.
Заключение. Заметки к теории 
нетерпимости к друговости
.
1. Психо-онтологический аспект 

     Если посмотреть плоским взором на советское и, скажем, американское общество, то 
может показаться, что первое - атеистично, а второе - религиозно. Более ёмкий и сквозной 
взгляд, однако, перевернёт всю картину, выявив умеренность и рафинированность 
религиозного феномена в Америке, и в то же время - религиозно-экстремистскую природу 
веры советского атеизма, советской идеологии и различных современных мировоззрений 
в СССР. Смягчённость религиозной веры коррелирует с демократизмом, с плюрализмом
норм человеческого общежития, религиозный фанатизм коррелирует с тоталитаризмом.
     По-видимому, только фанатически верующий во что-либо человек - может быть 
нетерпим, ибо он уже обладает истиной и потому не нуждается в диалоге с друговостью 
и её носителями. Он способен лишь на пропаганду своей истины, на использование 
другого - как объекта своих проповедей и наставлений.
     Нетерпимость к иному невозможна без абсолютизации своей веры, т.е. без 
представления о ней как о всеистинной - истинной в универсальной степени. Процессу 
такой абсолютизации частной веры/мировоззрения сопутствует ощущение своего 
превосходства над теми, кто не охвачен твоей всеистиной. Часто присутствие в человеке 
такого горделивого ощущения можно узнать лишь по его косвенным проявлениям, когда 
оно, как бы, незаметно для него выпадает из карманов души. Оно, как правило, не 
осознаётся, тем более сильное как бессознательный комплекс. Сколь бы наивно ни 
маскировалось это чувство превосходства нарочитой скромностью, какими бы уловками 
ни прикрывалось вроде той, что «это не моё достижение и не моё достоинство - то, что я 
стал верующим (верным партии), не я открыл Бога (Партию), а Бог (вера в Партию) избрали 
меня, и опять же - не за мои достоинства, а в силу непонятного нам вектора приложения Божественной воли (я не знаю, почему мне дала Партия чувство веры в Неё и в Её дело)» - остается факт, что человек ощущает себя избранным по сравнению с другими. Комплекс избранности является, как кажется, пусковым механизмом нетерпимости, которая 
возникает как реакция на отвергание со стороны мира - частной веры. Отвергание 
друговостью твоей частной веры воспринимается верующим как посягательство на самый 
«факт» его избранности. Именно отвергание всеобщей приложимости данной веры/мировоззрения (и указание этим на её относительность) - является сокрушающим
ударом по примитивному нарциссизму фанатически верующего и становится причиной 
его фрустрации, легшей в основу его нетерпимости. Ненависть к инакомыслию и 
инаковерию есть отчаянная попытка со стороны верующего сокрушить тех, кто отрицанием универсальной приложимости данной веры отвергает факт его, носителя этой веры, богоизбранности.
     Но откуда такая навязчивая потребность в чувстве богоизбранности? По-видимому, она связана со «страхом Божьим»: если ты богоизбран, то значит - спасён от «Божьей кары». Друговость самим существованием своим ставит под сомнение твою богоизбранность, твою «сращённость с божественным» и, след., как бы указывает тебе на неизбежность Божьей 
кары. Вот почему друговость сама по себе столь онтологически смертоносна. Если она существует, ты не уверен в расположении к тебе Бога, ты - в опасности. Но откуда такой интенсивный страх Божьей кары или, что то же - онтологической смерти - небытия?
     Человек познаёт страх Божий в особого рода мистических состояниях, более распространённых, чем это кажется, часто у современного человека ушедших в 
бессознательное, комбинируясь с переживанием конкретных вещей.
     Если человек не достиг выделения себя из группы, если он огульно и страстно (без облагораживающей тени скепсиса) идентифицирует себя с группой, это значит, что он ещё 
не обладает бол. или мен. развитым эго. Развитость личности не исключает её 
причастности к группе, но делает её сбалансированной некоей священной трезвостью. 
Развитая личность спасает индивида от фанатической преданности группе, от 
нетерпимости к группам другим. Если человек не обладает развитым эго, если его 
личность невнятна, то это значит, что его ид и его супер-эго находятся в антагонистических противоречиях, предоставленные неистовствовать друг против друга по образу власти и оппозиции в тоталитарной стране - без смягчающего посредничества эго в роли весомого умеренно-либерального крыла.
