.
.
21 
В чем наша вера?

     Прекрасно помню, с чего это началось. Пришли Рената Г. и 
Коля П. Я в это время то ли посуду мыла, то ли картошку чистила, 
а они пытались вежливо оттолкнуть меня от мойки и все за меня сделать. Разговор, с которым они пришли с улицы, между тем, не прерывался. И я услышала, что Рената говорит о своих сложных отношениях с богом, о том, что она, в конце концов, в него уверовала. Я могла бы и промолчать, конечно, но откликнулась, причем довольно небрежно: 
     - Брось! Ни во что ты не веришь, так, модничаешь... 
     Затянувшаяся пауза заставила меня оглянуться. Рената смотрела на меня с недоброй прищуркой: 
     - Удивительно. Самый сильный человек из всех, кого я знаю, и вдруг - атеист... 
     - Это про меня, что ли? - усомнилась я: утверждение «самый сильный» как-то сбило меня с толку. 
     - А про кого же? 
     - Здорово. Слушай, разве я ни во что не верю? 
     - Сами говорите. 
     - Но я же верю! 
     - Во что? 
     Я надолго задумалась: в самом деле, во что? Лет пятьдесят, по крайней мере, не задумывалась ни о чем подобном. 
- Подожди, подожди! Так вот сразу и не скажешь. О черт! Может быть, в вас? 
     - Как это? 
     - Не знаю. 
     И мы, уже трое, всерьез задумались: а во что мы, в самом деле, верим? Подумавши же, решили: собрать всех, кто в ближайшее время прорежется, - ну, и захочет, конечно, - сесть всем вместе за привычный стол под родимейшим абажуром и написать сочинение - как все они в свое время писали, когда у меня учились. Сочинение на неожиданную тему: «Во что я верю». Вот так. 
     Сказано - сделано. И в одно из ближайших воскресений сели мы за стол - человек двенадцать ребят и я. И стали писать о том, во что же каждый из нас верит. 
     Сочинение было нелегкое, скажу прямо. Но многие ребята, узнав задним числом об этом нашем великом сидении, обижались: «А я? Почему меня не позвали?» Мы отвечали: «Всех не обзвонишь». Отвечали: «Кто же тебе запрещает? Садись и пиши». «А других - дадите прочитать?» «Конечно. Напишешь - прочтешь». 
     Это я отвечала: «Напишешь - прочтешь». И все понимали: это справедливо, откровенность за откровенность. Потому что когда мы, собравшись в то воскресенье, закончили свою работенку, оказалось, что кому-то надо на внеурочную работу, у кого-то диплом горит, кого-то семейные дела поджимают. И ребята быстро наварили картошки и сели ее есть. А меня, поскольку я никуда из собственного дома не торопилась, - меня попросили все, что они написали, читать вслух. «А все ли согласны на это?» Оказалось, все. 
     Бросили жребий, в каком порядке читать, и я, помнится, над первым же сочинением замялась: не могу я такое читать вслух. Рената, - а первое сочинение было ее, - кивнула головой: 
     - Ничего, читайте. 
     Сочинение ее было открытое, беззащитное, - как голый человек на ветру, - сочинение, после которого я уже легко, без запинки читала всех. Я потому и отвечала тем, кто просил меня позднее заглянуть в сочинения: «Сам напишешь - пожалуйста». Я и взрослым людям, своим друзьям, говорила то же, - многие изнемогали от любопытства: «Пиши. Я же писала». Им, кажется, трудней было, чем ребятам: с годами все трудней говорить о своем открыто и просто. А когда это им все же удавалось, облегченно смеялись: здравствуйте, дескать, добрались до самих себя!.. 
     И, конечно, в сочинении Ренаты, в первом же, которое я читала, и речи не было о боге, - она словно вовсе забыла наш разговор. Верила в людей, верила в волю их к лучшему, верила, в конечном счете, в слово, которое способно эту волю к лучшему пробудить. Кончала она свое сочинение постскриптумом: «Любовь Рафаиловна, не стыдно ли это - ежедневно, ежечасно мечтать о любви?..» И так как был это постскриптум, я сочла возможным его не читать, а просто ответить через плечо, потихоньку, чтоб никто на это не обратил внимания: 
     - Вовсе не стыдно, вот дурачок! Естественно!.. 
     Когда она училась - года три назад, - она была сорванец-мальчишка. В группе, кроме нее, было пять мальчиков, и другая девочка на ее месте изошла бы кокетством, а у Ренаты и тени кокетства не было, была она для всех добрым товарищем, всегда готовым на сочувствие и помощь. А однажды я видела, как все они, уходя с урока, затеяли снежки у меня под окном, и Ренатка, плечистая, крепенькая, прицельными, сильными ударами гнала перед собой ослабевших от хохота противников. И вот такое доверчивое, глубинно женственное: «Не стыдно ли... везде, всегда...» 
     Если поразмыслить, то, в конечном счете, писали все об одном и том же: о хороших людях. Даже так: об «интернационале хороших людей» - помните «Гедали» Бабеля? Вряд ли кто-нибудь из них читал этот бабелевский рассказ, но писали они об этом: об единении хороших людей между собой, а, значит, о счастье. Между прочим, и я - писала о том же. Читая сочинения, я, грешным делом подумала: может, и не обошлось без квартиры 110, без нашего братства, без этого абажура, которому, как другу, радуются пришедшие после долгой разлуки: «Висит! Все тот же!» 
     Вот такие великие сидения происходят в старом блочном доме застройки шестидесятых годов! 
     Кое-кто из ребят сбился на самоанализ, - достоин ли он вообще подобных проблем и той веры, о которой мечтает. «Я верю в любовь, но ведь я эгоистка, я и с другими-то хороша для того, чтоб ко мне относились получше...» «Я пока во всем сомневаюсь, но надеюсь, что вера возникнет, в конце концов, как какой-то синтез...», «Верую в человеческое достоинство», «В человеческую индивидуальность». Ошеломили всех мысли восточного человека Равиля: живу, чтоб умереть. Ничего себе! Равиль решительно отклонил шуточки: к этому, оказывается, надо долго и трудно готовиться - к тому, чтоб умереть достойно, и уходит на это иногда вся жизнь. Впрочем, оказалось, что до этого, до смерти, надо перевидать и перечувствовать возможно большее, а эта мысль грешила не столько восточной мрачностью, сколько избытком юношеского авантюризма. Не этот ли благородный юношеский авантюризм и приведет его, в конце концов, в окровавленный Баку девяностого года, как позднее будет приводить в бесконечные зоны восточных конфликтов. 

