.
.
V I

     Итак, продолжаю предполагать, что мы с вами всемогущи и желаем ускорить на Западе ход всеобщей ассимиляции. 
     В таком предположении, что бы нам предстояло сделать? 
     Нам предстояло бы, во-первых, передовую страну Запада, Францию (по стопам которой все идут позднее), переделать поскорее в сравнительно прочную якобинскую (капиталистическую, буржуазную) республику с бессильным президентом. Я говорю сравнительно, а не прямо - прочную; первая якобинская республика (республика конвента и директории) просуществовала только семь лет (от 93 года до 1800, т. е. до Наполеона, до консульства); вторая республика такая же, но с наклонностью к социализму, продержалась еще меньше (от 48 до 51 года); социальная почва Франции в те времена содержала еще в себе слишком много идеализма, чтобы нация надолго могла удовлетвориться такой скромной, прозаической (прямо сказать) формой правления. Но долгий ряд  неудачных опытов и разочарований поневоле делает людей более сухими и опять таки тоже более средними. Якобинская республика без террора и с бессильными президентами - это именно и есть господство Ћсредних людейЛ, Ћсредних состоянийЛ, Ћсредних способностейЛ, Ћсредней властиЛ. И для того, чтобы еще больше понизить ( то есть уравнять) социальную почву этой передовой Франции, необходимо было и продлить несколько подольше прежнего существование этого скромного и плоского ЋрежимаЛ средних людей. И вот эта третья республика держится пока уже не 7 лет, как первая, и не 3, как вторая, а целых - восемнадцать лет (от 71 до 89 года)! 
     Такова была бы наша первая цель, если бы мы желали и могли разрушить скорее культурно-государственное величие старой Европы. 
     Во-вторых, нам бы нужно было еще и еще всячески ослабить Папство, - этот главный очаг или точку коренной опоры европейского охранения. 
     В-третьих, нам нужно было бы заставить все западное человечество сделать еще несколько шагов по роковому пути эгалитарного всепретворения, подогнать, так сказать, отсталых, коснеющих еще в более благородных формах прежнего государственного быта: немцев, австрийцев, итальянцев, - чтобы и они ближе подошли к идеалу французского, передового общества. 
     Как же это сделать? С чего начать? Еще раз спрашиваю себя. 
     Вот с чего: 
     Французский император, почти самодержавный, но обязанный своей властью не наследственности и божественному праву, а демократической подаче голосов, победивший недавно в Крыму Россию (в то время столь консервативную) и снова нуждаясь в военной славе для своей популярности, придумывает пустить в ход Ћнациональную политику, которой идея давно, впрочем, была уже в воздухе. Он, побеждая Австрию (давнюю соперницу Пруссии) и создавая большую Италию, подготовляет этим самым сперва союз этой Италии с Пруссией, а потом и свое собственное поражение рукой этой возвеличенной Пруссии. Он подготовляет поэтому: якобинскую республику во Франции - раз, политическое падение Папства - два, более против прежнего уравненную, смешанную, однородную эгалитарную империю в Германии - три, более, наконец, против прежнего либеральные конституционные порядки в самой Австрии - четыре. Об Италии я сказал много прежде и потому здесь ее пропускаю. Замечу впрочем, что она,  при всем своем ничтожестве, быть может самая вредная для Европы страна, ибо она самый главный враг Папству. 
     Во внутренних делах всех помянутых стран (делах органически связанных с внешней политикой) мы видим немедленно усиливающееся движение  на пути все той же всесокрушительной ассимиляции. В Германии (вскоре после 1871 года) начинается борьба против католичества. Великий Бисмарк поступает тут так, как шло бы поступить самому обыкновенному вульгарному атеисту-профессору. Что делать! Либеральная конституция (с 48 года) так уже въелась в кровь и плоть немецкого общества, Ћнационал-либеральнаяЛ партия так стала сильна в объединенной Германии, что даже Бисмарку занадобилось ей угодить, ее привлечь! (Все для более успешной ассимиляции всего). Для подобных случаев либерального искательства на Западе есть всегда готовая жертва - римский папа. Эту жертву тем легче и приятнее травить, что она физически ослабела, а нравственный вес свой не вполне еще утратила. Подлых чувств против Рима (ослиных чувств против ослабевшего льва)

