Один час из жизни Павла Павловича Павлова
или откровенно говоря черт знает что
(роман)

- продолжение второе -

     - Савлов уже ушел, - совершенно без паузы и без всякого выражения отрывисто отозвался Николай Николаевич, и на этом, судя по коротким гудкам, беседа завершилась.
     С минуту Павел Павлович сидел без какого бы то ни было движения, даже трубку на рычаг не положил. Отчасти он не сделал этого потому, что первым побуждением его было заново набрать номер Николая Николаевича, более четко доложиться и попытаться все же выложить все волнующие его, Павла Павловича, вопросы. Ведь абсолютно ясно стало Павлу Павловичу, что Николай Николаевич так и не узнал его, потому и не состоялся его разговор, которого Павел Павлович несколько побаивался, но к которому, тем не менее, так или иначе, стремился. 
     Однако идею заново набрать номер и соединиться с Николаем Николаевичем Павел Павлович тут же отбросил. И не только потому, что неловко казалось Павлу Павловичу дважды беспокоить Николая Николаевича звонками по причинам, может быть, и значительным для Павла Павловича, но которые Николаю Николаевичу могли показаться пустяковыми. А еще (и главным образом) потому спохватился Павел Павлович и мгновенно подавил естественное желание перезвонить Николаю Николаевичу, что теперь занимала Павла Павловича совсем новая проблема. Сидя неподвижно перед телефоном с трубкой в руке, Павел Павлович размышлял не о том, что Николай Николаевич не признал его голос в последнем разговоре, а следовательно, скорее всего, не признал его (голос) и в предыдущем разговоре (когда Павел Павлович имел неосторожность сообщить Николаю Николаевичу, что здесь такие не проживают) - а это определенно избавляло Павла Павловича от необходимости объясняться с Николаем Николаевичем; и не о том размышлял Павел Павлович, что все же страшно любопытно было бы ему, Павлу Павловичу, узнать у Николая Николаевича: зачем тот звонил к нему домой во внеслужебное время? Тревожное беспокойство Павла Павловича по этому поводу хотя и не угасло полностью (поскольку таинственная неизвестность так и не разъяснилась), но значительно побледнело в сравнении с новым беспокойством - теперь Павел Павлович мучительно и безуспешно пытался понять: как могло случиться, что дважды он, Павел Павлович, ослышался и вместо своей фамилии Павлов услышал в трубке фамилию Савлов? Что Николай Николаевич оговорился - тем более, дважды - или, по случайности, нечетко произнес букву П (опять же дважды), Павел Павлович не мог допустить ни на секунду: Николай Николаевич обладал превосходной дикцией, к тому же ошибался крайне редко (а если быть точными до конца - никогда). И Павел Павлович знал это превосходно. Но и своей ошибкой такую упорную замену буквы П на букву С объяснить Павел Павлович, при всем желании, затруднялся. Если и мог Павел Павлович допустить, что сам он ослышался во время первого разговора, так как и волновался тогда слишком сильно, да еще какие-то потрескиванья в трубке заглушали голос Николая Николаевича (да какое там «допустить» - две минуты назад был Павел Павлович абсолютно уверен в этом), то сейчас, во втором разговоре предельно ясно прозвучало в трубке не Павлов, а Савлов (Павлу Павловичу казалось теперь даже, что и в первом разговоре слышал он эту чужую фамилию достаточно четко). Да, да - именно Савлов.
     В том, что для Николая Николаевича слышимость оказалась затрудненной, Павел Павлович не сомневался: потому и не узнал Николай Николаевич его голос и даже не понял, что Павел Павлович лишь называет себя, так сказать, докладывается, а вовсе не просит позвать к телефону Павлова - то есть самого себя. Но сам Павел Павлович слышал Николая Николаевича во втором разговоре (да и в первом тоже) достаточно ясно - и не только каждое его скупое слово, но и каждую, можно сказать, буквочку. Очень хотел бы объяснить Павел Павлович случившееся тем, что Николаю Николаевичу самому послышалось от Павла Павловича не Павлов, а Савлов, потому он и выдал справку именно о Савлове, сообщив, что тот уже ушел. Но от такого объяснения пришлось Павлу Павловичу все же отказаться, так как, во-первых, помнил Павел Павлович, что вначале (то есть в первом разговоре) Николай Николаевич сам попросил к телефону Савлова, Павел Павлович же в тот раз никак свою фамилию не называл, следовательно, не мог своей нечеткой дикцией или своей надтреснутой трубкой, искажавшей, быть может, звук, ввести Николая Николаевича в заблуждение; а во-вторых - и это явилось решающим аргументом против подобного соблазнительного своей простотой объяснения - прекрасно было Павлу Павловичу известно, что в его учреждении не служил никогда и не служит в настоящее время человек по фамилии Савлов.