                                  Сколько зим, сколько лет 
                                  Я гляжу на этот свет 
                                 

И топчу твою землю пятой. 
                                  У тебя, царь небес, 
                                  Закрома полны чудес, 
                                 Я карман подставляю пустой. 

     Этот стихийный взрыв радости обычен для нашей любимицы Кати Ч. Я это позднее получила из городка на Волге, где она живет с сынишкой и мужем. 

                                   Денег не было и нет, 
                                   Ни гроша, хоть плачь, 
                                   Если ж плачем согрешу - прости. 
                                   Мне бы только бы погоду, 
                                   Чтобы высох плащ, 
                                   И дорогу, чтоб с тобой по пути... 

     Получила я позднее, тоже по почте, и другое сочинение, - впрочем, вовсе и не сочинение, а любительский снимок. На нем - очень красивая девочка, умненькая и улыбчивая Даша, на солдатском плацу, залитом солнцем, прижимается к локтю высокого, ломкого парня в матросской форме, - сама нежность, сама любовь. На обороте - надпись. «Сочинение: во что я верю? Я верю - в Ваньку». И это «сочинение», вот сейчас, когда я перебираю их, рвет мне сердце, потому что маленький Петька у Даши есть, активный и предприимчивый, как поколения материнских предков, а Ванечки, в которого верят, Ванечки нет и, как говорится, не надо. Потому что Ванечка уже тогда, кажется, задумывался, несмотря на безукоризненную наружность Даши и темнорусую, медовую ее масть: в его семье эту нацию уважали не очень. 
     А вот случай обратный, зеркальный, так сказать, - сочинение очень недоступной на вид и очень беззащитной девочки: «Сколько можно терпеть колотушки, которыми награждает жизнь!..» Это сочинение не о том, во что она верит, а о том, почему верить - перестает. 
     Очередной поклонник Катьки, - так зовут девочку, - безукоризненно влюбленный и безукоризненно, казалось, воспитанный, после долгих своих просьб привел избранницу к своим родителям. Предполагаемый свекор подступил к дорогой гостье со скептической дотошностью много повидавшего иудея, уклончиво поднимая бровь каждый раз, когда девочке казалось, что разговор между ними идет на равных. «Врачи! - сказал он сыну, когда катькины следы уже были занесены снегом. -Это хорошо - врачи! Это - деньги. Но что ты хочешь, Ося, - у нее же мама - русская.» 
     Бедные мои ребята! Вот так отзывается в моей душе: «бедные», «мои». Я очень точно сказала тогда, на кухне, еще не успев додумать до конца: «Верю - в вас.» В них - верю. А ведь тогда не было еще ни землетрясения в Армении, ни всех этих событий на Кавказе, не было защиты Белого дома. Не было, между прочим, неожиданного звонка одного из ребят, Виталия В.: «Если почувствуете опасность, звоните на ближайший студенческий пост, - через пять минут у вас будут люди». Это было тогда, когда по Москве попозли слухи о готовящихся еврейских погромах. 
     И никто не написал «Верю в коммунизм» или, предположим «не верю в коммунизм», «верю в перестройку». Впрочем, о перестройке тогда только-только начинали говорить. Звезда Горбачева едва поднималась. А о том, что будет после так называемой перестройки, мы в ту пору и предположить не могли. И еще одно сочинение: 
     «Я верю в праздник. Праздник, который всегда с тобой. Верю, что его можно дарить окружающим, в первую очередь друзьям. Но если со стороны трудно представить себе вечный праздник, то я верю и в будни, когда есть работа и на себя можно не отвлекаться вовсе. Так что разница между праздниками и буднями не очень большая... 
     Еще - если очень серьезным голосом спросить у меня, верю ли я в бога, то я скажу: да, но не очень. Как на всяких доброжелательных, но далеких людей, я стараюсь не очень на него рассчитывать. Верю я больше всего в друзей, которые .тебя понимают (пусть по-разному) и которых можно радовать всякими нехитрыми вещами. В остальном же я живу, рассчитывая только на самого себя...» 
     Это прорвался голос Коли Пл., человека, движимого бесконечным интересом к жизни, искренностью и фантазией. Он пришел в то воскресенье с опозданием, потому что вместе с другими работниками Донского монастыря (а он работал там сторожем) убирал территорию. С ним была какая-то дудочка, - наверное, радовал своих сослуживцев «всякими нехитрыми вещами»: Он и к нам пришел, как на праздник, - писать сочинение? С друзьями?.. Вот это праздник!.. 

<......................>

_____________________________________________________________________________________