Ожидание

     «Что ж, - проговорил Мастер; и цепкими пальцами сдавил тонкую шейку скрипки. - Что ж...» 
     Невесомыми ногами прокружил он вокруг просторного кресла, в котором сидела девушка, пробрался вдоль стены к окну. 
     «Сейчас, - думала она, - сейчас случится Это: 
Мастер вскинет скрипку к плечу, возложит смычок на струны, встрепенутся тонкие пальцы, и все живое остановит дыхание. Сейчас...» 
     Девушка в радостном ожидании сомкнула глаза, но тут же, в испуге, широко раскрыла их снова -ничто не должно случиться не услышанным, не увиденным, не пережитым вполне. Не для того ли она, воспользовавшись случаем, пришла к Мастеру, чтобы своими глазами увидеть, почувствовать ту таинственную, волшебную силу больших артистов, о которых написано в старых, тревожащих ее романах. 
     В отличие от других ее сверстниц, ей не доводилось бывать в знаменитых концертных залах, зато она прочитала огромное количество романов и с легкой, сладострастной готовностью отдавалась долгим мечтаниям о зимних вечерах, когда достойные, красивые люди, расположившись в просторной гостиной со стариной узорчатой мебелью, слушают стихи поэта или завораживающую игру вернувшегося с гастролей прославленного виолончелиста, и к исходу ночи, в рассветные часы, лица у людей по-особенному добрые, размягченные, и тонкие синие язычки пламени, тихо вспыхивая в глубине камина, плотно прижимаются к темным, уже обуглившимся поленьям. 
     «Какая юная!» - думал Мастер о девушке. 
     За окном была ранняя, но крепкая весна: побитые зимними ливнями ветви кустов отдышались, обросли новыми, плотными, непугаными листьями; на тротуарах, рядом с распахнутыми магазинами, выстроились тележки с апельсинами. 
     Мастер просунул голову в открытое окно, понюхал воздух. 
     «Второе одеяло, пожалуй, уложу в шкаф», - решил он, спиною вспомнив прохладную ткань зимних простыней, слепое скучное царапанье дождя о стену дома и свое озябшее, бесстрастное, холостяцкое тело под тяжестью двойного одеяла. 
     На тротуаре прохожие склонились над веселым сиянием апельсинов, и Мастер на минуту вообразил, что в небе рассыпалось солнце, опав сверкающими оранжевыми мячиками вниз, на тележки. Вздохнув облегченно, по-весеннему. Мастер, встряхнув головой, взглянул на девушку. 
     - «О втором одеяле она, разумеется, не догадывается», - подумал Мастер. 
     На стене, напротив окна, солнечный зайчик, сверкнув своим плоским возбужденно-дрожащим тельцем, на мгновенье замер, но вдруг вспыхнув, метнулся к потолку уже расплывшимся, бледным и сразу погас. 
     - «Что ж, - проговорил Мастер и ловко вскинул скрипку к подбородку, - что ж...» 
     Напрягая взгляд и пряча влажные ладони в крупных складках раскинутого на коленях платья, девушка тихо вздохнула, но тотчас задержала дыхание. 
     «Сейчас, - подумала она, - сейчас случится Это!» 
     Рука Мастер, словно задумавшись, повисла в воздухе, над скрипкой, но вдруг два пальца, словно клюв случайно залетевшей в комнату шаловливой птицы, клюнули в струну, подпрыгнули вверх, снова упали. 
     «Что-нибудь из Сибелиуса, - подумал Мастер, перекладывая смычок из левой руки в правую, - а может, из... Да, пожалуй, из...» 
     - Любите Венявского? - проговорил он. 
     Девушка поспешно кивнула головой, но тут же отвела взгляд в сторону, густо покраснела, оттого что никогда имени такого не слышала и еще оттого, что не призналась в этом Мастеру. 
     - Прекрасно! - ликовал Мастер, довольный тем, что юная красивая девушка любит Венявского и что теперь у него с девушкой есть что-то общее, что связывает, единит. 
