.
МЕСЯЦ ЧЕТВЕРТЫЙ

     Первая женщина, в которую я влюбился, была арабка из Лода. Ей было за пятьдесят, но 
для меня её возраст существенного значения не имел, так как мне было около двенадцати.
     По утрам арабка появлялась на нашей улице с тележкой, груженной дынями, и оставалась 
на тротуаре до наступления темноты; я трепетно разглядывал её груди, которые каждая 
были величиной с супную кастрюлю; и были они не круглые, а квадратные, и находились 
не там, где у других женщин, а прямо на животе. Груди арабки приводили меня в 
мучительное состояние, и по ночам мне снилось, что они колышутся на моих дрожащих от возбуждения коленях, а я заботливой рукой отгоняю наглую муху, которая норовит 
разместиться именно на том, что волнует меня больше всего на свете.
     Потом, когда сезон дынь окончился, я влюбился в другую женщину, которой было лет шесть-семь; у неё было красивое имя Бланш, а ещё у неё был серебристого цвета велосипед. Бланш привезли из Франции, и этот факт погубил всё дело. «Все француженки – бляди!» – утверждали на нашей улице. (Прежде я узнал, что все румыны – воры!) «Француженки 
только и делают, что задом виляют, – говорили братья Азулай, – и этим местом 
зарабатывают себе на пропитание».
     Несколько недель кряду я внимательно присматривался к телодвижениям Бланш, но 
ничего «французского» не обнаружил; по правде говоря, я не обнаружил у Бланш даже 
наличие зада, но, приученный слушаться взрослых, я, после некоторой внутренней борьбы, подавил в себе чувство к бляди.
 

     *   *   *

     Любовь! Снова любовь!
     Звоню в комнату медицинских сестёр:
     -Пожалуйста, сестру Зину.
     -Кто просит?
     -Сумасшедший!
     Зина подходит к телефону через минуту.
     -Какого чёрта ты замужем? – спрашиваю я.
     -Так уж...
     -Это отменить можно?
     -Прошлое не...
     -А забыть?
     Тишина, словно наступил конец света.
     -Не молчи, – прошу я.
     -Где ты? – вдруг говорит Зина.
     -В проходной, но могу попросить, чтобы меня сменили, и мы сможем...
     -Ладно.
     -Тогда в четыре, возле ворот.
     -Ладно.
     -Надеюсь, что твоя память...
     -Ненавижу её.
     -Грустные глаза – это из-за памяти?
     -Не мучай меня.
     -Прости...
     Ровно в четыре появляется карлик и, взобравшись на стул, раскладывает у себя на коленях 
нейлоновый мешочек с пятислойным сэндвичем.
     -Спасибо, приятель, за услугу! – говорю я и выбегаю к Зине.
     -Как мама сегодня? – спрашиваю я.
     -Лечится... – Зина задумчиво смотрит то на меня, то на пыльный куст виноградника.
     -В машине полный бак бензина, – говорю я.
     -Отлично, – говорит Зина, и я ощущаю на своём колене тепло женской ладони.
     «Жаль, что отменить прошлое невозможно...» – думаю я.
 

     *   *   *

     Находясь в засаде, солдаты знают, как отвлечься от страха и всякого другого: следует 
перевести взгляд от автомата на травинку в песке, а потом на небо, на ногти, на пуговицу нагрудного кармана, на уснувшего товарища, на гусеницу танка, на ящик со снарядами, на 
тень, сбегающую вниз по холму, на пыльный ботинок, на пролетевшую в небе птицу и 
снова на ногти; главное, взгляд надолго ни на чём не останавливать...
 

     *   *   *

     -Не хочу думать о прошлом, – говорю я.
     -Не думай.
     -А ты?
     -Я не думаю.
     На моём колене ладонь – белая, прозрачная. «Наверно, у Зины и спина белая, и живот...» – 
перевожу взгляд на шоссе, на мимо проехавшую машину, на рекламный щит, а потом снова 
на ладонь.
     -Держи так, – прошу я, – держи руку так всегда...
     Зина молчит. «Сражается с памятью», – решаю я. Взгляд Зины останавливается на кафе 
при заправочной станции.
 

