IX

- Вот видишь, - укоряю я супруга, - ты в молодости наколбасил, а мне теперь по твоим векселям расплачиваться! Да что за напасть, ей-богу! Неужто нам напару так до гробовой доски и корячиться за твои единоличные прегрешения?.. Ведь вот и девяносточетырехлетний радикулитчик за мною охотился в наказание за мужнино шалопутство! - Что же тут удивительного, - пожимает плечами мой умник, - в существовании судьбинной магической связи между близкими людьми я убедился давно. Я полагал, что и для тебя это не секрет...

Да уж! Не секрет. Он мне своей магией, можно сказать, всю душу вымотал!.. Я ведь и беллетристику-то эту затеяла с той единственной целью, чтобы немножко в жизни нашей разобраться, распутать узлы именных тайн, - при том, что к писательству как роду занятий всегда относилась с прагматической прохладцей. Да куда денешься - коли сам он только языком молоть горазд, а связного текста из него никакими коврижками не вытянешь!..

Но вернемся к теме. Изнывал он в своем Нимфске от черствости захолустных куркулей, от околоточного пустобрехства тамошних доморощенных витий. Влекло его к столичным фейерверкам: вот и Рита в промежутках между трахами соблазняла его Москвой. Уж кому как не ей - без пяти минут гнесинской дипломнице - было лучше знать все ходы-выходы в извилистых богемных катакомбах первопрестольного града! И что б вы думали? - Заразила-таки она его идеей схлестнуться в поединке с пресловутым снобизмом Третьего Рима! Или Четвертого рейха...- как бишь нынче звать-величать мой родной мегалополис, я в затруднении... Отобрал Славик с полсотни своих любвеобильных виршей, запечатал в конверт - и отослал на творческий конкурс в Дом Герцена, издавна слывший на Руси рассадником эмигрантских настроений (только юный-то наш пиит об этом и не догадывался - просто-напросто хотелось ему потусоваться среди сверстников-стихоплетов да ровесниц-давалок). Всю весну, мельтеша по манежу с цирковым реквизитом (он устроился незадолго до этого униформистом) и ассистируя виртуозному алкоголику и фокуснику Кио, то и дело запихивавшему в сундук одну свою любовницу, а после произнесения навязшей у него на зубах „абракадабры" извлекавшему оттуда двух совершенно свеженьких, да еще и лесбиянок впридачу, - Славик лишь о том и грезил, как бы получить вызов на вступительные экзамены... И ожидания оказались ненапрасными - тем более что не было больше сил лицезреть тупую жлобскую харю Васи Уманца, старосты униформистской бригады, исправно гавкающего на подчиненных придыханиями малороссийского „г" - и жовиально заигрывающего с каким-то лихим кабардинским наездником}.. Спасительное известие из приемной комиссии пришло вовремя - иначе сделался бы пылкий мечтатель заурядной, постоянно шмыгающей носом, шестеркой провинциальной арены, услужливо подающей магнезию в баночке масластым акробатшам да беззубо улыбающейся клыкастому морскому льву на шатком пьедестале.

Впрочем, выложенная блевотным сталинским кирпичом литинститутская общага, куда он угодил заодно со всеми прочими юными дарованиями, готовившимися променять сытные урюпинские харчи на полуголодный паек студента творческого ВУЗа, также не открывала перед ним блестящих перспектив и, надо признать, отнюдь не славилась аскетизмом своих обитателей. Подтверждением тому послужил мимолетный флирт с верткой половецкой плясуньей Хабибуллиной - казанской поэтессой, втюрившейся в Славика сразу после того, как трое заботливых земляков чуть было не изнасиловали ее прямо в женском сортире (вызвав милицию, наивная жертва шариатской агрессии и не предполагала, что пострадает прежде всего сама - и будет вычеркнута из списка прошедших первый тур, по негласному распоряжению ректора Пименова, совковски сглаживавшего все острые углы). Славкин минарет ненадолго утешил раскосую вертихвостку, ибо приближался первый экзамен и следовало направить свою энергию в другое русло. „Как я хочу, чтобы из нас двоих поступил хотя бы ты!" - мечтательно произнесла татарская вещунья, пряча слезы черной зависти и не подозревая, что тем самым обрекла неминуемому успеху все последующие усилия своего собрата по перине.

