.
.
19
«Ровесники Октября»
Всегда я знала, для чего родилась на свет и
что буду рано или поздно делать: писать книгу о собственном поколении («Главную
книгу», как назвала нечто подобное Ольга Берггольц, «Ровесники Октября»,
как сама я мысленно ее назвала). Мне всегда писалось о себе очень просто,
- прежде всего потому, что я постоянно ощущала: имя мне - легион. Вот я
и писала о поколении, воспитанном советской властью, то есть доверчивом
и патологически бездумном, о поколении, которое и войну вынесет на своих
плечах, теряя лучшее и лучших, но и любое преступление сделает возможным,
- и тоже теряя лучших, - сделает возможным, в силу своего неумения думать,
любую демагогию, любое насилие, любую ложь... Естественно, что при этом
я и не мечтала о том, что кто-нибудь будет нечто подобное печатать, - писала
откровенно «в стол», то есть раскованно и свободно.
Ах, как я тогда работала, - годы подряд, -
не зная выходных, страдая всерьез, если что-нибудь хоть на час отвлекало,
вновь и вновь выверяя и выписывая каждую строку, - словно ей не в письменном
столе предстоит вылеживаться, а вот сейчас, немедленно идти в печать.
- Не понимаю я вас, - с избыточной прямотой
и резкостью говорил мне, помнится, один мой собрат по перу, существовавший
в литературе гораздо более крупно и значительно, чем я. - Писать на-ура,
в стол!.. В конце концов, надо же знать размеры своего дарования...
Он лежал в постели с переломанными в автомобильной
катастрофе ногами, я пришла навестить его, и по одному этому могла бы рассчитывать
на бульшую с его стороны любезность. Размеры дарования, шутка! Но, как
мне кажется, я в ту минуту сразу и все поняла: он же не обо мне, он - о
себе говорит! О себе думает, о себе и говорит. О том, что сам он никогда
не взялся бы за работу безденежную, безнадежную и, что самое главное, надолго
выкидывающую человека из так называемого литературного процесса. Наши недостатки,
как известно, есть продолжение наших достоинств: лишиться - и надолго!
- активного участия в «литературном процессе» моему собеседнику не хотелось
особенно.
- А почему я должна об этом думать, - осторожно
возразила я. - Получится что-нибудь путное, я счастлива буду, а не получится
- останется, по крайней мере, честный человеческий документ будущему Льву
Толстому. - За честность будущего человеческого документа я, что называется,
головой ручаюсь.
- А знаете ли вы, - говорил мне другой человек
(я бы даже сказала: совсем другой), известный писатель Александр Бек, -
а знаете ли вы, что «в стол» надо писать особенно хорошо?
Говорил он это как бы между прочим, как чаще
всего говорил с людьми, словно бы к собеседнику обращаясь и словно бы не
к нему, а так, словно бы глядя на него и вроде бы вовсе на него не глядя,
ничем и никак никого, таким образом, не обязывая, - можно слушать его,
а можно вовсе и не слушать и с тем, что он говорит, не считаться, - но
говорил, между тем, думанное-передуманное. Вот уж кто писал в стол упрямо
и бесстрашно - Бек! Помню, как-то в Доме Творчества он читал мне и А.Г.
Письменному куски из своего романа, романа, который теперь знают все, а
тогда и речи быть не могло, чтоб его печатать, и мы с Сашей невольно переглядывались,
потому что подчеркнутое уважение, которое выказывал Бек к своему высоко
номенклатурному герою, ощутимо отдавало иронией, а во взрывах восхищения,
на которые автор не скупился, звучала с трудом скрываемая издевка. Итак,
надо писать особенно хорошо? Постараемся. Что я могла ответить со скромного
своего суденышка раздувающему пары флагману? Только весело и понятливо
отсалютовать ручкой.