     *   *   *

     Лицо хозяина кафе залито улыбкой. Работает кондиционер. Над столиками лица: плоские, мясистые, безучастные, недоуменные... Человеку язык ни к чему – говорят лица. Передо 
мной лицо Зины. У Зины лицо любимой.
     Интересуюсь:
     -Какое лицо у меня?
     -Глупое, – отвечает Зина и идет к стойке бара. Она возвращается к нашему столику с небольшой бутылочкой бренди. -Хочу «обмыть» мой будущий портрет. Крупные события 
надо «обмывать» непременно! Русский обычай...
     -Русские знают толк в крупных событиях, – говорю я. -А что пьёт твой муж?
     -Кажется, бренди.
     -Вот как...
     Иду к стойке бара, а потом, после короткой и конструктивной беседы с хозяином кафе, развлекаю Зину движениями носа.
     Хозяин, убрав со стола бутылочку бренди, оставляет графинчик и два стакана с содовой.
     -Что это? – спрашивает Зина.
     -Виски, – сообщаю я. -Будем пить виски!..
     Зина молча пожимает плечами, а потом спрашивает:
     -Какая разница, чем «обмывать»?
     -Виски дороже.
     -Тебе нравится пить то, что дороже?
     -Я обожаю пить поганый виски, – рычу я. -У меня непреодолимая страсть к этому 
вонючему, поганому виски!
     -У тебя страсть к поганому и вонючему?
     -Твой муж хлещет бренди, – взрываюсь я. -И ничего другого мне не остаётся, как пить 
этот вонючий, поганый виски.
     Губы Зины вздрагивают, как у ребёнка.
     - Налей и мне эту гадость, – говорит она.
     - Годится, – одобряю я и думаю о том, что Зина ко мне не безразлична: если бы она была 
ко мне безразлична, то не стала бы пить этот поганый, вонючий виски. А мужа она, 
разумеется, не любит: если бы она любила мужа, то пила бы не виски, а бренди.
     -Боже, – морщится Зина, – какая отрава!
     -Но бренди ещё хуже...
     -Конечно, – говорит Зина, – бренди гораздо хуже... За твои портреты!
     -За тебя! – бормочу я. –Ты – прелесть!
     - Потому что пью виски?
     - В основном, поэтому... – соглашаюсь я.
     - В таком случае, буду хлестать лишь эту гадость...
     - За тебя!
     - За тебя!
     За окном небо, которое всегда тайна.
     -Люди без Бога не могут! – говорю я. -Никогда не могут...
     Зина перехватывает мой взгляд.
     -Тебе со мной скучно?
     -Почему ты спрашиваешь?
     -Я подумала, что тебе со мной скучно, если разглядываешь небо и говоришь о Боге.
     -Я говорю не о Боге, а о людях, которые без Бога не могут.
     -И тебе со мной не скучно?
     -Ты прелесть!
     В руках хозяина кафе маленький круглый торт с тоненькой розовой свечкой.
     -Вот! – говорит он и, подмигнув мне, отходит величавой, весьма значимой походкой.
     Подаю Зине спички.
     -Зажги, – прошу я. -Через год придём сюда и зажжём две свечки, через два года – три, 
через три года – четыре...
     -Как в дни рождения?
     -У нас будет свой календарь. Только наш...
     -И я буду зажигать свечки?
     -Точно так же, как сейчас...
     Зина тянется губами к моей щеке.
     -Ты это замечательно придумал! – говорит она.
Мы молча разглядываем жёлтый язычок свечки и не можем понять, почему язычок дрожит, 
если мы не дышим.
     -Настанет день, и на этом столике будет стоять огромный торт с сотней весёлых свечей! – 
шепчу я.
     -Думаешь, нас на сто лет хватит? – говорит Зина, и в её глазах плещутся струйки грусти.
     Думаю о нас, о предстоящем столетии, о богах древних и богах современных.
     -Нас и на двести лет хватит, – говорю я.
     -У нас получится?..
     -Я верю в своего Бога.
     -У тебя свой Бог?
     -Я рисую лица...
     -Лица – твой Бог?
     -Сестру Зину к телефону! – объявляет хозяин кафе. -Спрашивают сестру Зину!
     -Это из лечебницы, – говорит Зина, вернувшись. -На всякий случай оставила номер 
телефона этого кафе. .. Твоя мама только что проснулась...
     Вскакиваю. Зина наклоняется над розовой свечкой. Язычок пламени, вздрогнув, гаснет, 
превращаясь в голубую нитку
     Забираясь в «фиат» и говорю:
     -Зина, ты самая мудрая, самая красивая; в тебе есть всё, чтобы называться моим Богом...
     -Бог у тебя уже имеется, – напоминает Зина.
     -Один хорошо, а два лучше, – напоминаю я.
     -А три?
     -Глупая! – привлекаю Зину к себе и ощущаю силу своих рук.
     Вглядываюсь в небо.
     В небе – ангелы.
     В земле – черти.
     Между небом и землёй – люди.
     Когда люди умирают, их души отлетают в небо, а тела разлагаются в земле.
     А разум? Любопытно, куда исчезает разум?..
 