     Одной рукой Павел Павлович осторожно нажал на рычажок, в другой продолжая бесцельно сжимать телефонную трубку. Короткие гудки в ней оборвались, и в комнате восстановилась ничем не нарушаемая плотная тишина. Незнакомец на тахте спал совершенно беззвучно, так что свободно мог Павел Павлович принять его за умершего - если бы не чуть заметно вздымающийся живот спящего, на который устремил в настоящий момент Павел Павлович свой взгляд. Но смотрел Павел Павлович на спящего незнакомца, в общем-то, без особого интереса, смотрел, можно сказать, машинально, не видя его - так как продолжал в мыслях еще и еще раз прокручивать свои сомнения и недоумения, не находя им должного разрешения. Долго просидел бы так Павел Павлович, не двигаясь, если б не вспомнил, к радости своей, что, задерживаясь в кабинете после звонка (возвещающего о конце служебного дня), Николай Николаевич, как правило, задерживал - точнее, просил задержаться - и свою секретаршу (она же машинистка) милейшую Рогнеду Рогнедовну. Милейшей называли Рогнеду Рогнедовну все сослуживцы, вероятно, за ее умение органично сочетать неприступную солидность с самой милой любезностью. Хотя проявляла оба эти качества вместе Рогнеда Рогнедовна далеко не всегда, к тому же не для каждого сочетала их в наиболее благоприятной для собеседника пропорции. Но вот к Павлу Павловичу - к одному из немногих - Рогнеда Рогнедовна (ко всеобщему, надо сказать, насмешливому удивлению) весьма стойко благоволила - может быть, потому, что Павел Павлович не злоупотреблял благосклонным ее отношением, не приставал с просьбами (к тому же вообще редко появлялся в районе начальственного кабинета), однако в кануны праздничных дней никогда не забывал наведаться в приемную, где восседала в высоком кресле Рогнеда Рогнедовна, чтобы искренно поздравить ее, и не только словесно, а иной раз и с добавлением реального доказательства своего к ней почтения в виде скромного букетика или маленькой - чисто символической - шоколадки. К этому нельзя не добавить, что корни благосклонного отношения Рогнеды Рогнедовны к Павлу Павловичу уходили в далекое прошлое: оба появились в учреждении почти в одно и то же время (собственно, Рогнеда Рогнедовна на пару лет раньше, чем Павел Павлович, и была она соответственно на ту же пару лет старше), оба, можно сказать, на глазах друг у друга плавно переходили из одного возраста в другой, затем в третий и так далее, что, очевидно, способствовало, некоторым образом, созданию между ними некой негласной и неосязаемой (говоря возвышенно - исключительно духовной) близости. К тому же, на глазах Рогнеды Рогнедовны (и не без ее деятельного сочувствия) происходил некогда и взлет Павла Павловича, а затем - падение, по поводу которого Рогнеда Рогнедовна молча, но выразительно сокрушалась (так, по крайней мере, казалось всегда самому Павлу Павловичу). Во всяком случае, Рогнеда Рогнедовна являлась едва ли не единственным сохранившимся с тех давних дней свидетелем, помнившим о звездных часах Павла Павловича и не желавшим (все же, точнее, не желавшей) помнить о том, что за ними последовало. Ухитрившись ни разу не обмолвиться на скользкую тему ни единым словом, Рогнеда Рогнедовна бесстрашно выражала свое особое - без преувеличения нонконформистское - мнение в подчеркнуто благосклонном к Павлу Павловичу отношении, подчас демонстрируя его (отношение) прямо-таки на глазах у других сослуживцев, чем, признаться, вводила Павла Павловича в страшный конфуз.
     Быть может, Павел Павлович несколько и преувеличивал в мыслях значение и (невольно, конечно) искажал - в свою пользу - содержание устойчивой по отношению к себе благосклонности Рогнеды Рогнедовны, но даже если одна десятая в его догадках и рассуждениях соответствовала истине, то уже и одна эта десятая давала Павлу Павловичу полное право и все основания, как он справедливо полагал, отбросить всяческие колебания и решительно попытаться именно с помощью Рогнеды Рогнедовны окончательно разъяснить для себя возникшее между ним и Николаем Николаевичем недоразумение. Разумеется, Павел Павлович не собирался посвящать Рогнеду Рогнедовну во все подробности и тонкости дела, дабы не втягивать ее в запутанную, прямо скажем, темную ситуацию, и, хотя в голове его не созрел еще точный план действий в тот момент, когда он набирал номер приемной, настроился Павел Павлович добиваться своей цели наиболее деликатным путем. Однако деликатность деликатностью, но, как бы там ни было, исполнился, наконец, Павел Павлович решимости выяснить все до точки и, набирая номер приемной, думал только о том, чтобы милейшая Рогнеда Рогнедовна, дай Бог, оказалась сейчас на своем рабочем месте. Хотя с его, Павла Павловича, невезением (с горькой иронией продолжал он размышлять) смело можно предположить, что если и оставалась сегодня Рогнеда Рогнедовна в неурочное время вместе с Николаем Николаевичем, то, скорее всего, ушла минуту назад!
     Но на этот раз совершенно неожиданно Павлу Павловичу (к немалому его удивлению) повезло. После первого же гудка на том конце провода сняли трубку, и солидно-любезный голос Рогнеды Рогнедовны протяжно произнес:
     - Приемная слу-ушает!
     Солидность и любезность в голосе Рогнеды Рогнедовны сочетались в абсолютно равной - нейтральной - пропорции. Так обычно Рогнеда Рогнедовна всегда начинала телефонный разговор, в течение которого пропорция могла меняться в ту или другую сторону, что уже всецело зависело от абонента.
     - Добрый вечер, Рогнеда Рогнедовна, - зашептал в трубку обрадованный Павел Павлович, - это вас Павлов беспокоит!..
     Павел Павлович на секунду остановился, чтобы получше сформулировать свой вопрос (ах, как же легкомысленно поступил Павел Павлович, не продумав его заранее!), но Рогнеда Рогнедовна, не мешкая, ответила, и любезность в ее голосе несколько преобладала теперь над солидностью (с особой, можно сказать, нежностью произносилась фамилия):
     - Савлова нет, товарищ Савлов уже ушел!
     - Да это же я, Павлов! - невольно поддаваясь внезапно охватившему его нервному ажиотажу, и потому слишком громко, зашептал Павел Павлович, рискуя разбудить спящего в его постели незнакомца. - Павлов! Павел Павлович Павлов! Вы не узнаете меня?..
