XVI

Это был год сумеречной беспросветности. Начиная с сентября обладатель отнюдь не сулившей ему златых гор синей дипломной корочки проживал в общежитии на воробьиных правах, время от подсовывая сивушному коменданту. Институтское начальство закрывало на это глаза, а, вернее, ректору Лицея на Тверском было просто не до подобных мелочей - ибо он уже тогда предпринимал все от него зависящее, дабы вскарабкаться на пьедестал российского пристава культуры. Правда, славянофильствующий кропатель частушечной чуши Заколкин стуканул как-то на ненавистного инородца, нарушающего паспортный режим Всея Руси, но не успел довести дело до экзекуции - поелику сам был повязан омоновцами на одной из станций метро-политена за то, что торговал огнестрельными авто-ручками: собственно, это неизбежно должно было произойти с тем, кто, по выражению памятника на площади Маяковского, "к штыку приравнял перо"...

Вся литинститутская общага с утра до ночи кишмя кишела рифмоплетами, липнувшими к ним пришлыми шлюхами да еще внушительного вида крысами – в которых, по страшной догадке Славика, реинкарнировались, сойдя в подвальный Аид, наименее устроенные выпускники их странного учебного заведения... Действительно, прибежище оголтелых графоманствующих парвеню издавна слыло рассадником тотальной юдофобской чумы, все шире захлестывавшей предрасположенные к этой заразе окрестности, а многие из тамошних преподавателей, уподобившись мрачному сологубовскому Передонову, служили идеальными ее разосчиками: мало того, что на лекциях своих по фене крыли "сгубивших бла-алепие имперское мордехаев", - так ведь еще и норовили тиснуть брюзгливую статейку в старообрядческий мусоросборник "Прохиндень", призывавший поднять на вилы вусмерть разрекламированную шоколадку "Сникерс" заодно с ее антирусской кокосовой начинкой!

На фоне всего этого абсурда личная жизнь нашего героя представала и вовсе несуразной. Кропотливо выуживая смачные цитаты из трудов новомодного мыслителя. Маша Л., уже однажды допустившая Славика к месту его семилетнего паломничества, не могла устоять перед соблазном повторить совершенный ритуал еще и еще раз. Но вот беда: потребность в этом у нее возникала крайне редко - с интервалом в две, а то и три недели! Надо ли растолковывать, что подобная умеренность никак не сответствовала темпераменту бесприютного страдальца - вследствие чего он и приискал себе приработок на стороне?.. Слюнообильная пышка Ростовцева, - что называется, знавшая свое место и выказывавшая готовность часами выстаивать у нужника в ожидании очередного сеанса - порядком ему обрыдла. В какой-то момент она даже попыталась всучить своему кумиру свернутую трубочкой сторублевку: в качестве гонорара, - но, доведенный до исступления глубиной открывшегося ему собственного падения, он запихал засаленную купюру в пасть своей живоглотше и чуть ли не пинками выпроводил визитершу в не подлежащее обжалованью забвение... Что же касается хваткой Московцевой, раз навсегда ошпаренной в мужском душе, то она, испытав шок, некоторое время после этого еще пыталась возобновить контакт с отвергшим ее любовником; когда же поняла, что не может рассчитывать даже на кляп, заткнувший энтомологический метафоризм созвучной ей конкурентши, - твердо решила мстить и, снюхавшись в ЦДЛ с негодующей Антимашей, напару принялась гадить гонителю бабьей навязчивости, разносила о нем по редакциям самые нелестные слухи, давала ему самые нелепые рекомендации... Впрочем, никакой протекции Славику и не требовалось: он и без того, с налету с повороту, успешно продвигался по служебной лестнице - кубарем скатываясь в зазывавшую его все игривее бездну распутства, клоаку распада!.. Шебутная девочка Оленька, возжелавшая с его помощью овладеть азами науки сладострастия, оставила ему на память свои тонкие бежевые трусики с кровавыми иероглифами, а также - в порыве нарциссизма, столь присущего выкормышам номенклатурных семеек, - исписала жалостливыми каракулями салфетку на Славкином столе. Среди прочего в ее прощальном послании значилось: "Чистое, непорочное дитя! Как смел этот жуткий монстр, этот ненасытный грязный урод воспользоваться твоей беззащитностью, твоим неведением - и окунуть тебя с головой в омут собственной похоти, грубого животного инстинкта: чтобы ты никогда-никогда уже не отмылась, бедная крошка, нежный измученный комок!.." - Остается лишь досадовать на то, что склонная к изящному надругательству над словом секс, дилетантка (ничего не попишешь: коллекционер малахольных поэтесс оставался верен своему амплуа!) не снабдила цидулку комментарием и не прицарапала, что высокопарная дефиниция "нежный измученный комок" относится не столько к ней самой, сколько к тому эхолоту, при посредстве которого она, страстно к тому стремившаяся, пополнила арсенал своих ощущений в споспешествовавшую ее вдохновению ночь!..

