.
.
12 
Кучемутие №1 

     Меня иногда спрашивают: «Как ты живешь?». Отвечаю истинную правду: «Хорошо». Собеседники чаще всего удивляются: «Почему же хорошо? Все жалуются». Вот и читатель, если посчастливится мне, и кто-то будет читать эти страницы, - и читатель, глядишь, усомнится: «Почему же хорошо? Ничего хорошего вроде нет». А я сама не знаю, почему, но - хорошо, и все тут, хоть и не легко, и не слишком просто. Плохо-то жить - жизни жалко. 
     Жалко жизни! Назову-ка я главу эту «Кучемутие», - собственно, уже назвала. Вы еще не забыли, что «Кучемутием» Мосорда называла когда-то всякую смесь ничем между собой не связанных фактов, вовсе не логичную, даже несообразную иногда? 
     Так вот - о чем бы рассказать для начала? Ну, хотя бы о том, как мы из Кишинева уезжали после того обсуждения в Молдавском СП, которое я только что, в предыдущей главе описала. «Мы», то есть я и двое мальчишек-студентов, бывших моих учеников, которые за мной в эту поездку увязались: Леня Рашкович, которому мы и обязаны прежде всего словом «Кучемутие», и паренек на год старше, тоже авантюрист хороший, Дима Левинсон. 
     Побродяжничали мы тогда по Молдавии славно - и в Левкауцах были, и в Глодянах у семеновой родни, и у бывших моих здешних учеников, разбросанных сейчас по всей республике. И старенькое, любимое мое платье - это для рассказа важно, - платье, которое я справила когда-то на первую левкауцкую зарплату, как чаще всего бывает с хорошо выношенным шелком, вдруг начало расползаться в самых непредсказуемых местах. Его, кажется, только на обсуждение в Молдавской СП и хватило, а дальше пришлось отрезать куски от черной шелковой ленты, которой оно было перепоясано, и ставить зыбкие, едва прикрывающие белье заплатки. Ребята иногда, при взгляде на меня, только головами встряхивали ошеломленно: 
«Ну, видик! На вас, простите, и смотреть-то стыдно...» 
     И тут, среди всей этой беспечной и разнообразной жизни, вдруг грянуло 30 августа, а 1 сентября мне, учительнице, и мальчишкам-студентам, необходимо новый учебный год начинать. Представляете - вот неожиданность! Кто бы мог подумать!.. И Емельян Нестерович Буков, олицетворявший в Молдавии советскую власть, дал мне письмо на имя начальника вокзала, где просил «писательнице Кабо и еще двум писателям» (какова формулировочка!) помочь срочно выехать из гостеприимного Кишинева в начисто забытый ими город Москву. 
     И вот я с невразумительным этим письмом «Кабо и еще два писателя» - писатели бочкового разлива! - оставляю своих спутников за ближайшей вокзальной колонной, осторожно огибаю опасную, как оголенный кабель, очередь, и проникаю бочком в кабинет начальника вокзала. 
     Начальник вокзала долго изучает странное письмо, то и дело поглядывая поверх него на неразборчиво улыбающуюся особу в стоптанной обуви и клубящемся от бесчисленных заплат платье. 
     - Так, - говорит он, наконец. - И где же эта Кабо? 
     - Это я - отвечаю я с понятной скромностью. - Я - Кабо. 
     Пауза. Начальник продолжает изучать письмо. 
     - А где еще два писателя? 
     Два писателя! Одно это прекрасно: два, не сколько-нибудь! Именно два! Ильф и Петров, Миклуха и Маклай, Шапошников и Вяльцев... Далеко мы эдак уедем!.. И вдруг меня осеняет. С восхищением слышу откуда-то издали собственный, исполненный неподдельного сочувствия голос: 
     - Они очень старенькие. Они в гостинице - лежат!.. 
     До сих пор не понимаю, откуда оно взялось, - это гениальное слово «лежат». Начальника, видимо, именно оно и убедило: лежат, бедные!.. Выскочила я победителем, сунулась за ближайшую колонну: 
     - А теперь - бежим!.. 