     - Я же вам объ-ясня-аю, граждани-ин! - перебив Павла Павловича, протяжно и четко, с некоторым нажимом, отвечала Рогнеда Рогнедовна, и любезность в ее голосе в значительной степени уступила холодной (если не сказать - ледяной) неприступности. - Савел Савлович Савлов, к сожалению, уже ушо-ол, будет через две неде-ели, завтра он отбывает в заграничную командировку.
     И Рогнеда Рогнедовна незамедлительно повесила трубку.
     В этот момент незнакомец вздохнул, перевернулся на спину и с облегчением расслабился - очевидно, после напряженной неудобной позы: Павел Павлович заметил, как под мягким элегантным пальто бесформенно расплылось дородное тело спящего. В испуге застыв, Павел Павлович наблюдал за незнакомцем - но тот, к счастью и к некоторому успокоению Павла Павловича, мирно спал. Только теперь, повернувшись на спину, незнакомец снова издавал носом тихие свистящие звуки.
     Однако Павел Павлович продолжал внимательно вглядываться в спящего, надеясь, наконец, как следует его рассмотреть - но черная кожаная фуражка незнакомца каким-то образом, пока тот переворачивался на спину, переместилась с левого уха на лицо, и Павел Павлович видел только едва прикрытые козырьком пухлые губы незнакомца и массивный жирноватый подбородок.
     То, что незнакомец пошевелился - чем привлек к себе внимание Павла Павловича - в тот самый момент, когда он, Павел Павлович, (вслед за Рогнедой Рогнедовной) сомнамбулическим движением неслышно положил трубку на рычаг, сыграло Павлу Павловичу на руку, поскольку он совершенно не знал, что ему думать по поводу телефонного разговора с Рогнедой Рогнедовной - после заключительной ее фразы в голове у Павла Павловича вместо ответных мыслей образовалась зияющая и пугающая пустота. Поэтому Павел Павлович, видя даже, что незнакомец крепко спит, продолжал разглядывать его с несколько преувеличенным вниманием: таким образом постепенно заполнялась образовавшаяся в голове пустота, и начинали одна за другой зарождаться мысли - связанные, впрочем, исключительно со спящим на тахте незнакомцем. Снова и снова окидывая взглядом одежду спящего - черные туфли на толстой подошве, модное заграничное пальто, аккуратный узел галстука, ярким пятном выглядывающий между уголками белоснежного воротничка, и черную кожаную фуражку - Павел Павлович не переставал досадовать на то, что никак не удается ему разглядеть как следует лицо незнакомца. Зато, совершенно случайно переведя взгляд чуть-чуть вправо, увидел Павел Павлович стоящий у стены - между тахтой и дверью - большой черный чемодан. Сначала Павел Павлович, естественно, подивился тому, что не заметил чемодан раньше, но тут же нашел тому объяснение: ведь с первой минуты внимание Павла Павловича целиком поглотил спящий на тахте незнакомец, и чемодан, очевидно, попросту выпал на какое-то время из его, Павла Павловича, поля зрения. Принадлежность чемодана незнакомцу не вызывала ни малейшего сомнения - ни у самого Павла Павловича, ни у Александры Александровны таких чемоданов никогда не было. Однажды, правда, лет двадцать назад, собираясь в заграничную командировку, присматривался Павел Павлович в магазине к чемоданам, останавливая взгляд на самых модных и дорогих, - но то были совсем другие чемоданы, не похожие на этот, так как подобные модели появились в обиходе сравнительно недавно. Впрочем, в любом случае, вспоминать Павлу Павловичу о том чемодане, к которому он приглядывался лет двадцать назад, не имело никакого смысла, поскольку чемодан тот приобрести Павел Павлович не успел - по той простой причине, что заграничная командировка заблаговременно отменилась. Как бы там ни было, чемодан незнакомца не только вовсе не походил на те чемоданы, которые встречались в продаже во времена относительной молодости Павла Павловича, но и несколько отличался от современных отечественных моделей - свободным изяществом линий и пропорций, добротностью выделки кожаных боков, изобретательностью отделки и, наконец, ослепительным сиянием металлических, массивных (по всей вероятности, невероятно секретных, сейфовых) замков. Кроме того, несмотря на внушительные размеры, чемодан всем своим видом уверенно заявлял о необыкновенной своей невесомости (конечно, при условии, что он не наполнен). Одним словом, судя по всему - насколько разбирался в этом Павел Павлович - чемодан появился на свет где-нибудь в одной из высокоразвитых стран, и даже там, должно быть, стоял в ряду не самых дешевых. В своей догадке Павел Павлович утвердился, заметив в левом верхнем углу лоснящейся крышки изящно поблескивающие хромированной поверхностью три латинские С (це), неизвестного Павлу Павловичу назначения. Оценив по достоинству очевидную красоту и солидность чемодана, а также его вероятную невесомость, не мог Павел Павлович в то же время не отметить, что чемодан этот, хотя и принадлежит, без всяких сомнений, спящему незнакомцу, совершенно не гармонирует с его, незнакомца, черными круглоносыми туфлями на толстой подошве (так хорошо знакомыми Павлу Павловичу), с натяжкой - и весьма большой натяжкой - сочетается он (чемодан) с не менее знакомой Павлу Павловичу черной кожаной фуражкой (в эту минуту впервые, к своему удивлению, ощутил Павел Павлович легкое недоверие к достоинствам этой фуражки, может быть, отчасти и потому, что рядом с превосходно выделанной натуральной кожей чемодана очевидной стала грубая подделка кожзаменителя, из которого сшита была фуражка и который просто по небрежности и по инерции все - в том числе и Павел Павлович - неизменно продолжали называть кожей, прекрасно, конечно, зная истинное ее, кожи, происхождение, но не придавая тому значения в повседневной жизни, - так что с этой минуты и досада Павла Павловича на нелепую утрату собственной подобной фуражки - к тому же, изрядно поношенной - несколько поутихла) - и единственно пальто, в котором спал незнакомец, соседствовало с чемоданом почти что на равных - почти, потому что, на взгляд Павла Павловича, затмевал все же чемодан своей эффектной роскошностью даже элегантное пальто незнакомца, как затмил бы все (в этом Павел Павлович не сомневался), что оказалось в его (чемодана) окружении.
