.
Валерий Николенко

ПРИВЕТБАНК

ГОГОЛЬГОФА, или ГЛАГОЛЫ ПРО ГОГОЛЯ

ВЕСЁЛЫЕ НАБОКОВЕНЬКИ

Городничий — проза николаевского режима, а Хлестаков — поэзия этого режима.

Владимир Ермилов

Владимир Набоков навсегда смылся от большевистских клише, да и за границей имел неповторимый голос, не унижая себя присоединением к групповухам, какими б —измами они не назывались. Есть у него собственный взгляд на властителей духа. К примеру, Пушкин — «величайший поэт своей эпохи (а может, и всех времён, за исключением Шекспира)».

И вот наш земляк в той же работе Набокова «Николай Гоголь» оттесняет и самого потомка арапа: «Проза Пушкина трёхмерна; проза Гоголя по меньшей мере четырёхмерна. Его можно сравнить с его современником математиком Лобачевским, который взорвал Евклидов мир и открыл сто лет назад многие теории, позднее разработанные Эйнштейном».

«Мир Гоголя сродни таким концепциям в современной физике, как «Вселенная — гармошка» или «Вселенная — взрыв» (...) В литературном стиле есть своя кривизна, как и в пространстве, но немногим из русских читателей хочется нырнуть стремглав в гоголевский магический хаос». Уверен, что со времён Набокова читатели лучшими не стали.

«Русские, которые считают Тургенева великим писателем или судят о Пушкине по гнусным либретто Чайковского, лишь скользят по поверхности таинственного гоголевского моря и довольствуются тем, что им кажется насмешкой, юмором и броской игрой слов».

«Николай Гоголь — самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия». Уточнил бы, что не без решающей помощи Украины. Столицу он освоил отменно:«...и стихи Блока и роман Белого «Петербург», написанные на заре нашего века (двадцатого. – В. Н.), кажется, лишь полнее открывают город Гоголя, а не создают какой-то новый его образ».

«Плохая пьеса скорее может быть хорошей комедией или хорошей трагедией, чем невероятно сложные произведения таких писателей, как Шекспир или Гоголь. В этом смысле пьесы Мольера (чего бы они ни стоили) — комедии, то есть нечто такое, что усваивается легко, как сосиска на футбольном матче; они существуют в одном измерении и напрочь лишены того огромного, бурлящего, высокопоэтического фона, который и создаёт подлинную драму».

Но не стоит думать, будто Набоков постоянно и самоуниженно возвышает Гоголя. Сергей Залыгин в предисловии в «Новом мире» (1987, № 4) предлагает проследить СТОЛКНОВЕНИЕ Набокова с Гоголем — «своим антиподом».

Легко понять, в чью пользу ПРИМЕРЯЕТ Залыгин: «Стиль Набокова — это стиль, несмотря ни на что, мыслимый, теоретически предсказуемый, а стиль того же Гоголя немыслим, непредсказуем и глубоко национален». Речь идёт не об УКРАИНСКОСТИ, а о «своеобразном «малороссийском» акценте, существенно расширяющем художественные возможности всей русской прозы».

Большинство гурманов без ума, в первую очередь, от «Записок сумасшедшего». Присоединилась к ним и Лина Костенко, суржиково введя огрызок в название своего первого прозаического романа.

Набоков же ценит у Гоголя КАК ГЕНИАЛЬНЫЕ лишь три вещи: «Ревизор», «Мёртвые души», «Шинель». Ранние книги он считает провальными, причём речь не о ничтожной поэме «Ганс Кюхельгартен», которую Гоголь сначала издал, выбросив не для этого предназначавшиеся деньги матери, а затем выкупил все экземпляры — и беспощадно сжёг. Амбициозный дебютант, очевидно, считал, что над его неудачей будут тысячелетьями посмеиваться в каждом доме.

РАВНОДУШНЫ Набокову и «Вечера», и «Миргород». Дескать, этими «юношескими опытами ПСЕВДОЮМОРИСТА Гоголя русские учителя забивали головы своих учеников».

«Лет через двадцать пять я заставил себя перечесть «Вечера» и остался к ним так же холоден, как и в те дни, когда мой учитель не мог понять, почему от «Страшной мести» у меня не ползут по спине (лучше: в одном месте. – В. Н.) мурашки, а от «Шпоньки и его тётушки» я не покатываюсь со смеху».