     *   *   * 

     Колдун стоял в проходной и покусывал бескровные губы.
     -Мама человек закалённый, и она выберется, – сказал я.
     -Наш мир не закаляет, а изматывает, и Спасение – в уходе из него.
     -Я выкраду маму домой, к Шопену...
     -Пустое! – Колдун взглянул на двор лечебницы. -Видишь ли, мир поделен между 
идиотами и теми, кто идиотами прикидывается, с одной стороны и хищниками с другой. Хищники загребают себе игорные дома, гибких женщин и контейнеры с винами, оставляя идиотам и тем, кто ими прикидываются, ничтожную малость. Впрочем, на то они идиоты, 
чтобы ничтожной этой малостью довольствоваться...
     -Моя мама – идиотка?
    

-Вне всякого сомнения.
     -А вы?
     -Прикидываюсь. И ты тоже... Таких – большинство...
     -С чего вы взяли, что мы прикидываемся?
     -Так ведь нас усыпляют не уколами...
 

     *   *   *

     К чёрту Колдуна! На моём колене ладонь любимой. 

     *   *   *

     Сейчас в Южной Америке ночь, и муж Зины, посланник Еврейского Агентства, наверно, 
спит. Т-ш-ш-ш, не шуметь! Посланнику необходим отдых, чтобы утром, со свежими силами, уговаривать евреев переезжать в Израиль. Наверное, уговаривать евреев – занятие 
утомительное, но Зина считает, что у мужа это получается. Её он уговорил стать его женой...
 

     *   *   *

     -О чём думаешь? – спрашивает Зина.
     -Представляю себе тебя с мужем в спальне...
     -Не надо! – просит Зина.
     -Конечно, не надо, но я всё равно об этом думаю...
     -Дома на моих ногах – тяжёлые сапоги, на моих руках – тяжёлые перчатки, на моих губах – тяжёлый замок... Помнишь, я как-то сказала: «Хорошо художникам!» Это я от зависти... Художники, наверно, чувствуют раскованно, мыслят раскованно... Иногда я завидую и разбойнику Робину Гуду, и плохой жене Эмме Бовари... Мой муж настолько из себя 
правильный и настолько утомительно-болтливый, что...
     -Твой муж занят делом государственной важности!
     -Когда-то я думала также.
     -А теперь?
     -Теперь о государственных делах я думаю иначе...
     -К чёрту!
     -Да, к чёрту.
     -Ведь мне не обязательно думать о тебе, когда ты не рядом, правда?
     -Конечно, тогда обо мне не думай. Лучше подумай о морской волне или о забавном мультфильме, а ещё лучше о торте с тонкой розовой свечкой.
     -Ладно, когда ты не рядом, буду изо всех сил думать о торте, до которого мы так и не дотронулись.
     -Мы не успели...
     -Мы ещё сделаем это. Боже, мы ещё сделаем и это, и ещё всякое другое... Но сейчас... Моя 
мама проснулась, и я заберу её домой!..
     -Твоя мама ещё больна, и ей необходимо лечение.
     -Уколы – они против водки, а как быть с Шопеном? Заеду домой за мамиными туфлями.
     -Ашер, не делай этого!
     -Больше маму не усыпят! Не позволю...
 