     Тогда что бы ни происходило с ид, его любое эмоциональное движение - сразу же «автоматически» вызывает репрессирующий жест супер-эго. Всякое проявление 
супер-эго становится агрессивным, и агрессивность эта принимает гипертрофированные размеры. Репрессивное воздействие супер-эго на любое переживание ид, является 
источником психологического страха в индивиде. Если же сильным эмоциональным 
движением из ид является мистическое переживание, включающее мистический страх 
(страх Божий или страх Ничто) - «Кто принуждён заглянуть в раскрывшуюся перед ним 
бездну, у того кружится голова. И страх (невинного человека) есть головокружение 
свободы... От этого головокружения свобода валится на землю... Страх есть обморок 
свободы... » (1), то какой силы психологический страх может быть вызван страхом 
мистическим?! Этот резонанс страхов, страх Небытия, помноженный на страх супер-эго - 
для слабой личности необходимо немедленно нейтрализовать, чтобы не сойти с ума, чтоб 
не наложить на себя руки, чтобы не разорвалось сердце. И для этого существует по крайней 
мере два испытанных способа. Первый, это немедленное разделение страшного 
мистического переживания с группой сотоварищей. Физическое присутствие других людей твоего же клана - создаёт биологически успокаивающую атмосферу, которая обволакивает, утепляет, облегчает. Второй способ - нахождение как можно скорее - успокаивающего 
объяснения этого страшного переживания. Эти две «магические» защиты в реальности чаще 
всего переплетены, призванные «помочь» ошалевшему от страха и от страха этого страха 
из-за страха супер-эго, несчастному эго. 
     Реакция супер-эго на мистический страх ид (страх Божий) является, как бы, наказанием
ид смертью за его страх смерти. Супер-эго, как бы, старается опередить онтологическую 
смерть, опасность которой коммуницирует ему паникующее ид - смертью психологической, накладываемой на ид самим фактом его подавления со стороны супер-эго. Супер-эго, как 
бы, стремится пожертвовать ид-ом ради сохранения психологического тэлоса.(2). Оно, как 
бы, старается исключить из психе инстанцию мистического страха (ид) ради спасения всего психе. В этом, как кажется, психо-онтологический смысл репрессии со стороны супер-эго - мистики страха Божьего с сопутствующими этой репрессии объясняюще-успокаивающей религиозной догматики и согревающе-защищающей религиозной общины!.
     «A reaction to the fundamental fact that defines us as men: being mortal and knowing it and feeling it, 
religion is an answer to that condemnation to live his mortality that every man is. But it is an answer that 
hides from us the very thing that,in its first movement it reveals to us .And this is seen more clearly as 
soon as the notions of sin and expiation are examined ...In contradistinction to our primordial 
wretchedness, the divine concentrates in its numinous. The numinous is 'the august',a notion that 
transcends the ideas of good and morality. 'The august inspires respect', requires veneration, demands obedience... The notion of sin, propitiation, and expiation spring from this feeling of obedience that the 
august inspires in the creature. It is useless to seek in the idea of sin an echo of the concrete fault or any 
other ethical resonance. In the same way that we feel orphanhood before we have consciousness of our 
sonship, sin is anterior to our faults and crimes. Anterior to morality... The need to expiate, like the no 
less compelling need to be redeemed, spring from a fault, not in the moral sense of the word, but in its 
literal acceptance. We are at fault, because something in us is indeed faulty: we are little or nothing in 
relation to the being that is all. Our fault is not moral: it is original insufficiency. Sin is littleness of being... 
In order to be, man must propitiate the divinity, that is, appropriate it: by means of consecration, man has 
access to the sacred, to the plenitude of being. This is the meaning of the sacraments, especially that of communion. And this is also the ultimate object of sacrifice: a propitiation that culminates in a 
consecration... Man is 'unworthy of approaching the sacred,' by the virtue of his original fault. 