«Я никогда не разделял мнения тех, кому нравятся книги только за то, что они написаны на диалекте, или за то, что действие в них происходит в экзотических странах. Клоун в одежде, расшитой блёстками, мне не так смешон, как тот, что выходит в полосатых брюках гробовщика и манишке. На мой вкус, нет ничего скучнее и тошнотворней романтического фольклора или потешных баек про лесорубов, йоркширцев, французских крестьян или украинских парубков».

«Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом «Диканьки» и «Миргороды» — о призраках, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках».

«В период создания «Диканьки» и «Тараса Бульбы» Гоголь стоял на краю опаснейшей пропасти (и как он был прав, когда в зрелые годы отмахивался от этих искусственных творений своей юности). Он чуть было не стал автором украинских фольклорных повестей и красочных романтических историй. Надо поблагодарить судьбу (и жажду писателя обрести мировую славу) за то, что он не обратился к украинским диалектизмам как средству выражения, ибо тогда бы он пропал».

А так пропала только «Пропащая грамота»... И я: сначала за то, что издал десять книг на украинском, а в данной книге — за измену.

Правда, Набоков милосерден к Гоголю в историческом аспекте. Хотя похвала Пушкиным «Диканьки» и кажется ему несколько преувеличенной, но «почти ничего поистине стоящего (кроме прозы самого Пушкина) не публиковалось из русской художественной литературы».

«Писатель, который мельком сообщит, что кому-то муха села на нос, почитается в России юмористом». «По сравнению с дешёвыми подражаниями английским и французским романам ХVIII века, которые покладистый читатель жадно глотал из-за отсутствия настоящей духовной пищи, «Вечера» Гоголя, конечно, были откровением. Их прелесть и юмор с тех пор разительно поблекли».

Вайль и Генис должны бы проверить Набокова на предмет АТРОФИРОВАННОСТИ ЧУВСТВА ЮМОРА. Виктор Некрасов уже доставал этого безапелляционного прокурора с другой стороны: «Сейчас борюсь, например, с В. В. Набоковым, с его «Даром». Да простят меня снобы и знатоки, но он (в высшей фазе) графоман. Нет, это не ругательство, но для него форма, построение фразы, неожиданность (не всегда удачная) сравнений, упоение вещами и прекрасно написанными ненужными деталями важнее всего... Не гневайтесь, я отдаю ему должное — тонкости, вкусу, умению, — но, ей-Богу, при всём при том, читая его, остаюсь холоден, как собачий нос».

Удобный момент — переметнуться поближе к автору «Носа». С помощью Набокова: «Когда мне кто-нибудь говорит, что Гоголь «юморист», я сразу понимаю, что человек этот не слишком разбирается в литературе».

Помимо презрения к дешёвому комизму, Набоков и выгораживает будущие шедевры: «Если бы Пушкин дожил до «Шинели» и «Мёртвых душ», он бы несомненно понял, что Гоголь нечто большее, чем поставщик "настоящей весёлости"».

По крайней мере Набокову по вкусу изобретаемые Гоголем «в сущности клички» типа Сквозник-Дмухановский, Ляпкин-Тяпкин, Земляника: «Обратите внимание, что это за фамилии, до чего они не похожи, скажем, на холёные псевдонимы Вронский, Облонский, Болконский и т. д. у Толстого». Один атрофированный подсмеивается над другим?

Скажем аккуратнее: Набоков просто не поварился в украинских Весёлых Боковеньках. Изредка он демонстрирует собственное остроумие: «Опасность превратиться в лежачий камень Гоголю не угрожала» (речь идёт о непрерывных поездках с вод на воды). Я бы добавил версию: возможно, таким способом гений пытался правильно повернуть на ухабах желудок.

Набоков очень ценит «постоянное баловство с цифрами»: тонкий вкус Гоголя сопротивляется банальному. У него пешеход плетётся за 800 вёрст (не за 100,500 или 1000). Книга Манилова навеки застыла на четырнадцатой странице (неприметное число — между чёртовой дюжиной и полукруглой пятнадцаткой).