Эпизод этот даже не заслуживал бы упоминания - как недостойна моих хронографических усилий историйка с общажной подстилкой Варей Ноблокопытовой, которая, ошибясь дверью, вместо извинений, с порога бухнула Славику: "Давай трахнемся?" - после чего, не осмелившись отказать, он два часа горько прорыдал в жилетку своему собутыльнику, темноглазому десятикласснику Рему... Но весь фокус в том, что курьез с Оленькой взрыхляет почву для понимания нами сходного вроде бы, но по сути гораздо более проблематичного случая с Аннет, оставившего глубокую зарубку на челе непризнанного поэта!.. Собственно, звали эту двадцатилетнюю, склонную к казуистике филологиню просто Аней, но перекроить ее имя на монмартрский манер побудили нашего эротомана два выразительных слова: "Ан нет!" -в которые она вложила всю непредвиденность своего отказа...

А отказала она ему из мазохистских побуждений - ибо нетерпелось ей, сомкнув розовенькие херувимские пяточки, прикинуться жертвой заскорузлого насильника, окраинного такого, знаете ли, паука, залучившего на ужин великосветскую вуальную мушку. Но только этот номер не прошел, поскольку Славик, незадолго до того почавший прихотливый Оленькин бутончик, держал ухо востро и сразу распознал провокацию!.. С Аннет они столкулись, опять-таки, в трижды проклятом писательском клубе - аббревиатура которого вполне могла бы послужить прозвищем какому-нибудь видному деятелю монгольской компартии (ведь был же уже, в самом деле, некто Цэдэнбал!); причем, первую бутылку шампанского заказали на четверых: так как Славик явился в притон камен с тезоименитом средневекового доминиканского мученика Петром Огурковым, любителем пропустить чарку вприхруст да посудачить о древних франках, особливо же о Пипине Коротком - ихнем предводителе (бедный историософ был, видать, слабоват на передок), - Аннет же посетила ЦДЛ со своей подругой-белошвейкой Сусанной, мечтавшей выйти замуж за "человека творческого" и потому не обратившей внимания на тот зловредный факт, что Огурков, представляя поэту двух только что заарканенных товарок, сходу, по своему усмотрению, переименовал ее в Соситу... Когда местные завсегдатаи, не в меру раздухарясь, начали уже и впрямь заколдобливаться - создавая тем самым неуютную атмосферу разухабистого трактирного разгуляя, решено было продолжить посиделки в перевидавшей все виды общаге. Гостьям, впавшим в особого рода снобистское умиление, весьма приглянулось нехитрое обиталище литературных бурсаков - и, вынудя мальчиков запустить в потолок еще пару орбитальных межпланетных пробок, они ринулись, одна подстегивая другую, выплясывать по пугливым коридорам ламбаду, будоража округу задорным ауканьем: "Гении, где вы? Отзовитесь!" - Но после того, как один придурковатый бритоголовый абрек попытался взять их в оборот - вместо чадры набросив на молодиц байковое одеяло, едва не сделавшиеся кавказскими пленницами попрыгуньи с визгом и топотом возвратились в Славкину комнату, которую впредь уж не решались покидать. До неприличия образованный Огурков вознамерился было ухайдакать развесившую непородистые уши Соситу своими россказнями про франкский салический закон - но резвая Аннет тут же перебила его, переспросив: "Какой-какой? Фаллический?" - чем напрочь отбила у него всякую охоту просветительствовать... Вскоре, зыркнув на циферблат, Сусанна засобиралась домой, и вызвавшийся ее довезти на такси Петя облегченно вздохнул, узнав, что вторая из подруг собирается переночевать в общежитии и ему не придется раскошеливаться на доставку по месту жительства обеих сумасбродок, - тем более, что для этого потребовалось бы сделать изрядный крюк; причем, напоследок ревнитель каролингской династии пришпилил более удачливого приятеля откровенно завидущим оком: давая понять, что если на одной чаше весов покоится его многострадальный карман - то на другую