Redemption - the God that through sacrifice returns to us the possibility of being – and expiation - the 
sacrifice that purifies us - are born of this feeling of original unworthiness. Religion thus affirms that guilt 
and mortality are equivalent terms. We are guilty because we are mortal. Now, guilt requires expiation; 
death eternity. Guilt and expiation, death and eternal life form pairs that complete each other especially 
for the Christian religions. The oriental religions, at least in their highest forms, do not promise us that 
salvation in spite of... that constitutes one of the most disquieting and sicky aspects of their 
character. »(3)^[1]. Прозревая в моменты страшной ясности нашу малость и ничтожество, 
нашу онтологическую неполноценность, с увенчивающим такие прозрения ужасом небытия, человек пытается спастись. Он пытается приобщиться божественного бессмертия. Для этого прежде всего необходимо умилостивить Бога жертвами друговости. Если друговость имеет 
право на существование, то это ведь может значить, что Бог предпочитает других, не нас, 
что в свою очередь значит, что мы обречены. Принятием жертвоприношений Бог как бы 
говорит, что он согласен с тем, что друговость неправедна, а с теми, кто принёс в жертву 
всё в порядке и их жизнь освящена, что для наиболее глубокопосаженных и неосознанных пластов нашей психики означает, что нам гарантировано бессмертие. Уместно повторить,
что современный человек вовсе не перерос своих предков в глубине натуры и что для него 
все эти проблемы включая истерическую жажду  жертвоприношений друговости Богу - 
(Партии, Идее, Церкви, Культу,...) из-за страха небытия весьма актуальны, с той только 
разницей, что он рационально не осознаёт их.
     В обыденности мирного времени, в рутине современного каждодневного существования жертвоприношение друговости производится обычно символическим путём - просто нетерпимостью к друговости на психологическом уровне, т. е. отверганием стилей жизни 
и взглядов тех, кто непохож на нас. Так мы, обычные люди в обычной ситуации 
осуществляем древний ритуал жертвоприношения друговостью. «Простые» эмоции 
отвергания друговости, поношения всего непохожего вовсе не просты, детерминируемые 
из глубоких пластов нашей психики. Вот почему неожиданно для обывательского взгляда, но всегда неотвратимо, как показывает история и жизнь - психологические жертвоприношения обрастают политическими и физическими столкновениями.
     Ошеломленность и отчаяние, составляющие онтологический страх (первый тип 
мистических состояний) - у человека с недоразвитым демократическим агентом психики - 
эго, приобретают ещё более крайнюю негативную окраску, насыщаясь энергиями интрапсихического раскола (антагонизм ид и супер-эго). Они становятся особо 
разрушительными и, след., требуют для своей нейтрализации крайних психологических
защит. Нетерпимый человек - это, главным образом, тот, кто переживает негативные 
мистические состояния (.мистику ужаса Божия), но из-за психологических защит неосознает 
их. Такой человек нетерпим, потому что друговость самим своим появлением разрушает его защиты: догматизм и клановость, против страшных аспектов его бессознательного 
мистического опыта.
     С психо-структурной точки зрения тоталитарный человек (т.е. человек с кланово-догматической ориентацией) - существо без развитого эго, способного решать 
проблему мистического и психологического страха демократическим и плюралистическим 
путём - т.е. не путём психической защиты, а путём конструктивного сосуществования. 
Развитое эго способно сосуществовать со страшными аспектами мистического опыта. И оно способно приучать к сосуществованию ид и супер-эго, осуществляя между ними 
посредничество и избавляя их от крайних защитных позиций относительно друг друга, от взаимного страха и розни. На этом пути эго способно «вести психику» к становлению 
селф-ом.
     Собственно говоря, тоталитарный человек никогда не испытывает осознанно индивидуального мистического состояния, т.е. такого, которое бы не было скроено по коллективному шаблону. Он заранее спасён от этого чувством «здорового коллективизма», 
в котором изначальный страх устранён массовостью шаблонных чувств и догматически-идеологическими псевдообъяснениями. Коллективная растроганность и 
массовый пафос под лидером и формулой, и того «священного», что «за ними» - на 
митингах, на партсобраниях и в церквях, составляют второй род мистических переживаний, описываемых нами - (коллективную) мистику богоизбранности.
