На последнем сеансе

     По вечерам, пока жена развлекалась на коврике с баночками из-под крема, гребешками или цветными пуговичками, бывший аптекарь устраивался в кресле, прослушивал по радио последние известия, а потом, закрыв глаза, оставался сидеть еще немного, отдыхая от прожитой жизни и старости или погружаясь в воспоминания о прежнем Тель-Авиве, веселом и уютном, и о себе в атом городе, и о невесте, идущей с ним за руку. 
     Иногда аптекарь опускался к жене на коврик, молча разглядывал ее лицо или с восторгом читал вслух стихи Мангера, и, утомившись от чтения, вдруг наклонялся к жене и спрашивал: «Как сегодня?» 
     Безответные губы, безответные глаза. 
     «Терпимо, да?» - аптекарь смотрел, как жена радостной рукой поднимала флакончик с пульверизатором и, хотя флакончик был пустой, сжимала резиновую грушу еще и еще. И тихо смеялась. 
     «Вот и хорошо!» - думал аптекарь и уходил на кухню готовить компрессы, потому что летом жену мучили опухшие ноги. 
     - Я с тобой, я здесь!, - то и дело напоминал аптекарь, и от твердого звучания собственных слов, было самому светлее и покойнее. 
     Однако в этот вечер аптекарь был печален и 
оставался в кресле дольше обычного. 
     «Завтра, 16 сентября... Старое здание кинотеатра «Офир» - На снос» - сообщало радио. 
     На стекле окна аптекарь заметил свое отражение. 
     «Тощая тень», - подумал он и, скучно задержав костлявую руку в воздухе, тяжело уронил ее на колено. Рука без часов - время давно потеряло смысл. 
     Кинотеатр «Офир»... И он тоже... все теперь из послушания уходит: и дети, и ноги, и город... 
     «Надо бы избавиться от радио, как избавился от часов», - решил аптекарь. 
     Завтра... Снос... Тель-Авив уже не узнать... И себя... И жену... И приятели, словно вдруг спохватившись, из жизни убираются... 
     Аптекарь поднялся из кресла, походил по комнате, а потом долго стоял на кухне с погасшими глазами. 
     Завтра... 
     Аптекарь встряхнул головой, задумчиво почесал под штаниной сухую гладь ноги. 
     - Помнишь, - сказал аптекарь, вернувшись к жене в комнату, - помнишь кинотеатр «Офир»? Последний сеанс... Мы ходили только на последний... 
     - Далеко-далеко, - ответила жена и, отложив в сторону пуговичку, немного посмеялась. 
     - Помнишь! - аптекарю хотелось погладить жене руку, но он не успел: рука снова потянулась к пуговичке. 
     Аптекарь отвернулся и долго смотрел на свет лампочек под потолком, а потом он вдруг увидел темный зал «Офира» и бледный экран, и еще он увидел бар, в который они забегали после последнего сеанса, чтобы выпить по кружке пива, и жене нравилось опускать лицо в его ладони. Потом, дома, он желал жену, а она его, и ему нравилось слушать, как она скулит от неги, и, успокоенные, они мечтали о сыне и о том, что когда-нибудь у них будет целая библиотека с хорошими книгами. 
     Аптекарю захотелось напомнить жене фильмы, которые они просмотрели в «Офире», но он промолчал, потому что жена глядела куда-то в сторону и блаженно улыбалась, и еще мешал запах плесени, который исходил от коврика возле кровати. 
Лоб у аптекаря был холодный и глаза холодные, и во рту холодный язык: «Умер «Офир»... Завтра казнь.. Утром...» 
     Жена улыбалась. 
     «Вот и хорошо! - готовый ко всякому, аптекарь терпеливо ждал, когда ночь, такая же тесная и узкая, как сама старость, наконец, обессилев, отойдет, а днем все кажется не таким запутанным и не таким пугающим. 
     «Я с тобой!» - по ночам голова жены мечется на подушке, а тело, отрешенное, вовсе не ее, по утрам наполняется толикой упругости и тянется вниз, к коврику, на котором цветные пуговички и пустой, но неизменно влекущий к себе пульверизатор. 
     «Я - здесь!» - ладонь аптекаря легла на влажный лоб жены, а потом скользнула в знакомую, по-прежнему волнующую мягкость волос. 
     «Я - с тобой!» - слушая долгий, неясный говор жены, аптекарь подумал, что у нее распухли еще и губы, но, приподнявшись на локте, кроме мучительной улыбки, ничего не заметил. 
     Аптекарь прислушался к тому, как шумят за окном автомобили, и хотелось ему пойти к улице Грузенберг, на которой старый приятель «Офир» доживает свою последнюю ночь, но не пошел, а, продолжая лежать с открытыми глазами, шептал в темноту комнаты: «Потерпи еще, потерпи...» 
     Он снова перевел взгляд на жену, на ее привычно мечущуюся на подушке голову, и неотвязно сверлила мысль, что через несколько часов погибнет «Офир», и о том, что скоро уже сам тоже умрет, а жена останется одна, и распухшие ноги замучат ее вовсе. 
    

