.
. Русско-польские отношения

     Больные русско-польские отношения, вторгавшиеся в нашу жизнь извне, внутри се не вызывали решительно никаких недоразумений. Отец был кровный русак, мать оставалась полькой, меня воспитывали в русскости и в православии. Собственно, «воспитывали» - в 
данном случае понятие относительное. В нем предполагается какая-то система, направление. Ничего подобного не было. Я рос - по тесноте нашей - среди больших, много слышал, много видел, что нужно и не нужно было, воспринимал и перемалывал в своем сознании самолично, редко обращаясь к старшим за разъяснением по вопросам из области духовной.
     Ни отец, ни мать не отличались лингвистическими способностями. К сожалению, это свойство унаследовал и я. Отец, прослужив в Польше 43 года, относясь к полякам и к языку их 
без всякого предубеждения, все понимал, но не говорил вовсе по-польски. Мать впоследствии старалась изучить русский язык, много читала русских авторов, но до конца своей жизни 
говорила по-русски плохо.
     Итак, в доме у нас отец говорил всегда по-русски, мать - по-польски, я же - не по чьему-либо внушению, а по собственной интуиции - с отцом - по-русски, с матерью - по-польски. Впоследствии, после выпуска моего в офицеры, когда матери пришлось вращаться почти исключительно в русской среде, чтобы облегчить ей усвоение русского языка, я и к ней 
обращался только по-русски. Но польского языка не забыл.
     Не было никаких недоразумений и в отношении религиозном. Отец был человеком глубоко верующим, не пропускал церковных служб и меня водил в церковь. С 9-ти лет я стал совсем церковником. С большой охотой прислуживал в алтаре, бил в колокол, пел на клиросе, а впоследствии читал шестопсалмие и апостола.
     Иногда ходил с матерью в костел на майские службы - не по собственному желанию. Однако если в убогой полковой церковке нашей я чувствовал все свое, родное, близкое, то торжественное богослужение в импозантном костеле воспринимал только как интересное зрелище.
     Иногда польско-русская распря доносилась извне...
     В нашем городке под Пасху, в страстную субботу, ксендзы и полковой священник обходили дома для освящения пасхальных столов. К нам приглашались и ксендз, и русский священник отец Елисей. Последним знал про этот наш обычай и относился к нему благодушно. Но ксендзы иной раз приходили, иной раз отказывались. Помню, какую горечь такой отказ вызывал у матери и какой гнев - у отца. Впрочем, один из ксендзов объяснил, что принципиальных препятствий он не имеет, но боится репрессий со стороны русской власти.
     Однажды - мне было тогда лет девять - мать вернулась из костела чрезвычайно расстроенная, 
с заплаканными глазами. Отец долго допытывался - в чем дело, мать не хотела говорить. Наконец сказала: ксендз на исповеди не дал ей разрешения грехов и не допустил к причастию, потребовав, чтобы впредь она воспитывала тайно своего сына в католичестве и в польскости... Мать разрыдалась, отец вспылил и крепко выругался. Пошел к ксендзу. Произошло бурное объяснение, причем под конец перепуганный ксендз упрашивал отца «не губить его». Власть в Привислянском Крае была в то время (80-е годы) крутая, и «попытка к совращению» могла повлечь ссылку в Сибирь на поселение. Конечно, никакой огласки дело не получило.
     Не знаю, как проходили дальнейшие исповеди матери, ибо никогда более родители мои к этой теме не возвращались.
     На меня эпизод этот произвел глубокое впечатление. С этого дня я по какому-то внутреннему побуждению больше в костел не ходил.
     Надо признаться, что обострению русско-польских отношений много способствовала нелепая, тяжелая и обидная для поляков русификация, проводившаяся Петербургом, в особенности в школьной области. Во Влоцлавском реальном училище, где я учился (1882—1889), дело обстояло чаи: Закон Божий католический ксендз обязан был преподавать полякам на русском языке: польский язык считался предметом необязательным, экзамена по нему не производилось, 
и преподавался он также на русском языке. Л учителем был немец Кинель, и по-русски говоривший с большим акцептом. В стенах училища, в училищной ограде и даже на ученических квартирах строжа.ише запрещалось говорить по-польски, и виновные в этом подвергались наказаниям. Петербург перетягивал струны. И даже бывший варшавский генерал-губернатор Гурко, герой русско-турецкой войны, пользовавшийся в глазах поляков репутацией «гонителя польскости», не раз в своих всеподданнейших докладах государю, с которыми я познакомился впоследствии, указывал на ненормальность некоторых мероприятий обрусительного характера*.
     Нужно ли говорить, что все эти строжайшие запреты оставались мертвой буквой. Ксендз 
на уроках бросал для виду только несколько русских фраз, ученики никогда не говорили между собой по-русски, и только аккуратный немец Кинель тщетно пытался русскими словами 
передать красоты польского языка.
     Я должен, однако, сказать, что эти перлы русификации бледнеют совершенно, если перелистать несколько страниц истории, перед жестоким и диким прессом полонизации, придавившим впоследствии русские земли, отошедшие к Польше по Рижскому договору (1921). Поляки начали искоренять в них веяние признаки русской культуры и гражданственности, упразднили вовсе русскую школу и особенно ополчились на русскую церковь. Польский язык 
стал официальным в ее делопроизводстве, в преподавании Закона Божия, в церковных проповедях и местами в богослужении. Мало того, началось закрытие и разрушение православных храмов. Варшавский собор - художественный образец русского зодчества - был взорван; в течение одного месяца в 1937 году было разрушено правительственными агентами 
114 православных церквей - с кощунственным поруганием святынь, с насилиями и арестами священников и верных прихожан. Сам примас Полыни в день святой Пасхи в архипастырском послании призывал католиков в борьбе с православием «идти следами фанатических безумцев апостольских»...

