Три звонка в сентябре

     Динь-нь-нь! 
     Динь-нь-нь! 
Минутку... Отжимаюсь на руках - скрипит кресло, а может быть, скрипят кости мои... 
     Динь-нь-нь! 
Три звонка в сентябре. Этот сентябрь - восемнадцатый. 
     «Иду!» - кричу я на дверь. 
     Женщина, которая сорок лет назад меня оставила, теперь там, за дверью; приходя на узкую мощеную улочку в сентябре, она стоит у дверей моей студии. 
     Восемь ступенек, покрытых стертым, выцветшим  ковриком, поднимают меня к двери. 
     - Ты? - почему-то спрашиваю я. 
     На протянутой ко мне ладони дрожит палец. 
     - Ну вот... - наклоняюсь к руке; палец под моими губами 
замирает. 
     «Напрасно ушла тогда», - думаю я. 
     Ресницы женщины опущены. Тогда они были гораздо темнее. И брови тоже... 
     «Если б не оставила меня, то у нас была бы дочка - теплые ручонки, мягкие губки». 
     - Ты? - повторяю я. 
     Вскидываются ресницы - большие темные зрачки недвижны, но вдруг сужаются, сверкнув острыми, загадочными точками. 
     - Ты! - шепчу я. - Ты! 
     Ее глаза улыбаются, в уголках бьются слезинки. Я бодро встряхиваю головой. 
     - Пойдем! - говорю я. 
     Слезинки, скользнув по щеке, падают на сомкнутые немолодые губы. 
     Мы бродим, бродим - молчим, молчим. Мы никому не нужны, никто нам не нужен. В Цфате, в сентябре... 
     - Дыши! - советую я. - В Цфат приходят надышаться! 
     - Да, едва слышно говорит женщина, - надышаться. 
     Шумно, смешно глотая воздух, она берет меня под руку, и мне кажется, что вся кровь моего тела перелилась в локоть, а через миг в уши, а потом в глаза и колени; поглядываю на солнце, зная, что пока оно над нами, пока не сошло в изгибы лиловых холмов, женщина будет весь день со мной. 
     «Солнце, постой!» - Тогда, когда она ушла от меня, я себе сказал: «Держись, стой ровно!» - я говорил, а меня качало, и я падал в кресло, которое в те годы еще не скрипело. 
     «Солнце, держись!» - прошу я в сентябре. 
     Облокотясь о косяк дверей кондитерской и сложив на груди праздные руки, узколицая продавщица босой ногой ласкает сонную кошку, но, завидев нас, поспешно подбирает валявшийся возле кошки сандаль и, в ответ на мой молчаливый поклон, спрашивает удивленными глазами: «Э, вы ли это, господин художник?» 
     Приходится снова поклониться и тоже глазами ответить: «Разумеется, это - я, и пусть вас не удивляет, что в сентябре я - Мужчина, да-да, настоящий...» 
     «Солнце, постой!» - придерживая рукой шляпу, щурюсь на слепящий в небе круг. 
     - Не побежать ли нам туда? - говорю я женщине и киваю головой в сторону горы Кнаан. - Мы, возможно, еще... 
     Женщина останавливается резко, рассеянно вглядывается в даль, и лицо ее вдруг сжимается, прячется в морщинках, и я, не сдержавшись, целую это лицо, увереннный в том, что только художники знают, как выглядят морщинки Долгих Лет Ожидания. 
     - Что ты, что ты? - шепчу я. - Дурень я, старый дурак... 
     Женщина молчит. «Боже, - думаю я, - как их много, морщинок этих». Тогда, когда женщина была Моей Девушкой, я брал ее с собой на гору, и она наблюдала за тем, как я рисую крыши города, а когда я уставал, мы, устроившись в тени огромных древних валунов, ели хлеб с сыром и целовались, и вечером, спускаясь с горы, я прыгал на одной ноге и визжал, как одуревшая от радости обезьяна. «Мальчишка!» - смеялась Моя Девушка, пожимая плечами и качая головой. Я требовал клятвы в вечной любви. 
     - Можно бежать медленно-медленно, - поясняю я, - даже едва передвигаться... Топ-топ... Топ-топ... Зачем спешить?.. Там... Наверно, там... Сможем... 
     Женщина не трогается с места, смотрит на меня 
и слушает с таким напряжением, словно я изъясняюсь на языке эскимосов, а потом, закрыв глаза, - качает головой и пожимает плечами. 
     - По-твоему, я все еще мальчишка? - осторожно спрашиваю я. - Ты действительно так считаешь? 
     Женщина качает головой и пожимает плечами. 
     Мне кажется, что во мне не осталось даже капли крови, что она вся под ногами, утекла в плиты тротуара. Рядом какие-то голоса прохожих: «Господи, вам нехорошо? На солнце-то... В таком возрасте...» 
     «Сгиньте, - прошу я, - еще накаркаете...» 
     Люди оставляют нас в покое, а потом за спиной, издали, слышу: «Если пьяные, то сидели бы дома!» 