Действительно, благополучно проспрягав несколько английских глаголов (я очень надеюсь - приличного содержания!), присочинив кое-какие подробности к сценам потопления Герасимом Му-Му, а Стенькой Разиным - персидской княжны, и сдав, следовательно, экзамены по литературе и истории, Славик вылез сухим из воды и был зачислен на первый курс. Уже на сельскохозяйственных работах, осенью, живя в захудалом подмосковном пансионате, он не замедлил продолжить серию своих злополучных романов с поэтессами (явно предпочитая это занятие рассусоливанию романов в стихах) и геройски лишил девственности юную переводчицу коми-пермяцкого эпоса Машу, внучку выдающейся московской литераторши, подарившей русскоязычным читателям свое обонятельно-чутчайшее и изысканнейше-выпуклое переложение улигеров омнонских хамниган... Впрочем, достоверность упомянутой дефлорации Славик и сегодня подвергает сомнению: уж больно метафизическая это материя? Ирина Волькенштейн, нимфская его зазноба, тоже, к примеру, горячо уверяла своего вызволителя в подлинности врученной ему от на полном скаку пальмы первенства, но однажды выяснилось, что это фальшивка, а ветвь-оригинал принадлежит некоему романтичному баскетболисту...

С Маши Дедушкиной (Ферзьман) и началось в Славкиной жизни загадочное коловращение имен, объяснения коему нет и по сей день. Дело в том, что годовалую дочурку оставшейся изнывать в Нимфске Риты Ш. также звали Машенькой, и угодивший в цепкие объятья к своенравной столичной штучке периферийный лирик - по мере того как он сталкивался с лицемерием, корыстью и лжеаристократическим сибаритством сокурсницы - убедился в том, что жаждущая отомстить за свою отвергнутую маму сосущая молочко Машенька воплотилась в неотрывно пьющую из него кровь Машу.

Впрочем, период ухаживания пролетел вполне безмятежно. Решившая во что бы то ни стало похудеть, Маша вскакивала что ни день в шесть утра и совершала пробежку вокруг пансионата. Затем, приняв душ, она возвращалась к возлюбленному, бодрая и дородная, как головка „рокфора". Узкая казенная кровать пружинила, реагируя на каждое их совместное гимнастическое упражнение, и к упругому звяканью затаенно прислушивались притворявшиеся спящими две другие обитательницы палаты: охотно служившая им сводницей и весьма искушенная в кадровых вопросах прозаик Шура и совсем еще невинная, вызывавшая у всех родительское сердцебиение армянская девочка Анаит (о ней, пупсике, см. ниже в послужном списке моего муженька). И как ни тщился выкидыш ВЛКСМ, а впоследствии и вовсе гэбэшник, Коля Швыдько, курировавший студенческую „картошку", ущипнуть за гузку двух мило воркующих голубков, инкриминируя им „аморалку", ангелы бдительно оберегали их идиллию от бесцеремонного вторжения общественности!..

Начались передряги уже в Москве, в середине первого семестра. С каждым днем все более гордившаяся „волосатой рукой" своей легендарной бабушки Маша восхотела прослыть держательницей салона (проще говоря - кухни, так как все происходило в те еще, доперестроечные времена). Сталкивая в стенах своей литфондовской квартиры „сынков" и „дочек" писучего истеблишмента, сызмальства пресыщенных плодами чужой известности, со страдающими избыточным слюнотечением сочинителями-нуворишами, она потешалась на все лады - перемывая косточки последним в их потупленном присутствии. Логика подсказывала, что рано или поздно эти невинные забавы должны затронуть ее любовника. Так и случилось.