     Отплатили нам поляки, можно сказать, с лихвою! И впереди никакого просвета в русско-польской распре не видать.
     Вернемся, однако, к нашему далекому прошлому.
     Застав в училище такое положение, я, десятилетний мальчишка, по собственной интуиции нашел modus vivendi: с поляками стал говорить по-польски, с русскими товарищами, которых 
было в каждом классе по три. по четыре, - всегда по-русски Так как многие из них действительно ополячились, я не раз подтрунивал над ними, поругивал их, а иногда в серьезных случаях и поколачивал, когда позволяло «соотношение сил». Помню, какое нравственное удовлетворение доставило мне однажды (в 6-м классе), когда мой приятель – серьезный юноша и добрый поляк - после одной такой сценки пожал мне руку и сказал:
     - Я тебя уважаю за то, что ты со своими говоришь по-русски.
     Кроме поляков и русских, в каждом классе училища были и евреи - не более двух трех. Хотя почти половина населения города состояла из евреев, которые держали в своих руках всю торговлю, и много среди них было людей состоятельных, но лишь очень немногие отдавали 
тогда своих детей в училище. Остальные ограничивались «хедером» - специально еврейской, отсталой, талмудистской, средневекового типа школой, которая допускалась властью, но не давала никаких прав по образованию. В нашем реальном училище «еврейского вопроса» не существовало вовсе: сверху евреи не испытывали никаких ограничений, а в ученической среде расценивались только по своим моральным, вернее, товарищеским качествам.
     В 7-м классе я учился уже вне дома, в Ловичском реальном училище, о чем речь впереди. 
Был «старшим» на ученической квартире (12 человек). Должность «старшего» предоставляла скидку - половину платы за содержание, что было весьма приятно; состояла в надзоре за внутренним порядком, что было естественно; но требовала заполнения месячной отчетности, 
в одной из граф которой значилось: «уличенные в разговоре на польском языке». Это было 
совсем тягостно, ибо являлось попросту доносом. Рискуя быть смещенным с должности, что 
на нашем бюджете отразилось бы весьма печально, я всякий раз вносил в графу: «Таких случаев 
не было».
     Месяца через три вызывают меня к директору. Директор Левшин знал меня еще но Влоцлавскому училищу, откуда он был переведен в Лович, и любил. За что - не знаю. Должно быть, за то, что я порядочно учился и хорошо пел в ученическом церковном хоре - его детище.
     - Вы уже третий раз пишете в отчетности, что уличенных в разговоре на польском языке не было...
     - Да, господин директор.
     - Я знаю, что это неправда.
     Молчу.
     - Вы не хотите понять, что этой меры требуют русские государственные интересы: мы должны замирить и обрусить этот край. Ну, что же, подрастете и когда-нибудь поймете. Можете идти.
     Был ли директор твердо уверен в своей правоте и в целесообразности такого метода «замирения» - не знаю. Но до конца учебного года в моем отчете появлялась сакраментальная фраза - «таких случаев не было», а с должности меня не сместили.
     Так или иначе в течение 8 лет, проведенных среди поляков в реальном училище, я никогда 
не испытывал трений на национальной почве. Не раз, когда во время общих наших загородных прогулок кто-либо из товарищей затягивал песни, считавшиеся революционными, - «З дымэм пожарув» или «Боже, цось Польске...», другие останавливали его:
     - Брось. нехорошо, ведь с нами идут русские!..
     Трения пришли позже... Впоследствии я вышел в офицеры, большинство из моих школьных товарищей-поляков окончили высшие технические заведения. Положение изменилось. Запретов не стало, были мы уже свободными людьми, и я потребовал «равноправия»; при встречах с бывшими товарищами заговорил с ними по-русски, предоставляя им говорить на их родном языке. Одни примирились с этим, другие обиделись, и мы расстались навсегда. Впрочем, встречи происходили лишь, в первые годы после выпусков. В дальнейшем судьба разбросала нас по свету, и я никогда больше не встречал своих школьных товарищей.
     Одни только случай. В 1937 году отозвался самый близкий мой школьный товарищ, с которым мы жили с одной комнате, крепко дружили, вместе учились и совместно разрешали тогда все «мировые вопросы». Это был Станислав Карпинский, первый директор государственного банка новой Польши, кратковременно занимавший пост министра финансов. К этому времени Карпинский был уже в отставке. Прочтя мои книги и узнав через одно из издательств мой адрес, он прислал мне свою книжку воспоминаний, и между нами завязалась переписка, длившаяся до самой второй мировой войны. Что сталось с ним, не знаю.
     Карпинский, уроженец русской Польши - одни из редких поляков, здраво, без предвзятости смотревший на русско-польские отношения, ясно видевший не только русские, но и польские прегрешения и считавший возможным и необходимым примирение.
______________________
* В 1905 г. вышел указ преподавание польского языка и Закона Божия должно производиться на польском языке: во внеурочное время разрешено пользоваться «природным языком».

<.........................................>