     Он, разумеется, знал о магической, гипнотизирующей силе своей музыки, которая подчиняет себе слушателей, заставляет их сжимать губы, когда губы сжимаются у него, закрывать глаза, когда глаза у него закрываются, наполнять души волнением, когда его душа волнуется. Мастер, находясь на сцене, упивался своей властью, а потому его постоянно охватывала боязнь покинуть сцену, остаться за кулисами, тревожно вслушиваясь в приглушенный гул толпы, покидающей зал; он знал, что как только скинет с плеча скрипку, тут же потеряет силу, сладостную власть свою. 
     Мастер еще плотнее обхватил пальцами скрипку, и вдруг ощутил мощный толчок смутного, волнующего желания; и не покорить захотел он девушку, не победить ее красоту, а вместе с нею, он и она, покориться, свободно отдаться звукам, которые добудет из своей скрипки. 
     «О, боже, какие у нее глаза, - подумал Мастер о девушке, - они одновременно и глядят, и слушают, они ждут... Боже, я хочу, чтобы они слушали меня, чтобы смотрели так... Что если пригласить девушку с собой в Лондон, на гастроли?» 
     Мастер улыбнулся неожиданной, дерзкой мысли, вгляделся в смуглое личико девушки, в темные глаза с темными застывшими ресницами, но поспешно отвел тоскливый взгляд, устало покачал головой - вспомнил первое, двадцатилетней давности выступление за границей, неудержно-громкое биение сердца от похвал музыкальных критиков, ночную набережную Темзы, цветы в номере гостиницы, молчаливую, с матовым румянцем на щеках девушку, с которой в ту ночь не проговорили ни слова, а молча лежали на широкой хрустящей простыне, молча отдавались тому, отчего мутилось сознание, молча вставали, чтобы молча смотреть в окно на темно-серый город и снова молча ложились, проделывали со своими телами то, что подсказывал им воспаленный мозг, пока не иссякли силы в губах, спине, ногах, пока не наступило ощущение обморока, и тот, кто был в состоянии подняться, вставал, чтобы принести воды. А утром ее рука, лежащая на его бедре, время от времени вскидывалась, и он продолжал молчать, потому что тогда не знал, что так уходят навсегда. 
     Мастер почувствовал, как внутри у него что-то загорелось, заболело, и он подумал, что девушку не пригласит ни в Англию, ни в Японию, ни в Бельгию, ни в Филадельфию. 
     «Нет, в Англию не приглашу!», - боль в груди утихла так же внезапно, как и появилась, жар упал; теперь он снова ровно дышал и думал о том, что то, в Лондоне, повториться не сможет, и что То останется, видимо. Единственным, а теперь достаточно того, что в Англии его ждут добрые приятели - профессор Джон Эмильтон и его милая, постоянно улыбающаяся супруга Бетти, и они не допустят, чтобы он снял гостиничный номер, не позволят въезжать в Лондон на скучном такси, а встретив его в аэропорту Хитроу, отвезут в длинной серебристой машине к себе. 
     Мастер зажмурился, провел языком по влажным губам и, подумав «с собою возьму лишь скрипку», сипло вздохнул, зная, что желания сбываются не всегда. 
     - Поиграю Венявского, - Мастер проговорил сдавленным, едва слышным голосом - так приобщают собеседника к строго сберегаемой тайне, и, стараясь, не глядеть на девушку, протянул руку к окну, решительно, хлестко задернул штору. 
     Мрак, густо хлынув в комнату, залил ее, поглотил нетерпеливый затаенный блеск девушкиных глаз, оставил Мастера наедине с едва заметным в темноте недвижным немым силуэтом девушки. 
     То было обычным, давно заведенным: плотно запахнув на окне шторы, Мастер изгонял из пространства комнаты и свет, и краски, и форму предметов, и тогда уже ничто не отвлекало, не мешало погружению в самое необходимое для его музыки - в самого себя. 