     Только человеку с демократической структурой психики дано переживать мистические состояния как интенсивную до боли и в то же время спокойную радость, как светлое горе, 
как блаженство отчаяния, движущееся к благодати. Подобное переживание отлично и от однозначно мучительного чувства ужаса Божия, и от стадного ликования, даруемого
припаркой ощущения своей богоизбранности на фоне «пресмыкающихся других». Только 
развитая личность может не убегать из жизни в культы «вер», сплавляя в них энергии
клановости и догматизма, а наоборот, способна связать мистический взрыв с хрупким 
опытом посюсторонней жизни, только личность, не боящаяся рассеивания в пустоте, не 
боящаяся смерти. Такое эго трансцендирует антагонизм жизни и смерти, обладая энергией, нейтральной относительно и того и другого. Энергия эта не от Эроса и не от Танатоса, 
она ни либидо, ни деструдо (4). Такое эго гомологично космосу, и его «земная временность изоморфна вечности». Будучи «...identified with 'synthesizing' tendency»(5)^[2] в селф, в котором преодолены «split and conflict», такое эго является агентом нерепрессированной жизни, но
«only repressed life is in time, and unrepressed life would be timeless or in cternity»(6)^[3]. При таком 
эго всё переживаемое имеет, как бы, вечностный аспект, и хотя большей частью замутнено энтропией повседневности, в мистические мгновения (третий тип мистических 
переживаний) осуществляется в чистом виде. Этот, наиболее редко встречающийся тип мистических состояний я называю опытом сакральной спонтанности. Актуальность 
взвивается в вечность, застывая там в «движении покоя», подобном тому, в каком 
пребывают звёздные системы. Капля мгновения взрывается в океан мгновений. Точка 
становится синонимом необъятности.
     Мистические же состояния в онтологической оранжерее коллективности с её абсолютизированными мировоззренческими объяснениями - есть полностью защитная постройка. Это придание ранга потустороннего самой защите против потустороннего. В 
ужасе, сияющем ужасе, который испытывали древние и который сейчас способны 
испытывать люди с мистическим потенциалом, не ослабленным причастностью к ортодоксальной религиозности и партийным и групповым кликам, значительно больше 
правды и подлинности, чем в этой искусственной, вторичной, техноструктурированной религиозной жизни. Тоталитарные религии (т. е. претендующие на универсальную 
приложимость и безапелляционные) - это мировоззренческая технология защиты от 
глубокого мистического опыта.

По мере развития плюралистической ориентации в демократических обществах Запада можно наблюдать тенденцию к возврату к религиозным началам, к той «космической религиозности», которая была заслонена на Западе триумфом христианства. «It was the prophets, the apostles, and their successors the missionaries who convinced 
the Western world that a rock (which certain people have considered to be sacred) was only a rock, 
that the planets and the stars were only cosmic objects - that is to say, that they were not (and could not 
be) either gods or angels or demons. But the contemporary artist... like all neolitic men... sensed a 
presence in the rock, a power, an 'intention' that one can only call 'sacred'... for the past three 
generations we have been witnessing a series of 'destructions' of the world (... of the tradional artistic 
universe) undertaken courageously and at times savagely for the purpose of recreating or recovering 
another, new, and 'pure' universe, uncorrupted by time and history... This fascination for the elementary 
modes of matter betrays a desire to deliver oneself from the weight of moral form, the nostalgia to 
immerse oneself in an auroral world... The public has evidently been particularly struck by the iconoclastic 
and anarchistic furor of contemporary artists. But in these vast demolitions one can always read like a watermark the hope of creating a new uiniverse, more viable because it is more true, that is, more 
adequate to the actual situation of man.»(7)^[4]. Однако и до христианства нетерпимость в 
сочетании с догматизмом и клановостью были распостранённейшим защитным агрегатом 
против мистической бездны со всех сторон. Но в нём было далеко не так много изощрений, 
он не был столь полон рационализирующих ухищрений и этических украшений. Радость, даруемая коллективной мистикой - не мистическая, а психо- и социоморфная. Её 
составляющие: облегчение психологических конфликтов и радость обретения тёплой 
душевной тесноты. Тенденция в демократических странах к возврату к дохристианской 
мистике соответствует раскапыванию в душе человека способности переживать (не 
заваливая их защитами)  мистические состояния первого рода, где доминирует страх 
Божий или страх Небытия, а, след., возникает возможность отыскать путь к мистике 
сакральной спонтанности, т.е. миновать тупик мистики богоизбранности.