     С этой компашечкой было и такое, - еще до Кишинева, в Одессе, куда мы заехали взглянуть на никому из нас неизвестный город. Диму, помнится, послали за билетами на Кишинев, а сами вальяжно волынили в кафе-мроженой, чтоб как можно дольше не вылезать из-под парусиновых тентов на лютую уличную жару. И тут маленькой, неслышной походкой к нам с Леней приблизилась сама повидавшая виды Одесса. 
     - Мадам, - обратился вкрадчиво ко мне немолодой, с отменными манерами официант. - Мадам, простите великодушно, это, - он одними глазами показал на Леню, - это - ваш сын? 
     Мы с Леней невольно переглянулись и засмеялись, - от полной невозможности объяснить опытному одесситу - именно ему! - кем, собственно, мы друг другу приходимся. Но опытному одесситу уже и не нужно было никаких объяснений, он отскочил, как ужаленный. 
     - Понимаю, понимаю! - испуганно отмахнулся он от каких бы то ни было слов, - Простите великодушно!.. - Остановился вдали, воплощенная деликатность, воплощенное раскаянье, умиленно сложил пальцы корзиночкой: - Какой молодой, какой красивый!.. 

     Ну, что еще рассказать? Может, рассказать, как я, словесник, в сороковом году, в Молдавии, математику преподавала? 
     Тут ведь целое дело. Математику преподавал молодой, в общем-то парень, Анатолий Васильевич Чеботарь. И Чеботарь этот очень нас, советских, не любил. Считал, что не за что ему нас любить. И всему нашему активу, а особенно новоиспеченным комсомольцам, бестрепетно ставил по математике двойки. А значило это, в конечном счете, то, что наши активисты, ребята из самых что ни на есть нищих крестьянских семей, лишившись стипендии (а стипендии они лишались из-за него автоматически), взваливали на плечи самодельные сундучки и отправлялись смирнехонь-ко по своим затерянным в степи селам. Хорошо это, товарищи? Совсем не хорошо! 
     Вот тогда и села я вспоминать ночами школьную алгебру, а потом деликатненько ее объяснять. Делала я это, видимо, неплохо, потому что поток двоек сразу же иссяк, прекратился, а когда в середине года Чеботарь вообще оставил техникум и встал вопрос о том, где в нашем безлюдьи, да еще зимой, вдруг, достать другого математика, ребята в один голос сказали: 
     - А кто нам нужен? Любовь Рафаиловна математику май бине знает... 
     Ну, «май бине» или нет, но пришлось браться: другого выхода все равно не было. Я эту алгебру через несколько недель даже по-молдавски навострилась преподавать, хоть аншлаги вывешивай: «Впервые! Проездом! Спешите видеть!..» 
    

И все было хорошо. Все было хорошо! Пока не открылись при техникуме - вдруг! - курсы рыбоводов. 
     На эти курсы понаехала почему-то еврейская молодежь из бессарабских местечек; не знаю уж, какие там гены взыграли, но со всей этой цифирью обращались они, как боги. Говорю «со всякой этой цифирью», потому что в программе заново открытых курсов была не изящная, нежно любимая мною и хорошо размятая к тому времени алгебра, но именно «цифирь», заполночный ужас мой, арифметика! Всю жизнь обращалась с нею я, как добрый мой знакомец Митрофан Простаков: «Единожды один - один»... Страшное дело!.. 
     Пишешь, бывало, на доске пример, и хоть «мама» кричи: 
пятизначное число нужно, видите ли, перемножить на четырехзначное, - кому это вдруг понадобилось, зачем? Не успеешь дописать, а по движению воздуха за спиной уже чувствуешь: лес рук, оглянуться страшно. 
     Однако оглядываешься, - не без приятности в лице: 
     - Ну, что скажете? Ты, Хаим? 
     Хаим отвечает что-то, в чем я лично разобраться решительно не в состоянии. Кто-то, однако, опускает руки, кто-то продолжает нетерпеливо тянуться. 
     - Очень интересно, - говорю. - Ну, а что скажешь ты, Абрам? 
     После ответа Абрама все руки, наконец, опускаются. 
     - Очень хорошо, - нахально резюмирую я. - Пойди, Абрам, к доске, расскажи, как ты решал... 
     Или: 
     - Что ж, разберись пойди, какая у Хаима была ошибка... 
     Не преподаватель - восторг! Все понимает, все видит насквозь, в уме считает, как молния. На объяснение пустяков времени не теряет, уважает слушателей; пусть объясняют друг другу сами, на то у них и светлые головы на плечах... 
     Только тем война и была хороша, - вы уж простите мне неловкую шутку: прекратила этот мой «театр одного актера». Отправили мы своих рыбоводов подальше от Гитлера - перегонять техникумовский скот в Левобережье. 