     «Разреши племяннице, - просил на днях толстый Леон, - позволь ей придти поглядеть, как ты играешь. Она будет только смотреть, мешать не посмеет. Она столько читала о тебе в газетах, столько слышала повсюду... Она давно умоляет меня поговорить с тобой, со знаменитым музыкантом... Ведь мы с тобой встречаемся иногда на рыбалке... Что скажешь? Согласись, а? 
    

«Что ж...» - стараясь не слушать дыхание девушки, Мастер встал к ней вполуоборот, закрыл глаза, решительно провел смычком по струне. 
     Вначале говор скрипки был осторожным, плавным, неторопливо-размеренным, словно давал понять, что рассказать необходимо о многом и важном, а потому спешить не следует, и только позднее, сменив тему беседы, скрипка заговорила спешно, нетерпеливо, с ускорениями, а то вдруг смолкала, будто затем, чтобы перевести дыхание или затем, чтобы продолжить повествование совсем по-иному - игриво, скользяще, щекочуще. 
     Погруженный в поспешное звучание скрипки, Мастер, кажется, не заметил, как сыграв этюд Венявского и, даже не взглянув в сторону девушки, перешел к Шуману, Брамсу, Дебюсси. 
     Жадный, увлеченный смычок то неуемно суетился, прыгая по струнам, то ласково гладил их, то яростно терся об их бока, и в темной тесноте комнаты метался клубок усталого шепота тоски, робкого, сдержанного напева радости и тихой печали молитвы. 
     Сжавшись, девушка вглядывалась в темноту неподвижными, широко раскрытыми глазами, словно не узнавала чего-то, однако надеясь, что еще разглядит. Слишком бережно хранила она в себе, до мельчайших подробностей помнила каждую страницу из старых романов, чтобы сейчас, при встрече с Мастером, усомниться в том, что не узнает, не ощутит Это знакомое Оттуда. Она помнила целые абзацы, чуть ли не главы из прочитанного и ей было не сложно предугадать, что именно увидит, что за чем последует, только смущали темная комната и нескончаемо длившаяся музыка.. 
     Всеми силами утомившихся глаз следила она за движением упрямого и едва заметного смычка, за застывшей на месте черной фигурой Мастера, и вдруг ощутила в горле скребущую, удушливую, мерзкую сухость. 
     «Воды!» - хотела выкрикнуть девушка, но сумела отогнать от себя охватившую ее слабость, непонятную, неясную тревогу. 
     А скрипка не переставала говорить, о чем-то жаловаться, просить. 
     «Пить! - едва слышно прошептали тяжелые, набухшие губы, а обмякшие руки тщетно пытались приподнять девушку, чтобы до смычка дотянуться, схватить его, остановить. 
     «Пить!» - силилась повторить девушка, но раздутый язык омертвел, а глаза недоуменно глядели на прыгающие на ее коленях звездочки. 
     «О, Господи, - шептала девушка; но горячая слезинка заволокла глаза, застыла в ресницах, - Господи, я боюсь». 
     В короткой спешной молитве просила она дать ей силы, чтобы смогла поднять голову, вернуть глазам зоркость, а от души страх отогнать, и воды просить не станет, а лишь на Мастера смотреть будет, потому что волшебное Это... Там, в романах, читала... 
     Девушка затормошила, взволновала свою память, вызывая из нее, словно надежных свидетелей защиты, строки любимых книг: «... меня поразили звуки странной, но чрезвычайно приятной и милой музыки. Как будто яркий, весенний свет проник в мою душу. Мне стало хорошо, весело. Заснувшее внимание мое снова устремилось на все окружающие предметы». 
     «Именно, именно», - подумала девушка и подняла голову, старательно вслушиваясь в ревущую темноту комнаты. 
     Черная рука Мастера водила черным смычком по черным струнам. 