     Я не оборачиваюсь, я смотрю на плечи Женщины. 
     Вот именно, - думаю, почти всю жизнь просидел я в подвале, довольствуясь своей работой и тишиной, хотя всегда знал, что рано или поздно повешусь. И возвращался Сентябрь...» 
     - Взберусь на вершину, - говорю я Женщине. - Семнадцать раз собирался; находило на меня в сентябре... И сегодня... Быть мальчишкой, который взобрался на гору Кнаан - это, как... Я взберусь на самую вершину и оттуда прокричу: «Ты - Моя Девушка!» Подожди меня внизу, ладно? Сегодня... Подожди... 
    

Плечи Женщины недвижны, тяжело опущены, но мои ладони улавливают их молчаливую, тайно накопленную податливость. «Спасибо!» - говорю я, чувствуя, как возвращается ко мне кровь. 
     Сегодня день не базарный, и Почтовая площадь, обычно шумная и тесная от сваленных на нее мешков, корзин и ящиков, теперь молчит; и дорога, уводящая от площади, напоминает оставленный кем-то бессмысленно прижавшийся к земле шарф, по которому ступать неловко, но и обойти возможности никакой нет. 
     - Ты всегда молчишь, - говорю я Женщине. - Приезжаешь на несколько часов и молчишь. 
     - Я устала, - Женщина снова берет меня под руку, - устала говорить. Я устала от разговоров с 
собой. 
     - С собой? О чем это?: 
     Женщина долго разглядывает оливковые деревья, на дальних холмах. 
     - О лжи, - отвечает она. 
     - Ты говоришь с собой о лжи? Почему о лжи? 
     - О чем же еще? Разве все - не обман? 
     - И то, что ты сейчас здесь? 
     - Обман! Даже то, что я сейчас здесь - тоже обман... Ну, если не совсем обман, то, во всяком случае, сон. 
     - Ты утомилась, - говорю я. - Ты наверно, вся выжата. 
     -А ты? 
     - Я об этом не думаю. 
     Я тоже смотрю на холмы, а потом, когда до заправочной станции уже совсем близко, вдруг, заслонив собою полнеба, выглядывает верхушка горы Киаан. 
     - Знаешь, - говорит поспешно женщина, - сегодня я здесь - ото правда! Правда? 
     - Конечно! - соглашаюсь я и добавляю: «Сегодня взберусь на самую вершину. Подожди здесь, а я взберусь! 
     - Дитя! - смеется женщина. - Везучий! 
     - Везучий? 
     - Ты - младенец, а потому у тебя все еще впереди. 
     Из заправочной станции выезжает длинный автомобиль. Он поворачивает налево, в город. 
     - Впереди - старость, - говорю я. 
     - Дитя! 
     Слежу за автомобилем - повороты он делает мягко, с легкостью. 
     Тогда, когда женщина была Моей Девушкой, она тоже сказала «Ты еще дитя» и ушла из города. Она ушла на двадцать три года и, лишь узнав о смерти моей жены, стала Женщиной, которая приходит ко мне в сентябре. 
     - Однажды ты сказала так... 
     - Я помню. Вспоминала об этом по-всякому... 
     - Тогда ты спешила стать взрослой... 
     «Наверное, муж ее деловой, рассудительный», - думаю я и говорю: 
     - Я могу быть только художником. 
     - Да, говорит женщина, - да. 
     От заправочной станции дорога ведет вверх, только вверх, и я знаю, что нужно идти и ни о чем не думать, но я думаю о козе с крупным тяжелым выменем и о стакане холодного молока. Когда-то мы, дети, пели в походе песни, а теперь я слова песен позабыл, теперь я старик, который пытается быть бодрым, чтобы на гору суметь... И вдруг вспоминаю - не песню, а целую оперу. «Тореадор, смелей та-та-та! То-о-о-ре-одор! То-о-о-ре-одор! Эх, ноги мои та-та-та, чтоб их та-та-та. Легкие мои та-та-та. И сердце та-та-та. Тореадор, смелей та-та-та! То-о-о-ре-одор! То-о-о-ре-одор!» 
     - Не дошел, - говорю я потом женщине, - возможно, что если бы еще шаг, тогда бы... 
     - Ты не дошел совсем немного. 
     - Я хотел... 
     - Знаю! 
     - Мне показалось, что сверху на меня посыпались белые и голубые искры, а потом - кружки зеленые, синие, черные. 
     - Не смотри туда, - говорит женщина, - не смотри больше наверх. 
     Я чувствую, что крови во мне осталось совсем мало, и замечаю, как солнце, скользнув, низко наклоняется над лесом. «Солнце пролежит в лесной траве всю ночь, - думаю я, белое в черной траве». 
     - Утром оно поднимется, - говорю я, когда подходим к автобусной станции. - Так всегда. 
     - Кто? - спрашивает женщина. - Кто поднимется утром? 
     Я молча вскидываю руку, чтобы помахать отходящему автобусу. 
     Автобус голубой с широкими окнами.