. Приложение № 2 к главе 9. Леватин Пусстаков

     Обычный тоталитарный человек, классического или современного типа - обладает в 
своих глазах первоистиной. Он сует её в мир, ненавидя мир, когда тот её отвергает. Тоталитарный люмпен - не обладает никакой истиной вообще. Однако, он тоже ненавидит 
людей и мир. В таком человеке ненависть к друговости выступает без всяких «оправданий». 
Не отягощенная мировоззренческими рационализациями она развивается в глубину, 
повисает на себе самой, раскручивает сама себя.
     Не обладая никакой «позитивной» истиной тоталитарный люмпен не имеет никакого экзистенциального эталона: идеологического,   мировоззренческого,   поведенческого, морального. У такого человека нет системы ориентации и посвящения. Но он не менее 
фанатичен в своём отвращении к друговости, чем обычные тоталитарные люди, гремящие 
в мире ржавчиной своих первоистин.
     Не легко жить без мировоззрения, без принципов, без кодекса. Такая экзистенциальная контузия неизбежно приводит к крайностям мизантропии, цинизма, к «естественной», 
клеточной склонности к предательству и наивному коварству, к отсутствию способности к человеческим привязанностям. Она постоянно провоцирует общее беспокойство, 
стимулирует утрированный карьеризм как попытку найти хоть какой-то и потому наиболее грубо-несомненный «позитив» в жизни.
     Человеку с психологией тоталитарного люмпена нечего «нести в мир». Он пуст, ему 
нечего утверждать в жизни, не за что стоять. И он вымученно презирает идеалы и 
идеальное, всякую веру в неочевидное, все возвышенное, всякую «наивность» идеалиста. 
Он всегда скептик перед лицом веры в бескорыстие, всегда атеистически язвителен перед 
лицом романтической чистоты. Он ироничен перед лицом восхищения, саркастичен перед 
лицом умиления, жблчно-депрессивен перед лицом восторга. Его «возбуждает» только отрицание, обхаивание, низвержение, умаление, презрение к тем, кто от него отличается.
     Перед вами бледный сухощавый брюнет с мелкошажно-семенящей походкой - похожий 
сразу на всех меньшевиков революционных лет. Сходство не только в претенциозной вытянутости лица, зычно-чёрной шевелюре,л6гком грассировании и натужной 
надменности. Что-то сугубо комнатное, диванное в одновременно нервических и мягких движениях, в одно и то же время - напористых и смазанных до расплывчатости 
интонациях, в сочетании бойкости гримас и их стереотипности. Ступни при ходьбе он 
ставит по-интеллигентски врозь, руки любит держать в боковых карманах пиджака, и так движется по жизни со спрятанными от мира руками и анемично-взвинченно разводимыми 
при ходьбе ногами. Некая белоглиняность его лица соответствует многолетнему процессу застывания его души, стажу «профилактического» самозамуровывания.
     В его смехе, всегда сардонически пересыщенном, много само-лепки с расчётом на глаза собеседника, и это незаметно льстит и бессознательно располагает к нему многих. В его 
манере говорить много апробированных эффектов: задирание головы с замиранием ею в 
апогее, наморщивание носа, чтобы не дать улыбке разойтись за пределы государственной границы уместности, набрякание улыбкой и почти брезгливое зажатие ей из-за счетов с
миром и т.д. Леватин Пусстаков никогда не удивится прежде, чем осознает своё удивление, никогда не выразит недоумения, никогда не засмеется просто, без защиты своей улыбки 
каской или соской сарказма. Однако, он будет протяжно изумляться, демонстрирующе взмалчивать или гамматически всхохатывать трассирующей интонацией; ли6о, копя 
атомные взрывы в прищуренных глазах - обдумывать очередной тактический ход в жизни.
     Стремиться к успеху через общение с людьми, как, скажем, Броня Когтин, Пусстаков не в состоянии: слишком раздражают его люди. На чём же строить «положение» - единственно реальное, что для него есть в жизни. И тут пример, «маяк», «планер», небесный быстроход - Дендичка Лихоев! Написать о том, что (не как, если бы - как!) ты ешь щи, потом нажимаешь «маленькую бибибку», потом устраняешь с карты мира непонятных тебе людей (неадекватно сложный образ для несвятой простоты Дендичкиных чувств), потом обожаешь привычного 
тебе себя - и успехиссимус в нагрудном кармане! Однако в отличие от Дендички Пусстаков настолько закутан в сделанности, расчитанности и выверяемости, что не в состоянии 
произнести даже такие анонимные слова, как «я ем щи», «я голый», «не намного больше 
моего», не говоря уже о том, чтобы описать - как, раскрыть словесный бумажник 
индивидуальных переживаний. Ведь раскрывать-то нечего!