     Но больше всего заинтересовали и привлекли внимание Павла Павловича не красота чемодана, не изящество, не очевидная его невесомость, не оригинальность и даже не явная импортность, делающая чемодан в глазах Павла Павловича как бы пришельцем из далеких незнакомых миров. Нет, сильнее всего непонятным образом поразили Павла Павловича многочисленные яркие наклейки на крышке и на боках чемодана - невероятно яркие, словно они светились сами собой всевозможными красками в начинающих уже сгущаться комнатных сумерках. И хотя эти самые сумерки, естественно, мешали Павлу Павловичу прочитать как следует значившиеся на ярких наклейках названия городов и отелей (конечно же, в сложившейся ситуации Павел Павлович не встал со стула и не пошел к выключателю, чтобы зажечь скромную трехрожковую люстрочку под потолком, где она висела с самого дня вселения Павла Павловича вместе с Александрой Александровной в эту квартиру), но все же ясно различал Павел Павлович отдельные латинские буквы, из чего и пришел к выводу, что яркие наклейки, без сомнения, как и сам чемодан, происхождение имели заграничное. По этим ярким многочисленным наклейкам без труда смог Павел Павлович догадаться, что поездил за границей хозяин чемодана, спящий в настоящую минуту на его, Павла Павловича, тахте, немало. Павел Павлович попытался было сосчитать пестрые наклейки на чемодане - но это ему не удалось, так как, несмотря на продолжающие сгущаться за окном сумерки (в комнате они сгущались еще быстрее), а может быть, как раз по вине этих сумерек, у Павла Павловича от ярких наклеек очень скоро зарябило в глазах, и он сбился со счета.
     Но самое главное - как ни пытался Павел Павлович отвлечься от необходимости обдумать телефонный разговор с Рогнедой Рогнедовной (внимательно разглядывая спящего незнакомца, а затем его чемодан, Павел Павлович таким образом как бы приводил свои мыслительные способности в норму), именно этот роскошный чемодан, точнее, яркие заграничные наклейки на нем, против воли Павла Павловича неумолимо возвращали его мысли к той точке, в которой они заходили в неизменный тупик. Беспокойство, тревожное ожидание и не менее тревожное чувство готовности вернулись к Павлу Павловичу и, можно сказать, усилились, так как показалось ему на миг, что он улавливает некую связь между яркими заграничными наклейками и разговором с Рогнедой Рогнедовной. Правда, суть этой связи, едва забрезжив, тут же растаяла - отчего беспокойство и тревога, однако, нисколько не уменьшились.
     Наконец, перестав прятаться от самого себя, отважился Павел Павлович додумать - на этот раз более или менее четко и до конца - мысли, которые, конечно же, как ни старался от них Павел Павлович отвлечься, подспудно прокручивались в его голове многократно, пока он с интересом разглядывал принадлежащий незнакомцу черный кожаный чемодан - яркие заграничные наклейки заставили мысли Павла Павловича вспыхнуть с такой силой и четкостью, что он вынужден был сдаться.
     В конце концов, охотно мог бы понять и принять Павел Павлович, что Рогнеда Рогнедовна, так же как и Николай Николаевич, не узнала его, Павла Павловича, голос, и оба они - то есть Николай Николаевич и Рогнеда Рогнедовна - сообщали Павлу Павловичу вполне достоверные сведения о нем самом, о Павле Павловиче Павлове: ведь он, Павел Павлович Павлов, действительно уже ушел, и ничего другого ни Николай Николаевич, ни Рогнеда Рогнедовна, при всей своей добросовестности, сообщить Павлу Павловичу не могли. И не стал бы Павел Павлович придираться к ошибке в одну букву (тем более, неизвестно - чья это ошибка: то ли их, Николая Николаевича и Рогнеды Рогнедовны, дикции, то ли его, Павла Павловича, слуха, то ли вообще это всего лишь изъяны телефонной связи), хотя чрезвычайно трудно было допустить Павлу Павловичу, что его не узнала Рогнеда Рогнедовна, потому что Рогнеда Рогнедовна славилась в их учреждении (а в определенных кругах - и по всему городу) именно тем, что безошибочно узнавала по телефону голос не только любой вышестоящей инстанции, но также всех, с кем ей приходилось ранее перемолвиться хотя бы парой словечек, независимо от занимаемой абонентом должности. А уж его-то, Павла Павловича, голос слышала Рогнеда Рогнедовна за тридцать без малого лет сотни и даже тысячи раз - и в телефонной трубке, и в натуральном звучании. Вот почему уже на предположении, что Рогнеда Рогнедовна могла не узнать его, Павла Павловича, голос, спотыкалась его, Павла Павловича, мысль. Но главное, конечно, заключалось в другом, по сравнению с чем все остальное казалось Павлу Павловичу легко устранимыми пустяковыми недоразумениями: Павел Павлович точно знал, что ни в какую командировку за границу он, Павел Павлович Павлов, не уехал, не уезжает и уезжать не собирается - и был в этом, как ни странно, абсолютно уверен. (Хотя в первый момент усомнился на долю секунды: а не выскочила ли, ненароком, у него из памяти столь важная информация о самом себе?) Таким образом, Павлу Павловичу оставалось либо допустить, что он, Павел Павлович Павлов, послан в заграничную командировку, но сам об этом ни сном ни духом не ведает (в последнем опять-таки готов был Павел Павлович поклясться самой страшной клятвой), либо - признать существование в их учреждении (где Павел Павлович прекрасно знал всех на перечет!) некоего служащего по имени Савел Савлович Савлов.