так много в этой ЋнынешнейЛ Европе!!.. Нельзя ли и Бисмарку ими воспользоваться? Нельзя ли и ему замарать руки в грязи мещанских бравад?.. ЋСреднее хамьеЛ это шумит, хорохорится! Физической опасности никакой - самые ревностные католики уже не бунтуют за святого отца! Это ведь не социалисты, полные упований на окончательную мертвенную неподвижность всеобщего мира и благоденствия. За настоящую веру уже не прольется нынче кровь! Чтобы разогреть людей и заставить их пролить кровь будто бы за веру, надо под веру ЋподстроитьЛ как-нибудь племя. (Так было у поляков в 62 году; так было и у нас в 76 и 78-м). 
     Католицизм, положим, еще не сдался тогда в принципах, и позднее Бисмарк пошел сам на уступки - но разве эти потрясения и эта борьба причинили мало вреда охранению? Разве мы не помним, как тогда было испуганно этим движением само протестантское духовенство. Оно, обыкновенно столь неприязненное Риму, вспомнило тогда, что эта борьба направлена против обще-христианского мистицизма; что через эти либеральные затеи понижается уважение к таинствам крещения, брака и т. д. (или хоть бы к Ћсвященным обрядамЛ по-ихнему). Протестантство, пиетизм - есть ведь мистическая основа германского общества, и на протестантском обществе граждански либеральные действия германского правительства отозвались хуже, чем на среде католической. Взбунтоваться, защитить свои духовные принципы рукой вооруженной католики теперь уже не могут; но они сплотились все-таки крепче и не оставили таинств своих, а в протестантской среде нашлось тогда, благодаря новым, всеравняющим в отрицании законам, множество людей, которые перестали крестить своих детей. Я помню, как тогда ужаснулись многие и в Германии, и у нас; у Каткова писано было об этом, есть о том же превосходные места и в письмах Тютчева, изданных Аксаковым. 
     Против великого мистического охранения новое правительство объединенной и смешанной, чисто племенной Германии повело немедленно сильную борьбу; зато социализму оно сделало огромную уступку, признавши социализм легальной партией...
     Социализм же есть международность по преимуществу - т. е. высшее отрицание национального обособления. (Значит и тут национальная политика ведет ко всенародному, антикультурному смешению).  Сверх того, в аристократической дотоле (до 71 - 72 года) Пруссии ЋюнкерствоЛ стало падать; последовали демократические реформы. Старая Пруссия демократизируется; Ћпусть и она гниет, как мы!Л - воскликнул тогда Ренан с восторгом патриотического злорадства. 
     Еще уравнение, еще смешение. Даже еще два три шага на пути приближения к типу новой французской государственности: чистое племя, централизация, эгалитаризм, - конституция (достаточно сильная, чтобы и гениальный человек не решился бы ни разу на Coup d’Etat), усиление индустрии и торговли, и в отпор этому - усиление, объединение анархических элементов; наконец - милитаризм. Точь-в-точь императорская Франция! Оттенки местные так ничтожны перед тем широким и высшим судом, о котором здесь речь, что о них и думать не стоит. 
     Итак торжество национальной, племенной политики - привело и немцев к большой утрате национальных особенностей; Германия после побед своих больше прежнего, так сказать, ЋофранцузиласьЛ - в быте, в уставах, в строе, в правах; значительные оттенки ее частной, местной культуры внезапно поблекли. 
     Ну, не рок ли это? Не коварный ли обман? Не наивное ли это самообольщение у самых великих умов нашего века, уже истекающего в неразгаданную и страшную бездну вечности?.. 

<........................................>