Соревнуясь с величайшими титанами духа, Набоков — при случае — одним боком слегка ущемит их достижения. Не только Льва Толстого он куснул «холёными псевдонимами». После долгой цитаты из «Мёртвых душ» Набоков в скобках отмечает «один из тех повторов, свойственных стилю Гоголя, от которых его не могли избавить годы работы над каждым абзацем».

Очевидно, Набоков конкурировал в вечности с Чеховым. Последнего, назвав без фамилии «знаменитым драматургом», удобно показать пацаном на фоне Гоголя: «Все мы давно знаем, чего стоят якобы незначащие упоминания в начале первого действия о какой-то тёте или о незнакомце, встреченном в поезде. Мы знаем, что «случайно» упомянутые лица — незнакомец с австралийским акцентом или дядюшка с забавной привычкой — ни за что не были бы введены в пьесу, если бы минуту спустя не появились на сцене. Ведь «случайное упоминание» — обычный признак, масонский знак расхожей литературы, указывающий, что именно этот персонаж окажется главным действующим лицом произведения. Всем нам давно известен этот банальный приём, эта конфузливая уловка, гуляющая по первым действиям у Скриба, да и ныне по Бродвею».

Далеко ли это от Манхэттена? «Знаменитый драматург как-то заявил (по-видимому, раздражённо отвечая приставале, желавшему выведать секреты его мастерства), что если в первом действии на стене висит охотничье ружьё, в последнем оно непременно должно выстрелить. Но ружья Гоголя висят в воздухе и не стреляют; надо сказать, что обаяние его намёков и состоит в том, что они никак не материализуются».

То есть Гоголь наперёд угадал то, что станет ПОШЛЫМ... аж через полстолетья?? Набоков: «Литература — один из лучших питомников пошлости; я не говорю о том, что зовут макулатурой, а в России «жёлтой прессой». Явная дешёвка, как ни странно, иногда содержит нечто здоровое, что с удовольствием потребляют дети и простодушные».

Это не намёк на «Простодушного» Вольтера. «Повторяю, пошлость особенно сильна и зловредна, когда фальшь не лезет в глаза и когда те сущности, которые подделываются, законно или незаконно относят к высочайшим достижениям искусства, мысли или чувства». Чехов не называется персонально, но в сознании не перепившего читателя возникает.

О «Ревизоре»: «Забавно, что эта сновидческая пьеса, этот «государственный призрак» был воспринят как сатира на подлинную жизнь в России. И ещё забавнее, что Гоголь, беспомощно пытаясь пресечь опасные, подрывные домыслы о своей пьесе, указал, что в ней уж во всяком случае есть один положительный персонаж: смех».

Набоков оригиналит: «Пьесы Гоголя — это поэзия в действии, а под поэзией я понимаю тайны иррационального, познаваемые при помощи рациональной речи. Истинная поэзия такого рода вызывает не смех и не слёзы, а сияющую улыбку беспредельного удовлетворения, блаженное мурлыканье, и писатель может гордиться собой, если он способен вызвать у своих читателей, или, точнее говоря, у кого-то из своих читателей, такую улыбку и такое мурлыканье».

Главная претензия: Гоголь пытался объяснять те места своей пьесы, которых критики либо не заметили, либо превратно истолковали. Ему свойственно тщательно планировать свои произведения уже ПОСЛЕ публикации. В комментариях Гоголь демонстрирует ПОЛНЕЙШЕЕ НЕПОНИМАНИЕ написанного им самим.

Разница между гениями поразительна. «Пушкин просто оскалил бы свои ослепительньіе негритянские зубы в добродушной усмешке и воротился к неоконченной рукописи очередного шедевра». Тем временем Гоголь «боялся, что двор вдруг пересмотрит своё высочайшее, но изменчивое благорасположение к пьесе из-за чересчур бурных похвал радикальных кругов и чересчур бурного негодования кругов реакционных».

Итак, Гоголь, вопреки здравому смыслу, уже написанное смягчал сюсюкающими комментариями, во второй части «Мёртвых душ» перерождал уродов в ИДЕАЛЫ, а в письмах поучал, даже приводя примеры крепкой ругани, которой помещики должны подгонять ленивых крепостных. В «Выбранных местах» писатель «словно перевоплощается в одного из своих восхитительно гротесковых персонажей».

Видать, не судьба стать Гоголю педагоголем. В проповедовании он прошёл путь от продвинутого до двинутого, считая свои поучения запрограммированными Господом и требуя, чтобы их ежедневно перечитывали во время поста.