положено нечто и вовсе не израсходованное, как-то: неутоленная страсть к Пипину Короткому, идущая вразрез с намерениями Соситы... Оставшись тет-а-тет с хозяином каморки, подначенная алкоголем и сменой обстановки Аннет попробовала возобновить, уже в расчете на более скромную аудиторию, свои половецкие пляски, но очень скоро служение Терпсихоре ее утомило, и, раздумчиво опустившись на кровать, она заявила, что учится на филфаке и поэтому с радостью прочла бы кое-что из напортаченных им ученических виршей. Заполучив рукопись, и без того солидно захватанную дактилоскопией журнальных клерков, самонадеянная попрыгунья вдруг сцапала со стола карандаш и принялась без спросу вымарывать целые строфы: она, видите ли, ощущает себя профессиональным редактором - "Так-так. Это мы уберем - здесь это ни к селу, ни к городу! А вот тут надобно переставить местами катрены..." - Поначалу автор был просто-напросто ошарашен ее беспардонностью, но мало-помалу стал испытывать нечто вроде сладкого чувства боли: чем наглее теперешние ее выходки, - рассуждал он, - тем суровей окажется протрезвленье! Но вот и впрямь она зевнула и, по-видимому, устав кочевряжиться, вопросительно на него взглянула: "Я надеюсь, ты ляжешь на полу, а мне уступишь свой казенный клоповник?" - "Разумеется, детка", - одобрил он ее решение и стал раскладывать посреди комнаты запасной матрас... Через пять минут, обернувшись, он узрел полногрудую диву, только что подвергшую его душу хирургическому вмешательству, в одних трусиках, с сигареткой в зубах. "Мама мне не велит одевать бюстгальтер," - доверительно сообщила Аннет. - "Ничего страшного, я тоже привык спать нагишом, - усмехнулся Славик, основательно разоблачаясь при даме, - Ну что, приступим?" - он приблизился к ней вплотную с совершенно расслабленным видом, Филологиня вздрогнула: "То есть на что это ты намекаешь? Меня лично вовсе не тянет ничем таким заниматься"... - "Ах, так мы уже наигрались вдосталь? Ну, что ж, маленький дивертисмент, я думаю, не помешает'." - и, поддев одним пальцем ее кружевные трусики, он сделал "шпок!" - лишив ее последнего аргумента. - "Да как ты посмел, мерзавец! Чего ты добиваешься, грязное животное!" - с напускным возмущением редакторша-самозванка забилась в угол, но подопытный насильник устало сгреб ее в охапку и разложил поудобнее. За ее сопротивлением проглядывала не ахти как закамуфлированная податливость. Протаранив бурлящие шлюзы, побывавший не в одной передряге шкипер уверенно вел вверенное его заботам судно. "Неужели же это доставляет тебе удовольствие?" -презрительно сощурилась Аннет. - "Не то чтобы сильное, - признался ей не без ехидства многоопытный мореход, - так, легкая качка!" - Она залепила ему пощечину. Он не остался в долгу. "Еще раз!" - попросила доморощенная мазохистка. "Нет уж. Твоим воспитанием пусть лучше займется кто-нибудь другой. Например, безалаберно относящаяся к судьбе собственной дочери мамочка"... - "Занюханная бездарь! Костлявая общежитская крыса!" - "Бог свидетель - я этого не хотел!" - слыханое ли дело: сама ангажировала его на роль заплечных дел мастера - и еще смеет распускать свой площадной язык! -"Придется заткнуть тебе пасть!" - он вынырнул из ее пучин и ловким попаданием зашпаклевал изрыгавшее хулу отверстие... И вдруг - о, Боже! - крупные детские слезы хлынули из ее глаз: хрупкая, бледная, униженная девочка Аня, заблукавшая в извилистом лабиринте неприкаянности, всхлипывала, распластанная на ветхой скрипучей койке, от неприснившегося ей позора и глумления!.. "Постой, да что ж это я творю? - опомнился он и, соскочив на пол, попытался ее утешить. - Успокойся, пожалуйста, детонька! Прости меня, прошу, перестань плакать!" - Славик хотел отереть ей щеки ладонью, но она брезгливо отвела его руку. Тогда, завернувшись в одеяло, он пересел на стул и закурил. Что с ним происходит?