    

Но вот именно в этой точке мысль Павла Павловича снова уперлась в тупик, мгновенно породив бешеную круговерть вопросов, сомнений, проблем и недоумений, которые, смешавшись в совершенно непонятный клубок, растаяли, оставив после себя в голове Павла Павловича зияющую пустоту. Павел Павлович отказывался думать дальше, потому что думать дальше Павел Павлович решительно отказывался.
     Уже не глядя ни на мирно посапывающего незнакомца, ни на его роскошный импортный чемодан, сидел Павел Павлович, уставившись в пол и машинально наблюдая за чудом уцелевшей в осенние холода полуживой мухой - ничего не подозревая о беспокойстве, охватившем Павла Павловича, она, муха, доверчиво и сонно бродила вокруг его правого башмака, то взбираясь на толстую подошву, то, за недостатком сил, сползая обратно на линолеум.
     И тут Павел Павлович пожалел, что не сохранил в свое время телефон одного своего сослуживца: только он, этот сослуживец, и смог бы - так вдруг подумалось Павлу Павловичу - разрешить все мучительные сомнения и пугающие загадки и тем самым вывести, быть может, Павла Павловича из угнетенного состояния. Сослуживец этот, именуемый официально Василием Васильевичем - хотя многие на службе (только не Павел Павлович, разумеется) называли его запросто Васей - был, как втайне считал Павел Павлович, человеком примечательным во многих отношениях. Можно бы удивиться тому, что Павел Павлович не вспомнил о Василии Васильевиче раньше, ибо не первую уже минуту находился в затруднительном положении. И действительно, в воображении Павла Павловича за последние полчаса, конечно же, не раз возникала лохматая фигура Василия Васильевича. (Таким почему-то всегда представлял себе Павел Павлович Василия Васильевича на расстоянии, хотя, ежедневно видя Василия Васильевича на службе, никогда не замечал Павел Павлович ничего лохматого в его фигуре - разве что чуб у Василия Васильевича частенько своевольно падал на лоб, в остальном же Василий Васильевич был строен и подтянут, что не мешало ему, правда, отличаться свободой и стремительностью в движениях.) Однако всякий раз мгновенно вытеснял Павел Павлович из сознания эту лохматую (тем не менее) фигуру, не желая признаваться даже самому себе в том, что мысли его в затруднительный момент обратились к Василию Васильевичу. И не только по той причине, что Павел Павлович, можно сказать, почти намеренно потерял бумажку с телефоном Василия Васильевича, которую тот однажды ему вручил, - так что в данный момент и при большом желании не смог бы обратиться Павел Павлович к содействию Василия Васильевича. Причина заключалась еще и в том, что, втайне изрядно Василию Васильевичу симпатизируя, Павел Павлович, тем не менее, сторонился его чуть ли не больше, чем многих других сослуживцев, настроенных к нему, к Павлу Павловичу, в лучшем случае равнодушно, зачастую - пренебрежительно, а подчас и откровенно враждебно, - чего никак нельзя сказать о Василии Васильевиче: напротив, не мог не замечать Павел Павлович с его стороны явных признаков заинтересованности и доброжелательного к себе внимания. По некоторым вполне понятным причинам, в принципе, держался Павел Павлович на службе в достаточной степени особняком - но отчего избегал он всяческих контактов с Василием Васильевичем, никак не отвечая на явственные проявления дружественности, толком объяснить себе Павел Павлович не умел, да и не стремился, стараясь как можно меньше размышлять на эту тему.
     Но - как ни отбивался Павел Павлович от возникающей в его воображении лохматой фигуры Василия Васильевича - став в тупик перед клубком многосложных проблем, все же вынужден он был откровенно пожалеть, что не может в данный момент немедленно посоветоваться, хотя бы по телефону, с этим примечательным во многих отношениях сослуживцем. Примечательным в Василии Васильевиче, конечно, было не то, что большинство сослуживцев называли его запросто Васей, хотя минуло уже целых шесть лет с того дня, как появился он в учреждении щуплым вертлявым молодым человеком - прямо, как говорится, с институтской скамьи. Впрочем, такая простота в обращении к нему большинства сослуживцев, по всей вероятности, отчасти связана была с главной примечательностью Василия Васильевича - а именно с тем, что и через шесть лет пребывания в их учреждении остался он щуплым вертлявым молодым человеком. Собственно, и это не считал бы Павел Павлович такой уж особой примечательностью, если бы не насмотрелся за долгие годы службы на молодых пришельцев с институтской скамьи - буквально на глазах они тускнели, утрачивая живость речи и блеск в глазах, взамен обретая солидность, раннее брюшко и преждевременную лысину, вследствие чего уже через год-два крайне трудно было отличить недавних новичков от заслуженных ветеранов учреждения, мирно согнувшихся за столами либо переступающих ногами у кульманов, так что, на взгляд любого вошедшего со стороны, все поголовно население их учреждения пребывало в некоем едином среднем возрасте. Правда, столь быстрая метаморфоза происходила лишь с теми из молодого пополнения, кто оставался служить в учреждении и - за недостатком энергии и предприимчивости - отказывался от поисков новой судьбы. Некоторые же из юных - особо энергичные, предприимчивые и смышленые - быстро смекали что к чему и, не слишком горбясь за столами, а также без особого энтузиазма вытягиваясь перед кульманами, направляли свою неиссякаемую энергию на иные, так сказать, более общие (и, конечно же, более возвышенные) цели и через пару лет, как правило, исчезали из учреждения, на всем ходу перескочив в одну из вышестоящих организаций (существовало их в окружающем учреждение пространстве изрядное количество, вполне пригодное для достойного выбора), а еще через год появлялся кое-кто из них в учреждении снова - но теперь уже как солидный и весьма респектабельный представитель какой-нибудь из этих вышестоящих организаций, для начала в качестве куратора, инспектора или инструктора. И если бы даже кто-нибудь из них и присел (ради смеха) за бывший свой стол или встал перед бывшим своим кульманом, то никто из посторонних, загляни он в комнату учреждения на одну только секунду, никоим образом не спутал бы шутника с остальными сослуживцами, мгновенно отличив его от последних по особой печати благородной сдержанности и благоприобретенного достоинства, коснувшихся его лица (включая прическу) и осанки.