Но - каждый понимает, конечно, что недурную
эту идейку, - писать в стол - надо еще и кормить. А где взять на это силы
и время? Школа и на то, и на другое - великая охотница! И тогда я, не долго
думая, написала в город, где за одни и те же усилия платят вдвое, - чтоб
усилий эту хватало и на книгу тоже. В город за Полярным кругом. Написала:
ищу работу - член Союза писателей и журналист, имею опыт клубной работы,
педагог с двадцатипятилетним стажем, - все это было чистой правдой.
Ответ я получила не скоро. Это был казенный
бланк с проставленной там фамилией, извещавший некую Л. Р. Кабо, что в
городе Норильске мест по ее специальности нет. Оставалось догадываться:
по какой, собственно, специальности, - не нужны клубные работники или журналисты,
не требуются учителя? Я огорчалась, как Наташа Ростова на первом балу:
если б они знали, эти, танцующие мимо, как хорошо и весело было бы им танцевать
со мною! Всем показывала клочок зряшной канцелярской бумаги: вот почем
пошел нынче штучный товар, писатели! Если бы мне в ту пору сказали, что
за уборку общественного туалета мне будут платить необходимые для прожиточного
минимума двести рублей, я и думать бы не стала, а пошла бы убирать туалет.
Но до туалета дело не дошло. Пригласили меня
в одну из престижных газет спецкорром, и я надолго запомнила фарфоровые
глаза замредактора, с которым преимущественно имела дело, и то, как по-снайперски
точно, несмотря на кукольный этот взгляд, как прицельно вычеркивал он из
моих корреспонденции куски, ради которых я их, собственно, и писала. Я
упрямо вписывала их обратно, маскируя, как могла, он холодно их вычеркивал,
я вписывала, он вычеркивал; сказка про белого бычка, тянувшаяся - и то
сказать! - чуть более года.
Потом была одна из киностудий столицы, где
я и продержалась в качестве редактора несколько лет - прежде всего потому,
очевидно, что ни одно из высказываний редакторов, даже выслушанное с уважительным
вниманием, даже застенографированное, не оказывало на работу студии ни
малейшего влияния. Мне еще повезло однажды - не оказать воздействия на
работу студии, помилуй бог, но хотя бы в минимальной степени сотрясти монотонность
будней: сделать некий доклад, после которого работники студии обцеловывали
мне в глубоких кулуарах (подчеркиваю: в очень глубоких кулуарах!)
«глазки и лапки, лапки и глазки»; начальство же ни этого потаенного народного
ликования, ни меня лично в упор не видело. Чем все это кончилось? Тем,
чем и должно было кончиться: заявлением «по собственному желанию».
Потом представился и еще один приют - в школьно-семейном
журнале, который возглавлял милый мне человек Любовь Михайловна Иванова;
да не от нее, не от милого мне человека зависела, как выяснилось довольно
скоро, конечная ситуация. И это именно она, страдая и конфузясь, попросила
меня, в конце концов, пойти в Союз писателей и установить общественное
свое реноме, - иначе я так и работала бы, не получая за честные свои усилия
ни копейки. Ну, об этом эпизоде я, помнится, уже рассказывала.
Что сказать еще? Я в этой самой главе написала
было и подробно, и образно, и даже с эмоциональными пируэтами об этих своих
хождениях в поисках заработка, а потом взяла и все это вычеркнула: скучно
стало. Подумаешь, побарахталась в социуме, всего и делов-то! Кто не барахтался!..
Так что осталось здесь, на этих страницах, минимальное, - то, что осталось.
И писать я сейчас буду совсем о другом. О
том, как в один прекрасный день я, словно общий наш знакомый Чичиков, хлопнула
себя по многодумному лбу и даже простонала немножечко. «Эх я, простота,
- сказала я себе то же, что и он в свое время сказал. - Ищу рукавицы, а
они - у меня за поясом...» Я же счастливый человек - вот что я вспомнила.
Мне море по колено,такое ремесло в руках, - а я все сомневаюсь, все думаю...
<......................>
_____________________________________________________________________________________
|