Вскрикнул аптекарь, но плотно прижал ко рту ладонь. 
     «Не бойся, - шептал он в ладонь, - не бойся, не бойся!» 
     Почувствовал боль в висках. 
     Почувствовал в ногах холод. 
     Сбросил с губ ладонь, обнял тучное тело жены. 
     «Как же так?» - шептал он. - Как же это?» Он долго и яростно качал головой, словно не давая кому-то задушить себя, а потом, успокоившись, долго и желанно улыбался тихими губами, и виделся давний ночной Тель-Авив, мигающие в небе звезды и девушка с тонкой послушной талией. 
     «Мой выходной костюм там, в шкафу, - подумал он. - Он еще вполне приличный... Я одену мой выходной костюм, и мы пойдем в кино. Да... На последний сеанс...» 

     * * * 
     Человек в ярко-красном комбинезоне и в желтой каске на голове, величественно расставив ноги и разбросив по сторонам руки, перекрыл собою вход в улицу Грузенберг. 
     «Нет прохода, нет!» - без конца повторял он, и прохожие, потоптавшись на месте и молча оглядывая огромный строительный кран, отходили прочь. 
     - А вы? - человек в желтой каске изумленно взглянул на черный костюм и лакированные туфли аптекаря, потом на стоящую рядом пожилую женщину, которая смотрела перед собой безучастными глазами и, громко посапывая носом, пила молоко прямо из бутылки.- А вы? 
     - Останется! - заявил аптекарь и обнял жену за плечи. 
     - Вам лучше уйти, - советовал человек в каске, а то ведь сейчас начнут... 
     Аптекарь покачал головой, чуть вздохнул и не спеша, аккуратно расставил на самом краю тротуара прихваченные из дома походные стульчики. 
     - Сейчас начнется, - пояснил он жене, усадив ее и присев сам. 
     Человек в каске, недовольно сдвинув брови, пытался сказать что-то, но понаблюдав за тем, как опадают на розовый ворот женщины капли молока, промолчал, лишь рукой махнул. 
     «Сейчас начнется!» - снова проговорил аптекарь, но теперь уже ни к кому не обращаясь; прищурив глаза, он разглядывал тяжело развалившиеся на асфальте гусеницы экскаватора. 
     А потом началось. Грустно пошумев, экскаватор затрясся, зачихал и вдруг, вытянув из себя сверкающую на солнце стальную шею, нетерпеливо, словно обозленная змея, ужалил «Офир» в бок. 
     Густые, хмурые клочья пыли валились на дорогу 
и не просматривались больше ни улица, ни экскаватор, ни даже небо; только слышно было, как бросается змея на «Офира» и как молчит за спиной город. 
     Мерзко взвизгнула разбитая бутылка. 
     «Я - с тобой!» - аптекарь наклонился, собрал с тротуара осколки, опустил их в боковой карман пиджака, а потом забрал испуганные руки жены в свои руки. 
     «Прости, - белоснежным, аккуратно сложенным платочком протер он влажный подбородок жены, - прости, забыл я, что фильмы ужасов ты не любила. И я не любил... Я лишь хотел... Господи! На последний сеанс...» 
     Аптекарь сказал что-то еще, а потом замолчал, а жена недоуменно глядела то на мужа, то на внезапно почерневшую улицу. 
     Кинотеатр «Офир», издав протяжный, трескучий выдох, рухнул на мостовую. Аптекарь отвернулся. 
     «Пойдем!» - позвал он жену. 
     Женщина послушно встала, вдохнула в себя горячий воздух, и вокруг ее губ разбежались радостные морщинки. 
     Аптекарь сложил стульчики и, взглянув на залитую молоком блузку жены, вдруг подмигнул затянутым слезинкой глазом: «Дома я поменяю на твоей ноге компресс, а еще радио в окно выброшу». 
     Оглянувшись назад, он заметил, как бегают по куполу Большой синагоги солнечные блики.