Как-то раз Маша Дедушкина решила в расширенном составе отметить шестидесятипятилетие своей бабушки и пригласила на юбилей с десяток своих дружков и товарок. В число этих счастливчиков, само собой, попал и Славик, хотя собственно виновница торжества, отличавшаяся неподражаемой брю згливостью, относилась к нему более чем строго: все-то ей мерещилось, будто напористый нимфчанин положил глаз на внучкину жилплощадь (старозаветной чудачке и в голову не могло прийти, что на жилпощадь он положил не глаз, а кое-что другое, глаз же свой он давно и прочно положил на то, к чему это самое - уже упомянутое другое - имело весьма непосредственное касательство). - Невзирая на натянутость своих отношений с именинницей, Славик преподнес ей большой букет роз и по возможности ласковей, чем обычно, улыбнулся. Но светская рысь сочла ситуацию удобной для прыжка. „Отчего это в твоем букете так много желтых бутонов? Уж не надеешься ли ты вскоре проводить меня в последний путь?"- саркастически скривила она губы. - „Ой, ну до чего ж каламбурная у тебя бабушка, просто караул!" - развернулся еще не потерявший самообладания Славка к медленно бледнеющей внучке. „Всех прошу к столу! - всплеснула руками Маша. - Сегодня состоится премьера моего нового фирменного блюда: перепелиные яйца со спаржей и гусиной печенью!" - наверное, Архимед так же просветлел лицом, произнося свое знаменитое: „Эврика!" И в самом деле, возникшая было заминка вскоре не оставила по себе и воспоминания у малого симфонического оркестра сосредоточенно жующих челюстей, дирижирование которым на паритетных началах с успехом осуществляли бабушка и внучка. Присутствовали там, кажется, еще и Машины мама с отчимом, но они слишком хорошо осознавали свое бесправие под сводами одной из многочисленных бабушкиных квартир, чтобы позволить себе еще какие-нибудь звуки, кроме пищеупотребительных...

Но вот переводчица бурятского эпоса, - поднакопив, как видно, силенок для очередной атаки - повела такую беседу: - А пришлись ли тебе, Славочка, по душе перепелиные яички с гусиной печеночкой? - Трудно сказать. Я ведь их, знаете ли, не душою вкушал. - К чему эти дерзости! - не выдержала Маша, считавшая, что острить в этом доме позволено только ей да еще бабушке. - Ты что же, не в состоянии просто ответить: „да" или „нет"? - Да, - ответил Славик, перестав жевать. - Не „да", а „да, спасибо", - с нажимом в голосе поправила его бабушкина внучка. - Славик на меня дуется, - снисходительно хмыкнула внучкина бабушка и повела левой бровью, - не правда ли?.. - Нет, спасибо, - ответил Славик, подражая ее слащавой интонации. - Ну, хватит кривляться! - Маша разгневанно хлопнула ладонью по столу. - Выйди в прихожую и там паясничай! Ты, верно, забыл, что находишься в приличном доме...

- ...и давлюсь перепелиными яйцами вперемешку с гусиным паштетом - каковое блюдо, замечу я, не могло возникнуть спонтанно, а появилось на свет вследствие того, что спятившая перепелица перепи-лила, или - если вам будет угодно - перепелила повадившегося к ней гуся, в результате чего он наконец понял, что она сидит у него в печенках, умудряясь при этом еще и откладывать яйца! - тираду свою мой супруг завершил уже и впрямь в прихожей, вернее, стоя на пороге с переброшенным через руку фиолетовым плащом, и как ни старалась раскаявшаяся Маша, кидаясь ему в ноги у лифта, вымолить прощение - ей это ни тогда, ни после уже не удалось; бабушка же, исколесившая вдоль и поперек все Забайкалье в поисках забытых Богом улигеров забытых Богом же омнонских хамниган, - несмотря на профессиональную искушенность в области пикантной словесности - так и не смогла больше в тот вечер пробавляться кулинарными изысками своей любимицы, но тщетно силилась вернуть в исходное положение восхищенно отвисшую челюсть. 

<..............................>
.