     *   *   *

     Свёрток с мамиными туфлями под треугольным столиком.
     -Мим, – говорю я, – у меня мандраж. Я так давно не беседовал с мамой... А сегодня мы 
обязательно поговорим...
     -О том, что теперь ты не Дырка Сучья?
     -И об этом тоже...
     -Это будет замечательная беседа!
     -Конечно.
     -А потом твоя мама снова напьётся...
     -Заткнись, Мим, пожалуйста, помолчи.
     -Без проблем, – молчит Мим.
     Выбегаю на улицу. Зина ждет меня в «фиате».
     -Это те самые туфли? – спрашивает Зина.
     -Те самые.
     Включаю мотор.
     -В такой день надо благодарить Бога, – говорю я.
     -В такой день надо дарить цветы, – говорит Зина.
     На выезде из Ришон-ле-Циона покупаю охапку красно-бело-розовой красоты и кладу её 
на колени Зины.
     -Никогда не дарил цветы, – признаюсь я. -Заторможенное развитие...
     -Повтори, пожалуйста, – просит Зина.
     -Я недоразвитый... Я дефект... Я никогда не дарил цветы!..
     -Боже, – смеется Зина. -Какое счастье, что ты недоразвитый!..
     Заглядываю в глаза Зины:
     -Моя мама была знаменитая пианистка, – говорю я. -Она исполняла Шопена, и тогда сцену забрасывали цветами. А я Шопена ненавидел. Стоя за запертой дверью, я слышал, как мама 
выкрикивает его имя, а потом плачет. Я опускался на ступеньки лестницы и шептал 
неприличные слова. Теперь делать этого не стану, потому что теперь знаю: мама пыталась за Шопена ухватиться. Только что-то ей мешало...
     -Всегда мешает что-то... – говорит Зина.
     -Сегодня скажу маме, что ненавидеть Шопена больше не буду.
     -Да, скажи об этом маме. Я подожду в проходной.
     -Мне очень хочется, чтобы ты увидела маму в этих туфлях!
     -И мне очень хочется.
     -В этих туфлях моя мама красавица!..
     -И совсем не важно, какая в это время у власти партия.
     -И совсем не важно, какой в это время курс доллара.
 

*   *   *

     Зина опускает взгляд на цветы, а я думаю о том, как хорошо художникам, и что главы государств – инфантильные мужики, основное занятие которых людям мозги пудрить...
     -Стать королевой Англии хочешь? – спрашиваю у Зины.
     -Нет.
     -И я нет.
     -И не станешь, – обещает Зина.
     Вздыхаю с облегчением.
     -А сумасшедшей?
     -Очень, – говорит Зина.
     -И я.
     -Дай тебе Бог! – смеется Зина, но вдруг смех обрывает.
     -Подумала о моей маме? – говорю я. -Моя мама не сумасшедшая, только у неё что-то с памятью... Она лишь Шопена не забывает... Люди друг от друга отличаются главным 
образом памятью: желания, ощущения у людей схожие, а память у каждого своя... Что с тобой, Зина?
     -Так... Вспомнилось...
     -К чёрту! – призываю я.
     -К чёрту! – отвечает Зина. -И давай помолчим...
     Молча глядим на дорогу, молча разглядываем друг друга.
     «Родиться бы заново, – думаю я. -И мне, и Зине родиться бы в один день, и сразу же, ещё будучи в пелёнках, друг в друга влюбиться, а через годы помнить лишь о нашем, о своём... 
Ни о чём другом, ни о ком другом...»
 