«Язык этих посланий Гоголя почти пародиен по своей ханжеской интонации», а суть — эксплуататорская по отношению к друзьям. «Он изобрёл поразительную систему покаяния для «грешников», принуждая их рабски на себя трудиться: бегать по его делам, покупать и упаковывать нужные ему книги, переписывать критические статьи, торговаться с наборщиками и т. д.».

«Помимо личных особенностей Гоголя, роковую роль сыграло для него одно ходячее заблуждение. Писатель погиб, когда его начинают занимать такие вопросы как «что такое искусство?» и «в чём долг писателя?». Гоголь решил, что цель литературы — врачевать больные души, вселяя в них ощущение гармонии и покоя. Лечение должно было включать и сильную дозу дидактики».

Не догадался Набоков заявить, будто и Гоголь из тех, кто сам себя высек. Убеждённый, что поздний Гоголь насиловал им же раньше созданный мир, Набоков высказывает и личное кредо: «...всякое усовершенствование, всякая борьба, всякая нравственная цель или усилие её достичь так же немыслимы, как изменение звёздной орбиты. Это мир Гоголя, и как таковой он совершенно отличен от мира Толстого, Пушкина, Чехова или моего собственного».

Набоков даже придумал слово «гоголизироваться». Мы видим «именно гоголевскую Россию, не Урал, не Алтай, не Кавказ». В таком случае, дневниковая претензия Бунина наивна: «Читаю «Мёртвые души». Нельзя читать серьёзно — очень талантливый шарж, и только. А чего только не наплели! «Гениальное изображение пошлости...» И чего только сам не вообразил! «Горьким словам моим посмеюся...» России почти не видел, от этого местами нелепое соединение Малороссии и Великороссии».

Гоголь ораторствовал в «Выбранных местах»: «Собери прежде всего мужиков и объясни им, что такое ты и что такое они. Что помещик ты над ними не потому, чтобы тебе хотелось повелевать и быть помещиком, но потому что ты уже есть помещик, что ты родился помещиком, что взыщет с тебя Бог, если б ты променял это званье на другое, потому что всяк должен служить Богу на своём месте, а не на чужом, равно как и они также, родясь под властью, должны покоряться той самой власти, под которую родились, потому что нет власти, которая бы не была от Бога».

Какой неуклюжий стиль, бездна «потому что», елейное проповедование! Тяжёлых преимуществ — ясное дело, посланных Богом... Где-то я: вычитал отчёт Гоголя матушке о петербуржских расходах за январь 1930 года. Всего 114 рублей. Среди них «на содержание человека» — 10 рублей. Видать, Якиму, тогда как персоне барина — на порядок с лишком больше.

Кто бы не подшутил над подобными поучениями? Помещик обязан убедить крепостных, что деньги нужны ему не для удовольствий, и — чудеснейшая демонстрация! — сжечь на их глазах ассигнации. Цензор благодушно вычеркнул этот перл, усмотрев порчу монеты.

Долгие годы продолжалось дописывание-уродование «Мёртвых душ». Некоторые читатели «ожидали ещё более резкого и беспощадного обличения продажности и социальной несправедливости; другие предвкушали гомерически смешную повесть, надеясь повеселиться над каждой страницей. (...) распространились радостные слухи, что Гоголь заканчивает книгу о похождениях русского генерала в Риме и ничего потешнее он в жизни не писал».

Тем временем, творческое бессилие превращалось в болезнь, а помехам он радовался: «...препятствие придаёт мне крылья». Этим он напоминает Остапа Блендера, на секунду бледневшего после неудачи, но тут же заверявшего себя и несексуального партнёра, что шансы увеличиваются.

Гоголь очутился «в самом худшем положении, в какое может попасть писатель, утратив способность измышлять факты и веря, что они могут существовать сами по себе». Изредка подлавливая гения, Набоков и сам через несколько страниц повторяется: «Он утратил волшебную способность творить жизнь из ничего; его воображению требовался готовый материал для обработки (...)».

Частично это замечание правильное, но заострение претензии удивляет. Разве Набоков ТВОРИТ ИЗ НИЧЕГО? Он сам говорит, что большинство ФАКТОВ взято им «из прелестной биографии Гоголя, написанной Вересаевым (1933)». Так само делает он и в романе «Дар», издевательски высмеивая написанные кем-то биографии Чернышевского.