     И в мистике страха Божия, и в мистике богоизбранности несомненным 
психологическим элементом является недоразвитое эго, а след., страх смерти-небытия и смертельная вражда между ид-ом и супер-эго. Тут вдруг появляется инакомыслящий и инакоживущий и самим своим появлением напоминает нам первозданный ужас, несомый мистическими мгновениями страха Божия. Наши психологические защиты начитают вибрировать, напружиниваются как мышцы. Мы низвергаем инакомыслящего презрением, равнодушием, огульным отрицанием, неспособностью на объективную оценку, неправедливостью в суждении, наконец, мнением, что всё это «от дьявола», 
противоестественно, безнравственно, подло, низко, не имеет права на существование, 
должно быть запрещено, уничтожено и т.д. Мы провозглашаем нашу праведность и 
величие в психо-онтологической борьбе с инакомыслящим, борьбе, которая для нас 
неосознанно является родом крестового похода.
     Вся психологическая галактика, составляющая каскад «рефлексов» нетерпимости - неосознаваема. Однако, именно она, думается, ответственна в конечном итоге за агрессивно наэлектризованную атмосферу между людьми. Тоталитарный человек - носитель 
нетерпимости, не в состоянии отказаться от брони своих психологических защит: от коллективно-догматического разума веры. Он не может стать пытателем жизни и 
исследователем бытия. «Там, где для разума с его измерениями всё кончается, там 
начинается великая и последняя борьба за возможность... открывается новое, небывалое измерение мышлений»(8), но тоталитарный человек предпочитает «решать» онтологическую проблему путём жертвоприношений друговостью. Ему необходимо «успокоение во что бы 
то ни стало... находить мистику там, где грезится успокоение»(9) - в психологических 
защитах.
     Можно понять, как сладка мысль о том, что отвергающие наши фетиши (идеи, 
объяснения, кодексы, знамена, ритуалы) делают это в силу непросвещённости, 
недоразвитости, душевной глухоты. Если мы в это верим, ужас небытия держится взаперти. 
Мы начинаем сеять психологическую и физическую смерть другим, чтобы она пощадила 
нас. Мы приносим жертвы смерти, чтобы задобрить её и спасти себя. Здесь место затронуть проблему горизонтальной и вертикальной Друговости.«Real life is the perception of the spark of otherness in each one of our acts, not excluding the most trivial. These states are often massed together 
under a name I consider inexact: the spiritual experience... otherness is above all the simultaneous 
perception that we are others without ceasing to be what we are and that, without ceasing to be where 
we arc, our true being is in another place. We are another place. In another place means: here, right now 
while I am doing this or that. And also: I am alone and I am with you, in a who-knows-where that is 
always here. With you and here: who are you, who am I, where are we when we are there?... 
Irreducible, elusive, indefinable, unforeseable, and constantly present in our lives, otherness... I can 
call... a basic experience, if it were not for the fact that it consists precisely in the opposite: it suspends 
man in a kind of motionless flight, as if the foundations of the world and those of his own being had 
disappeared.»(10)^[5].
     В мистике ужаса Божия друговость представлена как нечто устрашающее, в негативном свечении. В мистике богоизбранности друговость замазана до полной неразличимости и полностью проецирована в социальный план, в социальных других. В мистике сакральной спонтанности друговость дана как сокрушающее, но прекрасное начало, т.е. в свечении 
радужном, хотя и ослепительном до смертной боли. Здесь друговость убивает тоже, но 
именно потому, что смерть эта не страшна - возрождает опять.
     Мистик сакральной спонтанности воспринимает ужас Небытия, но ужас этот не гипнотизирует его, ибо небытие знакомо для него, как тыльная сторона ладони. Небытие ежеминутно присутствует в мире мистика сакральной спонтанности: в слепящем диске 
солнца, в пепельно-тлеющем свете луны, в полости дождевой капли, в безродности пыли, 
в рассеивании поцелуя, в беспричинности творческой новизны.