Что за наваждение помрачило ему рассудок? Привиделся ли ему внезапно треугольный парус виндсерфинга, под сенью коего иная Аня - Анечка Геллер - когда-то непрошенно причалила к утлой лодчонке его самозабвенного слияния с Иветтой?.. Или же сегодняшнее его бесовское деяние - проекция никак не вытесняемого из памяти бесстыдства Маргариты Ш., явившейся недавно в зловещем облике сотворенного из буквенной россыпи оборотня? Да и вправе ли он вообще, как мыслящий тростник, как венец природы, поддаваться искушению Вельзевула и сочинять палаческие послесловия к жертвенным эпизодам своей расхристанной юности?! Куда улетучились та рыцарственность, та романтическая самоотреченность, что позволили ему однажды так достойно повести себя с худенькой, загадочной, звездчатой вестницей из среднеазиатской столицы?..

Пока он предавался раскаянию, его гостья оделась и собралась выскользнуть за дверь. "Погоди, я мигом! -очнулся он и принялся наспех натягивать брюки, - я посажу тебя на такси". - "Не надо, у меня есть деньги'", - холодно прозвучало в тиши. "Скажи, ты теперь будешь меня ненавидить?" - Славик весь съежился, ожидая ответа. "Не знаю..." - пожала плечами Аня, и ее немезидова бледность с подчернью потекшей ресничной туши, метнувшись в полоске тусклого коридорного света, навечно канула в инобытие...

Будучи не в силах уснуть, Славик подошел к книжной полке, чтением надеясь утихомирить сонм восставших против своей оболочки чувств... Пропажа сразу же бросилась ему в глаза: романа Гессе не было на месте - между сборником атеистических памфлетов Гельвеция и еще не листанным хасидским трактатом Ликутей Амарим разверзся полуночный зазор!

Назавтра, застав уже в дупель наклюкавшегося Огуркова в нижнем цэдээловском буфете, пребывавший в замешательстве мистик первым делом спросил: "Признайся, это не ты свистнул у меня "Игру в бисер"? " - "Вот еще! У меня дома собственный экземпляр имеется. Стал бы я руки марать из-за такой чепухи! Давай-ка лучше вмажем, надо опохмелиться после вчерашнего!.." - Славик не стал отнекиваться: на душе было слишком тошно. Глуша стограммовыми стопками водку, он вполуха вслушивался в перемежавшийся пьяной икотой огурковский треп о ширококостных остготах, железом испещрявших щеки новорожденных... "Тоже мне! Сперва дров наломал - а теперь казниться вздумал, грехи замаливать! - В конце концов, она сама виновата: нечего было мне в рукопись гадить своими пометками!" Через полчаса, повеселевший от спиртного, вприскок со ступеньки на ступеньку спускаясь по нужде в отхожее место, он крепко рассек себе лоб о притолоку - от чего у него на всю жизнь остался длинный продольный шрам. 

<..............................>
.

п