     Так что имел Павел Павлович все основания считать Василия Васильевича примечательным человеком в их учреждении, поскольку тот, прослужив шесть лет, оставался среди всех прочих единственным и самым молодым (странным образом моложе и тех, что поступили на службу с институтской скамьи парой лет позже), при этом, безусловно обладая немалой энергией, видимой предприимчивостью и несомненной смышленостью, не только не исчез Василий Васильевич из учреждения, чтобы вынырнуть вскоре из окружающего пространства уже в качестве вышестоящего инструктора, но и в стенах учреждения упорно не желал направлять свои недюжинные способности к общим, так сказать, и возвышенным целям, постоянно отказываясь как от выборных, так и от назначаемых должностей. А между тем голос Василия Васильевича (это, может быть, являлось самым в нем примечательным), хоть и не был ни минимально должностным, ни мало-мальски начальственным, к тому же и представлял-то собою несолидный, несколько визгливый тенорок (что, кстати, не очень вязалось, как Павел Павлович полагал, с его, Василия Васильевича, пусть тощей, но все же более или менее спортивной фигурой) - голос его, тем не менее, звучал авторитетно и требовательно, звучал в самые неподходящие, с точки зрения деликатности и такта, моменты и нередко заставлял попеременно (а иной раз и одновременно) краснеть, бледнеть, синеть и зеленеть лицо Николая Николаевича (к тайной радости его, Николая Николаевича, недоброжелателей). Но как не удалось Николаю Николаевичу ни разу в течение шести лет (а голос свой начал подавать Василий Васильевич в полную силу чуть ли не с первых дней своего появления в учреждении) уговорить Василия Васильевича занять мало-мальски приличествующую его энергичному уму должность, так же точно оказались бесполезными все попытки Николая Николаевича (на памяти Павла Павловича это был единственный случай, когда попытки Николая Николаевича оказались бесполезными) все неприятности, связанные для него с присутствием в учреждении Василия Васильевича, свести к его, Василия Васильевича, более или менее законному исчезновению. Потому что Василий Васильевич являлся служащим дисциплинированным, отменно исполнительным и нередко (что как раз встречается чрезвычайно редко) полезно инициативным, и установилось как-то само собой уже на втором году службы Василия Васильевича, что все наиболее важные заказы выполнялись именно им либо, в крайнем случае, с обязательным его, Василия Васильевича, участием, так что ни о каком даже приблизительно законном его исчезновении (как ни странно) не могло быть и речи.
     Но сложности с появлением Василия Васильевича в учреждении начались не только у Николая Николаевича. (Разумеется, сложности эти вполне можно было пережить, что Николаю Николаевичу определенно удавалось, - но все же некоторые душевные силы на преодоление их уходили, и это, естественно, вызывало у Николая Николаевича досаду, так как, хоть внешне и был он защищен от неприятностей довольно толстой броней, но за ней, как предполагал Павел Павлович, прятал Николай Николаевич относительно тонкую душевную организацию.) Сослуживцы, чьи интересы Василий Васильевич защищал весьма активно (а иной раз и успешно), в большинстве своем очень скоро стали относиться к Василию Васильевичу вполне дружественно и на равных - независимо от своего возраста. Находились, правда, и такие самостоятельные, что позволяли себе посмеиваться над Василием Васильевичем - но не прямо, а некоторым образом косвенно, то есть не в лицо, а исключительно за глаза. Последнее и неудивительно, поскольку постепенно, сами не зная почему, все в учреждении начали не то чтобы побаиваться Василия Васильевича, но, по крайней мере, остерегаться (это уж точно) энергичных проявлений его бескомпромиссности в борьбе за справедливость и правду, и даже самого несколько визгливого тенора, которым он, Василий Васильевич, не задумываясь и не считаясь ни с какими приличиями, способен был произнести любую бестактность, выдавая ее за правду и справедливость (с чем спорить обычно никому почему-то не хотелось).