     Ну, что еще рассказать - такое же случайное, ни с чем ; не связанное, - чтоб именно «Кучемутие» было, со всеми присущими ему законами жанра?.. 
     После повести «В трудном походе» я, как и говорила уже, хлебнула популярности бешеной: обсуждения, посетители, письма. Одно такое письмо я долго крутила в руках: женщина умоляет во что бы то ни стало ее принять, планирует руки на себя наложить иначе... 
     - Мама, - говорю я, - не хочется что-то мне ее принимать. Нюхом чувствую: пустое... 
     А мама моя не только человек добрейший, но еще и овеяна горним воздухом русской литературы: Чехов, Толстой, Короленко... «У человека, говорит, несчастье, у нее, может, с ребенком что-нибудь, а ты...» Она, бедная, все боялась, чтоб я, став членом Союза писателей, не зазналась невзначай. Даже уже и не боялась, - так, на всякий случай подстраховывалась. «Ладно, - вздыхаю я, - так и быть, уважу вас с Владимиром Галактионовичем, - а только чувствую, что - пустое...» 
     Пришла перезрелая дама со следами, как говорится, былой красоты, села в предложенное кресло и тут же взяла наизготовку крошечный, деликатный платочек, - как ее, дескать, начнут сейчас утешать и как она в ответ облегченно и благодарно поплачет!.. Очень я взятые на изготовку платочки люблю!.. 
     Ну, словно я в воду глядела: любовник от нее ушел! Ему, грубияну, все телесное, все плотское подавай, а у нее аккурат душа трепещет, льет невидимые миру слезы, - бывают такие души!.. Ну, мамочка моя, ну, Владимир Галактионович!.. 
     И тут у меня опять - как и на кишиневском вокзале когда-то, - осеняет. Меня бы так на уроках арифметики осчастливливало! «Сколько вам лет?» - спрашиваю. «Сорок пять». Врет, конечно, но я и виду не подаю. «И от вас только в сорок пять лет ушел любовник? Ничего!.. Так вы же гордиться вправе, вы - всем женщинам женщина...» 
     Ушла. Чуть ли не подпрыгивала, родная моя, уж так я ее разодолжила, так утешила! И платочек, батистовый, с кружевцем, не понадобился! Как же издевалась я потом над русской интеллигенцией демократическими ее традициями: ребенок у бедной женщины, трудный случай, летальный исход!.. 

     Вот так и хотелось бы писать бесконечно, нанизывать безответственно: одно, другое... Пора, наверное, честь знать. 
     Ну, еще одно. Прихожу к своей семье в соседний подъезд обедать, так у нас в ту пору повелось. Сидит у себя в комнате на перевернутом стуле четырехлетний мой внук и, держа вверх ногами, читает газету. 
     - Сенька, ты что? 
     - Не мешай. Я таксист. Я на стоянке пассажиров жду. Баба Люба, поедешь со мной? 
     - Поеду. А можно, я пообедаю сначала? 
     - Пообедай, я подожду. - Снова углубляется в газету. 
     Сажусь, наконец. Куда приказано - на край тахты - туда и сажусь. Таксист откладывает газету, включает зажигание: 
     - Куда поедем? 
     - В Дом литераторов. 
    - А - как? 
     - Лучше, пожалуй, по Садовому кольцу. Вам на улице Герцена будет развернуться трудно... 
     - Поехали? 
     - Поехали. 
И мы поехали в ЦДЛ. Вот пока и все. Серьезные люди дети. 

<......................>

____________________________________________________________________________________