     Тоталитарный человек нетерпим к друговости в социальном смысле, потому что 
напуган и боится друговости онтологической. Социальной друговости боится тот, кто 
напуган друговостью вертикальной, той, которую он познал в мистических переживаниях, 
сколь бы бессознательны они ни были.
     Нетерпимость к инакомыслию и инакожизни есть просто социальная (горизонтальная) проекция нетерпимости к друговости Бога, явившейся следствием душевной 
травмированности страхом Божьим. Нетерпимость к человеку есть в конечном итоге нетерпимость к Богу (точнее, к его друговости, его божественности), проецированная в социальный план.
     Религиозная нетерпимость к инаковерцам и еретикам есть по сути отвергание 
друговости Бога, т.е. как раз то, противоположное чему можно было бы ожидать от религии. Фанатическая религиозность, будучи по сути - антибожием, является прототипом и 
предтечей всякого светского фанатизма, создавая прецедент отвергания всякой друговости.
     Социальные другие напоминают тоталитарному человеку друговость Инобытия (Бога), исподволь устрашающую его. То чего он боится - это всё, что не он (не похожее на него),
внутри ли него (бог под разными личинами), снаружи ли (другой человек с иным стилем 
жизни и мышления). Социальный другой, таким образом, является персонификацией божественной друговости.
     Тот более нетерпим, кто знает в глубине внутреннюю друговость и боится её. Тот более тоталитарен, кто познал бога в смутных и тревожащих сакральных символах и испугался, и защищается от испуга этого лубочной маской бога, его коллективно-догматическим образом, а также ненавистью ко всему, что может ему напомнить то, что под маской.
     Религиозно-идеологические системы отличаются по степени тоталитарности (коллективно-догматической вязкости), по тому, насколько они являются системами 
защиты от Бога (от Друговости Инобытия). Православие, как и можно было ожидать, носит 
венец одной из первых по ригоризму своей тоталитарности (мировоззренческому и 
ритуальному догматизму и мистике богоизбранности, палящих по друговости). 
«... инквизиция существовала на византийском Востоке прежде её учреждения на 
3ападе.»(11). На вопрос «Подобает ли еретиков и раскольников наказывать градским 
законом, или только церковным наказанием?» великий московский собор 1667 г. дал ответ: подобает их наказывать и градским казнением (12). Это речь о физических пытках и 
истреблениях, а что говорить о психологической атмосфере вокруг этих деяний, о типе 
отношения человека к человеку, делавшем это возможным. Как я пытался показать, психологическая нетерпимость есть символическое «градское казнение», «смягчённое» и предварительное наказание «градским законом».
     Среди этого кипящего океана тоталитарности - страха и принесения жертв - существуют крошечные островки подлинной плюралистичности, где проблема смерти и её 
онтологического прототипа - небытия.решается мучительным.но позитивным путём, без 
жертв другими людьми: путём развития эго, эротизации ид и пацифизации супер-эго.
     Развитое эго (и осуществленное селф) Демократического человека - решает проблему 
Небытия непостижимо прямым путём (сквозь каменную толщу препятствий): 
отождествлением временного и вечного за счёт углубления, очищения и сублимирования посюстороннего переживания до степени его трасценденции. Тогда оно и здесь, и 
трасцендирует это здесь, оно и горнее и дольнее, и относительное и абсолютное...
     Демократическому или плюралистическому человеку нет никакой надобности 
защищаться от ужаса небытия, ибо сакральная спонтанность его мистических состояний 
этого ужаса не несёт. И нет эмоциональных или кровавых жертв, потому что нет религиозно-мировоззренческой догматики и тоталитарной коллективности клик, а также праведно-кичливого кликушества лидеров.
__________________________
[1] Будучи реакцией на фундаментальный факт, определяющий нас как людей: быть 
смертными и знать это и чувствовать это, религия является ответом на проклятие жить 
своей смертностью, которой является каждый человек. Но это ответ, который скрывает от 
нас то самое, что в первый момент он открывает нам. Это становится яснее, когда мы
начинаем исследовать понятия греха и искупления. В отличие от нашей изначальной 
жалкости божественное несёт в себе избыточность бытия. Божественное есть «август», 
то что трансцендирует идеи добра и смертности, «Август внушает почтение», требует 
поклонения и послушания.. .Идеи греха, искупительной жертвы, искупления происходят 
от чувства послушания, которое август вызывает в твари. Бессмысленно искать в идее 
греха какого-либо отголоска конкретной вины или какого-нибудь другого этического 
соотнесения. В том же духе, как мы чувствуем сиротство до того, как осознали наше 
сыновство, грех предшествует нашим провинностям и преступлениям. Предшествуя моральности.. потребность искупить, как и не менее сильная потребность быть спасённым - происходит от вины не в моральном смысле слова, а в его буквальном смысле. 
