исторический путь к новозаветной символике воинствования «не
против крови и плоти, но против Начал, против Властей, против Космократоров
тьмы века сего, против духов злобы поднебесных» (107).
Евангельская «священная история» трактует не просто о «благочестии», но
о верности (предлагаемой верности бога и требуемой верности человека);
именно постольку она есть рассказ о неверности. В ней необходима фигура
Иуды: возможность падения в бездну предательства и вероломства, подобного
воинской измене (а не просто «нечестия»), - одна из универсалий всего бытия
«христианского воина». Еще шире тема неверности, апостазии, узурпации дана
в прологе к четвертому Евангелию: «Пришел к своим, и свои Его не приняли...»
(108). «Пререкаемый», оспариваемый сакральный
знак мыслится воздвигнутым в гуще боя, на глазах у друзей и врагов, для
воодушевления первых и «ожесточения» вторых. Характерна пластическая выразительность
такого символа, как Распятие: тело до конца «явлено», развернуто как знамя,
раскрыто как книга - и поднято над головами как знамя и как книга. Сходный
облик имеет так называемая Оранта (фигура с распростертыми и поднятыми
в молитвенном усилии руками). Стоит сравнить эти образы с иконографией
Будды, чтобы ощутить контраст.
Вспомним, что социально-идеологическим содержанием
огромной эпохи, обозначаемой как «раннее Средневековье», был долгий и противоречивый
переход от античного общества граждан-рабовладельцев к феодальной иерархии
сеньоров и вассалов, от порядка собственников к порядку «держателей», от
этики государственности к этике личного служения и личной верности. Понятно,
что специфика христианской символики (и шире - библейской символики) как
символики личной верности облегчила ее функционирование в качестве ядра
идеологического «феодального синтеза». При своем возникновении христианство
было крайне далеко от того, чтобы быть феодальной идеологией; но религией
личной верности и «дружинной», «воинской» службы богу оно было всегда.
Эта его сторона была очень живо воспринята в эпоху становления феодализма.
Древнесаксонский эпос «Гелианд» прочувствованно описывает Христа как раздающего
дары конунга («the rikeo Krist»), апостолов - как верных дружинников («treuhatta
man»). Иуду - как воина-изменника («the treulogo»); ключевые слова - верный
(treuhaft) и вероломный (treulogo, treulos). Неоднократно
отмечалась высокая «семиотичность» феодальной этики как этики верности.
Христианская религия как религия верности тоже повышенно «семиотична»
(если угодно, «геральдична»).
<..................................>