     «Все спутанные, невольные впечатления жизни вдруг получили для меня значение и прелесть. -Губы девушки шептали теперь еще поспешнее и горячее. - В душе моей как будто распустился свежий благоухающий цветок. Вместо усталости, рассеянья, равнодушия ко всему на свете, которые я испытывал перед этим, я вдруг почувствовал потребность любви, полноту надежд и беспричинную радость жизни. Чего хотеть, чего желать? - сказалось мне невольно, - вот она, со всех сторон обступает тебя красота и поэзия». 
     Девушка мягко сомкнула губы, улыбнулась: «Я рядом с Мастером, я здесь, в его комнате, я его слушаю!». 
     Черный смычок, пробежавшись по струнам, рвался вверх, в черное пространство, вонзаясь в него, прокалывая, словно шпагой. 
     «Один, два, три...» - девушка, силясь удержать на губах улыбку, вела счет уколам и, сбиваясь, начинала сначала. 
     «Глядеть, - говорила она себе, - глядеть...» 
     «Эти звуки мгновенно живительно подействовали на меня, как будто яркий, веселый свет проник в мою душу», - не отрывая взгляд от черной скрипки на беспокойном плече Мастера, девушка вдруг увидела тихие огни очень высоких и очень белых свечей, толпу красивых мужчин и женщин, белый торжественный камин, возле которого стояли задумчивый дядя Леон и Мастер, знаменитый музыкант с вдохновленным лицом. 
     «Я увидела, - подумала девушка, - я знала, что увижу Это!» 
     И не успела она вполне восхититься увиденным, как в глубине камина раздался гулкий, тяжкий вздох, огонь потух, белые плитки, словно перезрелые плоды на дереве, разом попадали на пол и, шумно ударившись, потрескались, рассыпались; в серебряных подсвечниках печально прогнулись высокие белые свечи, извиваясь тонкими, немощными телами - они пытались устоять, но расплавились, уронив последнюю желтую слезу. 
     Свет погас. 
     Тьма. 
     Что-то оборвалось, опустело в груди девушки, плечи, невесомые, сникли; испугавшись своего состояния, она уныло и очень протяжно вскрикнула. 
     Черный смычок остановился, насторожился, будто прислушался к обвалу тишины, и сутулая фигура Мастера, немного выждав, выпрямилась, пошла к девушке. 
     «Что, девочка» - спросил Мастер. Его черное лицо блестело, словно смазанное жиром, а с рукавов, с пуговиц на пиджаке сходил к девушке едкий упрямый запах пота. 
     Девушка покачала головой, бросила короткий испуганный взгляд на Мастера, на черную скрипку, на штору, упрятавшую свет. 
     «Где же Это, - подумала девушка, - все, что здесь, в этой комнате - не Это!» 
     Различив волнение девушки. Мастер улыбнулся, щеки его блестели радостной вспышкой и, думая о том, как хорошо ему работается сегодня и о весне думая, и о супругах Эмильтон, он молодо зашагал по комнате, снова и снова испытывая на струнах силу и страсть смычка. 
     «Я в форме, - думал он, кажется, я в отличной форме, и англичанам предстоит плен. Заманив в великолепные залы, я повалю англичан в кресла, сдавлю им дыхание, свяжу победной музыкой и - в плен! Британцев - в плен!. 
     Как пловец, перед прыжком с вышки. Мастер шумно вздохнул, закрыл глаза. 
     Он играл Бен-Шаула, музыку заклинаний, ропота, смирения и пророчества, и библейские люди, загорелые, в белых просторных одеяниях молча касались его скрипки кривыми пыльными посохами, одобрительно качали головами и, скрестив под собой ноги, опускались на пол. А потом пришли козы и лани, и два льва. Было тесно, все громко дышали, и Мастер не расслышал торопливых шагов девушки у двери, не увидел сухие от ужаса глаза и рот, приоткрытый, немой, как у ребенка, которого не понятно как и почему обманули. 
     Мастер играл еще и еще, пока не заныло в суставах, а на пальцах ног выступила липкая влага. Он открыл глаза, с радостью подумал, что в отличной форме и о том - не взять ли с собой на гастроли юную девушку.