*   *   *

     Снимаю ногу с газа – «фиат», сдерживая бег, съезжает к воротам лечебницы.
     «Люди – карандаши, – думаю я. -И жизнь, так или иначе, неустанно оттачивает нас, 
добиваясь того, чтобы мы острее видели, острее чувствовали, острее понимали; в конце 
концов, мы стачиваемся настолько, что падаем на пол никому не нужными, стёртыми огрызками... Плевать!.. Я ещё не огрызок; я ещё пока карандаш. Время плевать! 
Рисовать и плевать!..»
     -Сейчас выясним, – человечек, спрыгнув со стула, водит пальчиком по цифрам на диске телефона. -Вот как? Ладно.
     Человечек вновь взбирается на стул и, сложив на груди ручки, вскидывает вверх 
подбородок.
     «Король Морокко!» – думаю я о человечке и осторожно спрашиваю:
     -Мама во дворе?
     -Прогуливается! – щёлкнув языком, король весело мигает глазом.
     -Иди, – говорит Зина. -Я здесь...
 

*   *   *

     На пороге проходной длинная изогнутая тень.
     -Вы? – говорю я Колдуну?
     -Я!
     Вглядываюсь в серые глаза, серые волосы, бескровные губы.
     -Навещали маму?
     Губы вытягиваются в едва заметную улыбку:
     -Твоя мама спасена!
     Облегчённо вздыхаю и говорю:
     -Я перед мамой виноват.
     Глаза Колдуна вдруг теряют свой цвет, на губах замирает отвратительная гримаса.
     -В этом мире виноватых нет, – говорит Колдун. -Потому что нет и правых.
     Молча, прохожу мимо и слышу, как Колдун шепчет: «Спасена!»
     Во дворе под деревом сидит Рудерман, рядом стоит человек с лицом пятилетнего ребёнка. 
Прежде его не встречал. «Замечательное лицо!» – решаю я и вдруг замечаю маму. Она сидит, откинувшись на спинку выгоревшей от солнца скамейки.
     -Ну, вот, – говорю я маме и развертываю свёрток с туфлями. -Вот, взгляни, это же твои 
туфли.
     Но мама продолжает сидеть с закрытыми глазами.
     -Мама, теперь-то ты не спишь! – обижаюсь я и заглядываю в белое лицо. -Мама, 
надень-ка туфли, и мы сбежим!..
     Мама послушно, словно большая кукла, валится на меня всем туловищем.
     -Ты что это! – кричу я, потому что мама, выскользнув из моих рук и ударившись глазом о 
край скамейки, остаётся недвижно лежать у моих ног.
     -Эй, – говорю я. -Эй!
     Наклонившись, оправляю на маме задравшийся подол халата и ложусь на землю рядом. 
Мне вдруг кажется, что над нами проплывает скамейка, на которой только что сидела мама. Пытаюсь открыть маме глаза. Они не открываются. Только рот. Тёмный и пустой, он открыт широко, будто собрался прокричать о чём-то. Кажется, над нами стоит человек, у которого 
лицо пятилетнего ребёнка.
     -Мама, – спрашиваю я, – ты зачем это?.. Я хотел поговорить...
     Кажется, человек, который стоял над нами, ушёл. Губами прижимаюсь к маминому уху. 
Оно в колючих песчинках. Говорю:
     -Выходит, ты не ухватилась... Выходит – я напрасно, и Шопен – напрасно... Мама, у меня 
будет выставка... Моя выставка... Мы бы с тобой...
     Смахиваю с маминого уха песчинки и, глотнув воздух, кричу:
     -Мамочка, зачем ты это?.. Не молчи-и-и-и!.. Не молчи-и-и-и!.. Ты что натворила?.. 
Ведь ты сама себя вые... М-а-а-а-ма! Не-е-е-т!
     Ощущаю, как разрывается моё горло, мои ноздри, мои уши; бегу по аллее больничного 
двора, а рядом прыгают скамейки, кусты, сумасшедшие люди. Я бегу, а они прыгают... А 
потом вбегаю в проходную и прячу лицо в тонкие, низко опущенные плечи Зины. 

<...................>