Мы виновны, потому что в нас что-то в самом деле повинно: мы малы или ничто 
относительно бытия, которое есть всё. Наша вина не имеет отношения к морали вообще: 
она в нашей изначальной недостаточности. Грех есть малость бытия... Для того, чтобы быть, человек должен снискать прощения божества, быть достойным его: посредством 
посвящения себя божеству и, таким образом, освящения себя божеством человек получает 
доступ к священному, к полноте бытия. В этом смысл причастия, причащения. И в этом 
также смысл жертвоприношения: искупительная жертва приводит к освящению того, кто 
её приносит... Человек недостоин приблизиться к святому из-за своей первоначальной 
вины. Искупление - это когда Бог в ответ на наше жертвоприношение возвращает нам возможность бытия, и искупление - это когда жертва очищает нас, - рождено из этого 
чувства первоначальной недостойности, неценности. Религия, таким образом, утверждает, 
что вина и смертность эквивалентные понятия. Мы виновны, потому что мы смертны. 
Теперь, вина требует искупления; смерть - вечности. Вина и искупление, смерть и вечная 
жизнь - образуют пары, дополняющие одна другую, особенно в Христианских религиях. Восточные религии, по крайней мере в их высочайших формах, не обещают нам этого 
спасения не смотря на... Это составляет один из их наиболее тревожащих аспектов. 
[2] ... тождественно с синтезирующей тенденцией... расщепление и конфликт...
[3] ... только репрессированная жизнь во времени, а нерепрессированная жизнь 
вневременна или в вечности.
[4] Это были пророки, апостолы и их последователи миссионеры, кто убедил западный 
мир в том, что скала (в отношении которой определённые культуры были уверены, что она священна), была только скала, что планеты и звёзды всего лишь космические объекты - т. е. 
что они не являются и не могут быть ни богами, ни ангелами, ни демонами... Но 
современный художник... подобно всем неолитическим людям... чувствует присутствие в 
скале - силы , «намерения», которое может быть названо только священным... за последние 
три поколения мы были свидетелями ряда «разрушений» мира (традиционного 
художественного универсума), осуществляемого отважно и подчас жестоко ради 
воссоздания или восстановления другого, нового и «чистого» универсума, [неиспорченного временем и историей... Эта очарованность первичной материей выдаёт в художнике 
желание освободиться от бремени смертной формы, ностальгию по погружению в 
аврориальный мир.... Публика была заметно ошарашена иконоборческой и анархической 
яростью современных творцов искусства. Но в этих разрушениях можно - как в водяных 
знаках прочитать надежду на создание нового универсума, более жизненного, потому что 
более верного, т. е. более соответствующего актуальной ситуации человека. 
[5] Реальная жизнь есть восприятие искры друговости в каждом из наших действий, не 
исключая наиболее тривиальные. Такие состояния часто называются именем, которое я 
считаю неточным: духовный опыт... друговость - это прежде всего одновременное 
восприятие того, что мы являемся другими, не переставая быть тем, что мы есть, и что не переставая быть там, где мы есть, наше истинное бытие в другом месте. Мы есть это другое 
место. В другом месте означает: здесь, теперь, в то время, как я делаю это или то. И также: 
я один и я с тобой, там, неизвестно где, которое всегда здесь. С тобой и здесь: кто ты, кто 
я, где мы, когда мы здесь?... Ни к чему более не сводимая, ускользающая, неопределённая, непредвидимая, и постоянно присутствующая в наших жизнях друговость... Я могу назвать 
это... базисным переживанием, если бы не факт, что оно состоит точно в противоположном: 
оно подвешивает человека в некоем бездвижном полёте, как если бы основания мира и его собственного бытия исчезли.  >