     Отсюда в литературных амбициях Леватина Пусстакова, всколыхнутых в эмиграции 
жаждой успеха, славы, закромов и «только бы не работать» - возможен курс исключительно 
на

отталкивающе-негативное отношение к объектам, которые он описывает. Отсюда и 
форма его литературной авантюры - отстранённо-сухая и неизбежно поверхностно 
касающаяся материала (от одной брезгливости), так ск., царапающая. На таком царапании 
тех, кого он описывает, пытается строить свой успех на Западе Леватин Пусстаков. В 
отличие от псевдораспахнутого Дендички он не просто неуязвимый аноним, а задраен 
в своей анонимности.
     Пусстаков не способен на критику, ведь критика требует глубокой концентрации на 
объекте. Леватин же - отталкивает, психологически отпихивает то, что на него непохоже - 
и в этом сверхзадача не только его высушенно-безобертонных «отписок» от тем, им затрагиваемых, но и его бытия вообще.
     Кого же царапает (царапаньем этим достигая эйфории) Леватин Пусстаков? Да тех, кто попадается под люмпен-пролетарские ногти - тех, кто его окружает в американской жизни 
и самою эту жизнь. Как и Дендичку Лихоева, его относит к левому берегу Леты не в силу 
каких-то идеологических пристрастий или нравственных постулатов. Просто в силу того, 
что при опустошённости от экзистенциальной уникальности единственная возможность почувствовать себя живым - это отрицать, «не переносить», «не терпеть». Такие люди исчерпываются своей агрессивностью и потому не в состоянии её скрыть. 
     В скетчах «Спущай,Ахреней»,меченых мочащейся люмпенской повадкой приписывать 
миру собственную пустоту, Пусстаков проводит мысль о том, что жизнь советских 
эмигрантов на Западе более маразматична, чем жизнь в СССР. Подобная «интерпретация» кажется одиозно тенденциозной. Проблема в другом, в том, что многие эмигранты из 
СССР не могут преодолеть в себе рефлексы тоталитарного мирочувствования и стать достойными как самого факта их эмиграции, так и окружающей плюралистической 
атмосферы.
     Пока Пусстаков не стал знаменит и богат, потому что не доказал ещё на деле своей литературной изворотливости и словесной деньговитости, он вынужден сталкиваться с 
людьми, по работе, самим своим присутствием в поле его зрения фрустрирующими его 
настолько, что часто только чтобы не поздороваться он, завидя их, сворачивает и идёт 
другой дорогой.
     Он читает исключительно бестселлеры и о бестселлерах. Что за странный интерес? 
Очень просто - он их читает для имитации, чтобы научиться - как их изготовлять. Он хочет понять суть Эдиода и Лимонида успеха.
     С сумкой склок и иголок, анонимок и подножек, Пусстаков всё же не остаётся без доброжелателей. Находятся готовые клюнуть на его ритуально-риторические восклицания, ниочёмные разговоры обо всём, номинальные улыбки, наезженные откровения, 
позолоченные признания, буксующие ликования насмешек над «третьим отсутствующим», 
его карманные прозрения, его пуговичные догадки. Они будут клевать полые зёрна случайно-невзначайной Пусстаковской общительности, пока не окажутся преданы - мелко 
или крупно, на шестёрку или на даму - просто, тривиально, без всякого флёра и аллюра оправданий или угрызения совести с его стороны.
     Слишком многие не нуждаются в действительном общении, во всамделишном 
разделении опыта, в серьёзном обмене мыслями, чтобы такие поставщики общности 
вполоборота и вполотворота, и идей в четвертыиурупа - могли остаться в застольном одиночестве. Тем более, что Пусстаков умеет исподволь льстить собеседнику, как бы 
образуя с ним элиту причастных против остального мира. Словесно это выражается многозначительностью намёков (на то, что, мол, не требует разжёвывания для тех, кто 
способен понять), обрывами и оползнями недоговорённостей (мы, мол, cзнаем, о чём идёт 
речь), а также вескими эвфемистскими определениями. Сопровождается это 
доверительными приближениями к собеседнику, понижением голоса (мол, то, что я 
говорю - не для чьих-то ушей и мозгов, а исключительно между двоими) и непрестанной оглядкой на звук проходящих шагов.
     Кроме непроизвольной игры в недомолвки, оглядки, секреты, веские взоры и 
всматривания искоса, Пусстаков подвластен ещё одной роли - уличного слепого. Т.е. не 
слепого, конечно, а - подслеповатого. Нужны были годы человеконенавистнического 
стажа.чтобы выработать эту подслеповатую походку, и этот отчаянный прищур, когда глаза, словно - капля, исчезнувшая в трещинах глазниц, и человек передвигается шажочками, 
словно ничего не видя или видя с трудом. Уличная подслеповатость - благодать, ибо даёт 
право нс узнавать знакомых, не кивать, не здороваться: не замечать ненавистных 
человеческих существ.  <.........................>