     Но для Павла Павловича самым ужасным явилось то, что несколько таких бестактных уроков справедливости Василий Васильевич преподал сослуживцам... (тут Павел Павлович затруднялся с формулировкой) на его, что ли, Павла Павловича, примере. Точнее - защищая Павла Павловича от несправедливого (как, вероятно, показалось Василию Васильевичу) отношения к нему, к Павлу Павловичу, некоторых (и даже можно сказать, многих) сослуживцев. Уже немало лет избегал Павел Павлович, по возможности, контактов с сослуживцами, но еще пуще избегал он каких бы то ни было с ними конфликтов и - держа это за неизменное правило - предпочитал отмолчаться, не отвечая на ядовитое слово словом более ядовитым, либо на агрессивный поступок - поступком более агрессивным. Таким образом Павлу Павловичу удавалось уберечь относительное спокойствие и относительную свободу (равно как и почти полную отъединенность). Но, хорошо зная необыкновенно миролюбивый нрав Павла Павловича, многие сослуживцы (не по злому, конечно, умыслу, а лишь по слабости характера) не отказывали себе в удовольствии попользоваться терпением Павла Павловича - иногда с целью практической, а иной раз и просто для того, чтобы как-то развлечь друг друга и расцветить унылое и однообразное существование свое в стенах учреждения. Так, выйдя, например, на минутку по какой-либо надобности из комнаты (где сидело ровно двадцать два сослуживца, не считая самого Павла Павловича, но включая заведующего отделом, - впрочем, последний чаще не сидел, чем сидел, отсутствуя по многочисленным неотложным исключительно служебным делам), Павел Павлович, вернувшись, мог обнаружить исчезновение из стаканчика на своем столе всех ручек и остро отточенных карандашей (орудия производства Павел Павлович всегда держал в образцовом порядке), или, того хуже, готовальни, и тогда терпеливо обходил Павел Павлович всю комнату, осматривая закоулки, подоконники и корзины для мусора, и рано или поздно возвращал, в конце концов, пропажу на место почти что в полной целости и сохранности. При этом старался Павел Павлович не видеть залихватских взглядов, которыми обменивались сослуживцы, и не слышать за спиной веселого хихиканья - и настолько преуспел в этом, что в скором времени научился действительно ничего не видеть и ничего не слышать. Излюбленным объектом для неисчерпаемых коллективных остроумных выдумок являлся также стул Павла Павловича. Не потому, что стул, на котором сидел в служебные часы Павел Павлович, представлял собою нечто особенное, - нет, стул Павла Павловича был самым обыкновенным и точь-в-точь таким же, как и все остальные стулья в учреждении. Эти стулья, которые производила на свет божий и регулярно поставляла в учреждение местная мебельная фабрика, постоянно перевыполнявшая план выпуска продукции, обладали - наряду, конечно, со многими достоинствами - одним неприятным свойством: они очень быстро (и всегда неожиданно) ломались. Тот же Василий Васильевич не так давно подсчитал (у него наблюдалась явная склонность к статистике, и кое-кто из мрачно настроенных сослуживцев предрекал, что именно эта пагубная страсть в конце концов погубит Василия Васильевича) так вот, Василий Васильевич подсчитал, что за девять календарных месяцев полностью обновляется в учреждении весь комплект стульев. В основном, ломались они, послушно подчиняясь теории вероятности, с более или менее равными промежутками, но иногда случались все же так называемые большие флюктуации: к примеру, Павел Павлович (так же, впрочем, как и все служащие учреждения) хорошо помнил, как однажды на общем собрании, продолжавшемся всего четыре с половиной часа, почти что подряд сломалось пять стульев - три под рядовыми членами коллектива и два в президиуме. Причем случалось это обычно без какой бы то ни было связи с характером и темпераментом седока: скажем, весьма далекий от буйства служащий мирно подремывает (то ли на том же собрании, то ли в нередкие минуты служебного затишья) - и вдруг под ним подкашивается ножка или совершенно бесшумно и без всякого предупреждения отваливается целиком спинка.
     Лишь под одним Павлом Павловичем стул не ломался - по той простой причине, что ломаться он (стул) не успевал, ибо издавна - уже лет двадцать - так повелось в отделе, что любой из сослуживцев, под которым в очередной раз ломался стул, непременно (улучив, естественно, ближайший момент, когда Павел Павлович на время покидал помещение) подменял целехонький стул Павла Павловича своим сломанным. Иногда несли даже из другого отдела - это происходило чаще всего в обеденный перерыв, когда Павел Павлович неизменно отлучался в близлежащую столовую (чтобы проглотить котлету с макаронами или вермишель с биточками - в зависимости от того, что значилось на тот день в меню). Первое время такие подмены происходили не слишком часто, и Павел Павлович, обладая натурой незлопамятной и в какой-то степени даже беспечной, быстро забывал о них, так что не раз, вернувшись после перерыва и безмятежно доверив уставшее тело своему стулу, с грохотом валился на пол - к искренней и беззлобной радости сослуживцев. Но со временем выработалась у Павла Павловича определенная осторожность (тем более, что сослуживцы постепенно вошли во вкус, и невинные их шутки со стулом несколько участились), и садился он на стул, не иначе как проверив прежде прочность и надежность ножек и спинки. Конечно, и сам по себе процесс проверки наблюдать со стороны было довольно забавно, тем не менее очень скоро сослуживцев перестало это удовлетворять, и они время от времени изобретали новые для Павла Павловича остроумные неожиданности. Так, однажды, тщательно проверив надежность ножек и спинки, Павел Павлович успокоенно опустился на стул и тут же с треском провалилось под ним сиденье (как выяснилось, вынутое предварительно из пазов и освобожденное от крепежных деталей), вследствие чего Павел Павлович изрядно, почти до пояса застрял в раме стула, откуда удалось ему выкарабкаться не сразу и не без посторонней помощи, которую оказали ему сослуживцы без особой неохоты, поскольку в большинстве своем являлись людьми отзывчивыми и благодушными.