Я, к примеру, вполне осознаю, что сейчас использую текст Набокова, который подвернулся четверть века назад. Только, в отличие от Гоголя, я не просил никого присылать материалы, факты, подробности: они случайно вгнездились в память и — под руководством ВООБРАЖЕНИЯ, которое подсказало замысел и не мешает его корректировать, — пишу в том случае, когда хочется возражать, не соглашаться с авторитетами.

То, что Гоголь за границей страдал от нехватки российских впечатлений и просил друзей присылать ему наблюдения реалий, Набоков расценивает как упадок воображения. Исследователь словно позабыл, что и в докризисные времена петербургствующий Гоголь охотно подпитывал воображение, прося мать подбросить фактов, этнографических подробностей.

И другой (или ПЕРВЕЙШИЙ?) наш гений — Тарас Шевченко — не воображал лишнего о своём воображении. Он просит Григория Квитку-Основьяненко прислать ему с Украины — тоже в СякЛетербург не модель, а сорочку, плахту и парочку лент. Довольно шутливо недавний крепостной (три года назад выкупленный) увязывает одежду с поддёргиванием едва ли не народов: «Да и где её здесь взять? Кругом москали да немцы, ни единой души хрещённой».

Смельчаки: Гоголь чертыхается, Шевченко христиан обзывает нехристями... Не хочет ли читатель проверить своё воображение? Квитка-Основьяненко присылает заказ для Шевченко. Гоголь — как некогда с Мокрицким — швыряет пакет в окно.

Смолчит ли покорно поэт, чьё имя Тарас означает «бунтарь»? Или на месте прикончит Моголя, чтобы тот потом не замучил себя до смерти голодом. Находящийся тут же Николенко сдерживает нападающего в аккурат придуманной поговоркой: Не откладывай на завтра того, что можно отложить до конца света.

А Жуковскому и больно, и смешно (по Пушкину). Хочется, чтобы Гоголя проучили попутно и за стянутые у него часы. Не сдержавшись, Жуковский вопит: «Бей его, Андрюха!» Гоголь падает в обморок, испужавшись; что воскрес Андрий Бульба. А Мокрицкий тем временем предлагает внимательнее смотреть по телевизору, как Шева атакует в «Милане».

Но и сами они как раз в Италии. Сейчас Гоголь придёт в себя, использует посудину для большой и маленькой нужды — и выплеснет её в окно на счастливца. Кто оказывается им?

Хотя бы не Олесь Гончар, который (вполне добродушно и даже с восхищением) фиксирует в дневнике, что Гоголь до конца своих дней не овладел не только женщиной, но и пунктуацией (чего не скажешь о пуктуации при исполнении) и в русском тексте писал «щасливый».

А может, они как раз в Венеции — и Шевченко видит в окно личность, которая через полтора столетия будет писать на него бессовестнейшие пасквили. Даже пришьёт ОРФОГРАФИЧЕСКИЙ КРЕТИНИЗМ. Он вмиг прощает Гоголю — и умоляет: «Погоди, Коля! Давай осчастливим вон того лысого. Ух, падла, сворачивает в сторону... Давай вдвоём размахнёмся! Гол!!!»

Внезапно в дверь громко застучали. Все испугались, ожидая самого худшего: полиции. Правда, был день, поэтому оставалась надежда, что она не на «чёрном вороне». Как же все обрадовались, когда оказалось, что это папа Карло привёл сорванца Буратино: позировать для второй редакции повести «Нос».

Не дефилировал ли там и Набоков? Он чередует восхищение с уколами, считая, однако, сожжение «Мёртвых душ» прощальным подвигом Гоголя, который осознал, «что оконченная книга предавала его гений».

При случае Набоков бравирует иронией: «Гоголь родился 1 апреля 1809 года. По словам его матери (она, конечно, придумала этот жалкий анекдот), стихотворение, которое он написал в пять лет, прочёл Капнист, довольно известный писатель. Капнист обнял важно молчавшего ребёнка и сказал счастливым родителям: «Из него будет большой талант, дай ему только судьба в руководители учителя-христианина». Но вот то, что Гоголь родился 1 апреля, это правда».

<............................>
.

п

__________________________________________________________________________________________________