     Быстро смекнув, в чем тут дело, Павел Павлович, разумеется, и сиденье включил в предварительные проверочные операции - но наблюдать за тем, как Павел Павлович усаживается на свой стул, стало все же несколько интереснее. Однако постепенно и это добавление сослуживцам приелось, и, вполне естественно, они вынуждены были поднапрячь свою фантазию, чтобы изобрести шутку позанятнее. И в один прекрасный день, придя, как обычно, ровно без двух девять на службу, Павел Павлович вовсе не обнаружил стула у своего стола. Внимательно оглянувшись по сторонам в поисках пропажи, Павел Павлович исчезнувшего стула нигде в комнате не заметил, зато с удивлением увидел: все остальные стулья - счетом ровно двадцать два - заняты усердно склонившимися над столами сослуживцами, включая и завотделом, что было особенно странно, так как тот появлялся в девять утра крайне редко, - да и вообще не помнил Павел Павлович за все годы службы дня, чтобы в девять утра в этой комнате оказались заняты все места, ибо постоянно находились бюллетенящие и попросту запаздывающие - мало кто из сослуживцев приходил ровно к девяти, а уж чтоб кто-нибудь (кроме, конечно, Павла Павловича) появился на службе хотя бы за пару минут до звонка - то есть до девяти - так этого уж и вовсе никогда не бывало, потому что, по известной формуле, этого не могло быть никогда.
     И еще увидел Павел Павлович, что никто ни с кем не разговаривает, не переглядывается, а сидят все, сосредоточенно уткнувшись в бумаги и бумажки, водя там карандашами и ручками - что также было явлением чрезвычайно редкостным. В обширной комнате зависла непривычная тишина, и Павел Павлович с минуту неподвижно и молча созерцал склоненные над столами головы, невольно отметив про себя, насколько прибавилось в отделе за последние годы пергаментных лысин и седых волос, украшающих головы - судя по искрометной фантазии - вечно юные, неутомимые и изобретательные.
     Надо сказать, находка с исчезновением стула оказалась по произведенному эффекту значительно слабее предыдущих изобретений и, очевидно, недостаточно удовлетворила склонность сослуживцев к здоровому смеху и невинному подтруниванию над Павлом Павловичем, так что повторялся этот фокус впредь крайне редко. Да и выбрать такой день, чтобы все двадцать два сослуживца - включая завотделом - находились на своих местах, было весьма трудно, а без такого условия, естественно, пропадал в данном изобретении какой бы то ни было смысл и интерес, так как (само собой понятно) достаточно было хотя бы одного пустующего стула, чтобы Павел Павлович воспользовался этим обстоятельством и простейшим способом за счет свободного стула ликвидировал отсутствие собственного.
     В каком направлении дальше развивалась бы фантазия неудовлетворенных сослуживцев и какие она принесла бы новые экзотические плоды, осталось неизвестным, так как на месте одного из безвозвратно ушедших на пенсию сотрудников появился в отделе новенький - тот самый Василий Васильевич, о котором только что, в сложный момент своей жизни, вспомнил Павел Павлович Павлов. В течение месяца (приблизительно) присматривался Василий Васильевич к насыщенной и содержательной жизни коллектива, членом которого он волею судьбы и министерского назначения сделался, и не только присматривался, но сразу же (или почти сразу) довольно активно в нее (в жизнь коллектива) включился. За этот месяц (приблизительно) участвовал Василий Васильевич и в нескольких невинных остроумных розыгрышах (наподобие вышеописанных), объектом которых, по устоявшейся традиции, являлся, разумеется, Павел Павлович. Не оставаясь пассивным зрителем, он, Василий Васильевич, вносил в них свою лепту, проявляя при этом завидную изобретательность и своеобразное мышление, и, ко всеобщему удовольствию, придавая старым шуткам, так сказать, новое звучание. Однако по истечении месяца (приблизительно) Василий Васильевич неожиданно круто изменил свою позицию по отношению к Павлу Павловичу и, можно сказать, взял его некоторым образом под свою опеку, причем демонстрировал ее (опеку) самым беззастенчивым и бестактным способом. Впервые это произошло, когда Павел Павлович, отлучившись как-то из комнаты по малой надобности и вернувшись через какие-нибудь три-четыре минуты, не обнаружил - что, как известно, случалось уже не раз и не два (и не три) - на своем столе ни одного целого карандаша и ни одной ручки с пишущим стержнем. Но не успел Павел Павлович обшарить, по обыкновению, одну-другую корзину для мусора в поисках исчезнувших орудий производства, как Василий Васильевич, за пять минут до того наравне с тремя наиболее прыткими и более или менее молодыми сослуживцами - и даже несколько опережая их - опустошавший служебный стол Павла Павловича, вдруг самым неожиданным и бестактным (другого слова подобрать Павел Павлович никак не мог) бестактным образом, перекрывая смешки и шутливые реплики сослуживцев в адрес Павла Павловича, копошащегося в корзине, громко провозгласил от всеобщего имени извинение перед Павлом Павловичем за состоявшееся, как он, Василий Васильевич, выразился, недоразумение и, не вдаваясь в подробности недоразумения, так же громко и безапелляционно заверил его, Павла Павловича, в том, что положение будет исправлено немедленно коллективными усилиями. И действительно, ловко лавируя между столами, с каждого (не исключая и стол завотделом) надергал Василий Васильевич во мгновение ока по остро отточенному карандашу, а кое-где прихватил и ручку, заправленную полноценным стержнем, и не более, чем через тридцать секунд, выгрузил все это богатство вполне почтительно и аккуратно на стол к Павлу Павловичу.

<...........................>